ие, как и лучистый шелк робы, – все олицетворяло полную гармонию и согласие.
Все, кроме моей девической слабости, – ибо сердце мое замирало, колени дрожали, ноги подкашивались…
Затем на меня возложили корону святого Эдварда, самую древнюю и священную. И наконец, корону, которую мне предстояло носить до конца церемонии…
Как разгулялись в тот день призраки! Ведь корона была изготовлена для Эдуарда, по его отроческой головке, и пришлась мне как раз впору! До чего же она была хороша: четыре стоячих дуги из золота и жемчугов, основание обвито венком из жемчугов, алмазов и сапфиров, в середине, под крестом, – огромный малиновый самоцвет, рубин, гордость Черного Принца, носящий его имя.
Трепеща, я вышла из алтаря, и герольдмейстер Ордена Подвязки во всеуслышание изрек:
– Провозглашаю тебя королевой Англии, Франции и Ирландии, защитницей нашей веры, всечестнейшей императрицей от Оркадских островов до Пиренейских гор.
Его слова потонули в серебристо-пронзительном визге сотен труб, захлебнулись в громе литавров, в звуке органа, из которого гимн рвался, словно душа из моего трепещущего тела. Признают ли меня законной королевой, чтобы чтить как свою владычицу, чтобы служить мне верой и правдой и пасть за меня в бою?
Да или нет?
«Да! Да!» и снова «Да!».
Меня пронзила ослепительная молния блаженства. Прошлое и будущее слились в одно, настоящее растянулось в бесконечность. Я видела отца и мать и в эту минуту, как никогда, жаждала, чтобы она оказалась рядом.
«Да! Да!» и снова «Да!».
Лорды орали до хрипоты и махали своими маленькими коронками, будто отпущенные с уроков школьники. И под их крики меня отвели во дворец, и там восемьсот пэров и прелатов пировали восемь часов кряду и съели, сдается, по восемь тонн пищи на брата.
Сама я едва прикоснулась к золоченому жареному лебедю, к фаршированной яблоками кабаньей голове, к павлину в перьях и скворцам в тесте. Мне приятнее было смотреть, как мои люди – да, мои, мои люди, мои пэры, мои рыцари, мой народ! – пьют и жрут до отвала. Дворцовые повара превзошли сами себя – восемь Вестминстерских кухонь превратились в кромешный ад, однако оттуда несли и несли поистине райские кушанья.
И вновь и вновь звучало по кругу; «БОЖЕ, ХРАНИ КОРОЛЕВУ!»
Мой рыцарь-защитник въехал в зал в полном боевом облачении, со звоном швырнул на мощеный пол стальную перчатку и вызвал на поединок всякого, кто усомнится в моих правах.
А пока мы ели, юный герцог Норфолк, впервые вступивший в наследственную должность главного церемониймейстера и главы Геральдической палаты, а также лорд-распорядитель коронации граф Шрусбери в золоте и серебре разъезжали на богато убранных скакунах между рядами столов, дабы уберечь нас от незваных гостей.
А я царила над всем, как Царица Небесная, на верху блаженства. И так я удалилась в опочивальню, не в силах двинуть рукой от усталости; дамы сняли с меня корону, мантию, тяжелое коронационное облачение, девушки, под водительством Кэт, уложили меня в постель, и я сразу забылась глубоким сном.
Ни до, ни после не случалось мне спать так сладко и так мирно.
Ибо то была моя последняя спокойная ночь: поутру Сесил разбудил меня вестью, которой я в страхе ждала с самой Марииной смерти.
Глава 3
Мария, моя родня, мое проклятие.
И моя горечь, как все Марии в моей жизни.
Обманчиво-спокойным голосом Сесил возвестил самое страшное:
– Мадам, королева Шотландии провозгласила себя английской королевой. Ваша сестра умерла, и теперь другая Мария заявляет притязания на ваш трон.
– Какие… притязания? Как она может оспорить мои права? – выговорила я запинаясь, словно круглая дура.
– Она обещает, если потребуется, объявить войну.
– Войну? Господи, помилуй!
Меня прошиб холодный пот. Я увидела, как шотландцы с воплями вторгаются в Англию, вражеские корабли входят в Темзу, французские войска в эту самую минуту сбегают по сходням на берег.
– Она не нападет на нас, мадам, по крайней мере сейчас! – мрачно вымолвил Сесил. – Однако она грозится, пугает, бряцает оружием, требуя признать ее законной королевой…
Тут я уже взвилась:
– А я, выходит, самозванка, незаконнорожденная плебейка?
Разумеется, он не сказал «да», но и отрицать не стал. Он ушел, а я осталась в постели, больная и разбитая.
Кузина Мария – как же я ее ненавидела!
Уж не знаю, что привлекает мужчину в женщине, но у Марии это было от колыбели и до гробовой доски. Я умела завлечь. Мария не завлекала – это былому нее от природы.
Бог весть как ей это удавалось! Она была рослая, не ниже Робина! К тому же черноглазая, разбитная бабенка, говорят, с горбом, с огромной шишкой на носу, который загибался к подбородку совсем по-ведьмински…
Что мужчины в ней находили? Я вовсе не ревную! С какой стати?
Нет, моим проклятьем были лишь ее притязания на трон. И в конечном счете – черным проклятьем для всех ее близких, для ее дела, для нее самой.
– Это все ее свекор, наш враг Франциск, а юная королева не причастна! – возмущался граф Арундел в совете.
Дело происходило в то же утро. Я встревоженно смотрела на его обрюзгшее лицо, на его гримасы, на выкаченные от страха глаза. Я знала, что он тайно держится старого обряда – от пыльного бархатного кафтана разило потом и ладаном. Да, он – старик, но ведь и старик – мужчина. Неужто он влюблен в нее, как, по слухам, влюблены все?
Полет брезгливо поднял бровь и выложил на стол парижские депеши.
– Франциск? Только в той степени, – поправил он сухим, педантичным тоном, – что французский король велел провозгласить ее английской королевой по всей Европе. – Он скептически постучал ногтем по пергаменту. – Однако как доносят нам в этом письме, молодая королева-дофина сама с восторгом носит траур по нашей покойной королеве, своей «сестре», и щеголяет при французском дворе в английском королевском венце.
Сесил кивнул.
– Разумеется, Франция рассчитывает таким образом нас припугнуть и получить преимущества на грядущих мирных переговорах, – невесело согласился он. – Однако королева Шотландская не была бы женщиной и королевой, если бы устояла перед искушением надеть английскую корону поверх шотландской и французской.
– Так пошлем гонца к нашим представителям на мирных переговорах и велим ужесточить условия, – громко вмешался лорд Клинтон. – Никакого мира, пока королева Шотландская не откажется от своих ложных притязаний!
Иначе Франции придется туго! Мы знаем, что Испания и Франция истощены войной и со дня на день выбросят белый флаг!
Кузен Ноллис подхватил, сверкая карими глазами:
– Ни в чем не уступать папистским воинствам, папистским притязаниям!
Вокруг застеленного зеленым сукном стола летали сердитые фразы, а я сидела, слушала и думала свою невеселую думу.
Будь Мария самозванкой без роду без племени, так ведь нет, при всей своей молодости она – королева, даже вдвойне королева. Первый раз ее короновали в младенчестве, когда ев отец – король – умер со стыда после позорного бегства его воинов, разбитых англичанами при Солвей-моссе; второй – когда пятилетней девицей на выданье отправляли во Францию. Теперь она старая замужняя тетка шестнадцати лет от роду – совсем недавно она справила свое рождение в праздник Непорочного Зачатия Приснодевы Марии.
Бог любит пошутить.
Вот уж кто не дева, и если зачнет – младенца ли, войну, – зачатие явно будет порочным!
Однако ее притязания, пусть и ложные, но имеют под собой кое-какие основания. Легко вообразить, что говорят у меня за спиной Арундел, Дерби, Шрусбери и другие тайные паписты.
– Она происходит из старшей ветви Тюдоров, – бормочут они. – А значит, имеет больше прав, чем та же Екатерина Грей, внучка младшей сестры покойного короля.
Здесь, надо думать, не выдерживает кто-нибудь из стойких протестантов, старый Бедфорд или Пембрук:
– Король лишил ее прав, как рожденную в католичестве и к тому же за границей. Да она отродясь не ступала на английскую землю!
– Однако многие, живущие в Англии, почитают ее единственно законной!
Да, и многие наши паписты, наши тайные изменники, приветствовали бы католическую королеву, словно Второе Пришествие!
И ни у кого из сердитых, встревоженных лордов язык не повернулся спросить: «А если Мария пойдет на нее войной… что с нами будет?»
Кому же мне доверять?
На той же неделе гонец из Рима доставил новые тревожные вести. Зря Робин веселился на Рождество: мы не убили змею, только растревожили, старая римская гадина по-прежнему копила яд, по-прежнему норовила ужалить.
– Коронационный подарок, мадам, от великого Вельзевула, от этой ватиканской твари! – с солдатской прямотой рубанул старый Пембрук. – Его Препаскудство Павел Четвертый разродился своим очередным детищем – папской буллой!
У меня мурашки побежали по коже. Неужто он снова посмел объявить меня ублюдком, незаконнорожденной, меня, владетельную королеву?
Но старая крыса облюбовала новую помойку.
Сесил разъяснил подробности. Подстрекаемый кошкой – вернее сказать, сукой – Марией Шотландской, – папа объявил меня не ублюдком, но узурпаторшей. Теперь он призывал своих сторонников сбросить меня с престола. Это, постановил он, будет не грех, а заслуга перед Богом.
Открытый призыв к измене. Но то были еще цветочки. К очередному заседанию совета падающий от усталости гонец на взмыленной лошади привез последние новости из Испании. «Теперь у испанской инквизиции, у этой шайки кровавых палачей, новый глава, – объявил Ноллис. – с папским мандатом очистить Европу от ереси!»
А значит, возродить власть Рима. Мы не смели поднять друг на друга глаза.
– Что о нем известно? – зло бросил мой двоюродный дед Говард.
– Это доминиканский монах, милорд, некий брат Михаил, человек крайне ограниченный и еще более жестокий. Половина книг в Европе попала под запрещение и изъята. Евреям велено носить желтую звезду, еретиков жгут, как дрова, только в Калабрии в одном аутодафе сожжено две тысячи человек.