Он говорил, что большинство программ «созданы для либеральных беби-бумеров с дипломами колледжей», но все же ему нравилась одна передача – документальный фильм о Гражданской войне в США, снятый Кеном Бернсом. «Я до сих пор помню письмо Салливана Баллу к жене. Оно заставило меня прослезиться». Баллу, майор союзнической армии, написал своей жене Саре 14 июля 1861 года и был убит в сражении прежде, чем письмо было доставлено. В нем говорилось о «безграничной любви» к детям и о том, что к жене его сердце «привязано столь сильными узами, которые никакая сила не сможет разорвать». Над таким проявлением человеческой близости Найт плакал, но сам даже и не думал искать подобное.
Найт был в курсе мировых новостей и политики, но почти никак на это не реагировал. Все это казалось очень далеко. После 11 сентября 2001 года он перестал смотреть ТВ. «Автомобильные аккумуляторы – тяжелые, и их неудобно таскать в любом случае», – сказал он. Те, что у него были, он использовал в качестве грузов для полотна из полиэтиленовых мешков, заменявшего ему крышу. Найт переключился на радио. «Театр ума» – так он называл его.
«У меня есть чувство юмора, – говорил Крис. – Я просто не люблю шутки. Фрейд говорил, что шутка – это проявление тайной враждебности». Его любимыми комиками были братья Маркс и Джордж Карлины. Последним фильмом, на который он ходил в кино, был «Охотники за привидениями» 1984 года.
Он никогда не слушал спортивные передачи – любой спорт был ему скучен. Новости в основном были те, что передавала местная радиостанция в начале каждого часа. Иногда он ловил франкоязычные передачи из Квебека. Найт не говорил по-французски, но хорошо понимал язык.
Ему нравились ручные приставки для видеоигр. У него было правило: красть те из них, что уже совсем устарели и вот-вот полетят в мусорную корзину. Он не хотел отнимать у ребенка новую игрушку. В любом случае через пару лет она оказалась бы у него. Ему нравились Покемоны, Тетрис и Диг Даг. «Люблю игры, где нужно думать и составлять стратегию. Никаких стрелялок и бродилок. Не люблю бездумные повторяющиеся действия». Электронные судоку шли на ура, так же как и кроссворды в журналах, однако он ни разу не забрал колоду карт или шахматную доску – «слишком двухмерная и ограниченная игра».
Найту никогда не приходило в голову заняться искусством: «Не такой я человек» – или провести ночь вне лагеря: «Я не путешествую. Вместо этого я читаю». Он ни разу не заглянул на знаменитое мэнское побережье. И настаивал на том, что никогда не разговаривал сам с собой: «Что, как нормальный отшельник, да? Нет, не было такого».
Крис не вел дневник. Он бы в жизни никому не позволил узнать его сокровенные мысли, а потому не рисковал их записывать. «Я заберу их с собой в могилу. Да и в любом случае, не все ли дневники врут? В них либо слишком много правды, скрывающей большую ложь, либо слишком много лжи, прячущей единственную правдивую мысль».
Ядовитость Найта порой впечатляла. Хотя под полом в его укрытии было зарыто множество номеров National Geographic, он очень критично отзывался об этом издании. «Мне даже не нравилось их красть, – признался он. – Я их просматривал, только если уж совсем больше нечего было. Единственное, на что они годятся – закапывать их в глину. Эта глянцевая бумага долго держится».
В старших классах Найту попался номер этого журнала с фотографией перуанского мальчика-пастуха, который стоял на обочине дороги и плакал. За его спиной лежали несколько мертвых овец. Их сбила машина, когда мальчик пытался перевести стадо через дорогу. Эта фотография позже была напечатана в сборнике лучших фоторабот National Geographic.
Это взбесило Найта. «Они растиражировали унижение этого мальчика. Он опозорил семью, которая доверила ему стадо. Это ужасно, что теперь неудачу этого малыша увидел весь мир». Найт все еще злился на то фото тридцатилетней давности. Он был очень чувствителен к стыду. Совершил ли он сам что-либо постыдное, прежде чем сбежал в лес? Крис утверждал, что нет.
Журнал The New Yorker не угодил Найту своей претенциозностью. «Слишком много его авторов пытаются оправдать свой диплом литературного института», – заявил он. По его словам, Крис не был поклонником больших городов, населенных беспомощными интеллектуалами, которые даже масло в машине не могут сами поменять. Однако, добавлял он, сельские районы – тоже не Вальхалла. «Деревню не за что славить», – процитировал он строчку из брошюры Владимира Ленина «К деревенской бедноте».
Он довольно откровенно сообщил, что несколько домиков интересовали его исключительно из-за подшивки Playboy. Ему было любопытно. «Да, я девственник». Ему было всего двадцать, когда он исчез, и он ни разу не был на свидании. Найту представлялось, что поиски любви сродни рыбалке. «Пока я жил в лесу и ни с кем не общался, для меня не нашлось крючка с наживкой. И теперь я – большая непойманная рыба».
Одну книгу Найт никогда не выбрасывал и держал ее в палатке под боком. Она называлась «Очень особенные люди» – собрание кратких биографий людей с различными отклонениями. Среди ее героев были Человек-слон, Мальчик с лицом собаки и еще сотни похожих примеров. Крис чувствовал себя кем-то подобным – странным персонажем, по крайней мере внутренне.
«Если вы родились с отклонениями, – говорилось во вступительной главе, – то каждый день на протяжении всей жизни вам будут давать понять, что вы не похожи на других. И чем старше вы будете становиться, тем все хуже и хуже будет ситуация. Вы можете спрятаться от мира, – продолжал автор, – чтобы избежать наказания, которое общество всегда применяет к тем, кто отличается от остальных своим умом или телом».
Но лишь один роман, рассказал Найт, зародил в нем то редкое чувство, будто автор преодолел границы пространства и времени и говорит напрямую с ним. Это была книга Достоевского «Записки из подполья». «Я узнаю себя в главном герое», – сказал Найт о злобном и склонном к мизантропии персонаже, который жил в одиночестве двадцать лет. Книга начинается словами: «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек».
Найт тоже не испытывал недостатка в нелюбви к себе. Но она была следствием неуемной гордости, в его ненависти к себе ощущался намек на превосходство над другими. В этом было еще одно его сходство с безымянным рассказчиком из романа Достоевского. Книга заканчивается тем, что герой отбрасывает смущение и говорит то, что чувствует: «Что же, собственно, до меня касается, то ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие и тем утешались, обманывая сами себя. Так что я, пожалуй, еще «живее» вас выхожу».
Глава 17Музыка леса
Однако не книги и не радио занимали все свободное время Найта. Большую часть времени в своем лагере он не делал ничего. Просто сидел на перевернутом ведре или в садовом кресле, предаваясь тихому созерцанию. Не молился, не читал мантры, не сидел в позе «лотоса». Он называл это состояние – сны наяву. «Или медитация – как я ее себе представляю. Размышления. Обо всем, что приходило в голову, о чем хотелось подумать».
Ему никогда не бывало скучно. Он говорил, что даже не был уверен, понимает ли, что имеется в виду под словом «скука». Это чувство одолевало лишь людей, уверенных в том, что им постоянно следует чем-то заниматься. Такими были большинство из тех, за кем он наблюдал. Отшельники Древнего Китая понимали, что «ву-вэй» – «неделание» – было важной частью жизни. А вот в современном мире людям это практически неведомо. В этом Найт был уверен.
Ничегонеделание по Найту имело свой смысл. «Наблюдать природу, хоть это и звучит довольно по-детски, как в диснеевских мультиках. Природа на самом деле сурова. Слабый не выживает, так же как и сильный. Жизнь – это бесконечная битва, в которой все – проигравшие».
В лесу Найт больше полагался на слух, чем на зрение. И со временем его слух стал очень острым. Жизнь проходила под сезонный саундтрек. Весна – это дикие индюшки – их выдавало куриное кудахтанье и своеобразное бормотание. Им подпевали лягушки. «Этих иногда можно принять за сверчков, но потом понимаешь: нет, все-таки лягушки». Лето наполнялось хором поющих птиц, дающим ежеутренние и ежевечерние представления. Озеро звенело моторами лодок – Найт воспринимал это как человеческий вклад в общую мелодию.
Осень звучала током тетеревов. Они распускали перья, чтобы согреться. Олени, проходя по лесу, давили сухие листья – хруп-хруп, – будто кукурузные хлопья. Зимой звук трескающегося на озере льда прокатывался по лесу, будто шар по дорожке для боулинга.
Сильный шторм глушил все. Если он продолжался несколько дней подряд, Найт привыкал к гулу ветра. А когда ветер стихал, воцарялась тишина, странная, будто внезапно возникший на пороге незнакомец. Дождь мог лить стеной, грозы были суровыми, а молнии порой били практически под ноги. Грозы пугали Найта: «Я люблю влажную погоду, но во мне все еще жив маленький мальчик, который боится грозы».
В иные годы он видел много оленей, а бывало, они почти не появлялись. Временами Найту встречался лось. Однажды невдалеке мелькнул силуэт горного льва. Медведей Крис не встречал. Кролики набегали бандами – или туча, или ни одного. Мыши вели себя бесцеремонно – приходили к нему в палатку, когда Найт лежал в ней, и шебуршились в его ботинках. Мысль приручить какого-нибудь зверька даже не приходила ему в голову: «Мне пришлось бы делить с ним еду, а то и вовсе съесть его. Нет, я не хотел никого заводить».
Его ближайшим другом стал гриб. В лесу было полно разных грибов, но этот, древесный, вырос на высоте колена на самой большой сосне в лагере отшельника. Он начал наблюдать за этим грибом, когда его шляпка была не больше циферблата часов. Гриб рос неспешно, зимой накрываясь смешным снежным колпаком, и в итоге, спустя пару десятилетий, достиг размера тарелки. Его поверхность покрывали красивые черно-серые разводы.
Гриб стал Найту почти родным. Единственное, о чем беспокоился отшельник после ареста, что полицейские, разворошившие его лагерь, могли повредить гриб, сбить его ногой. Когда Крис узнал, что гриб все еще на месте, он страшно обрадовался.