Duke стал настоящим финансовым взлетом для Genesis, особенно в Германии. В этой стране альбом породил «генезисманию», которая превратилась в «филколлинзманию». В Великобритании Duke также будет продаваться в сумасшедших количествах, но получит ужасный отзыв от Melody Maker, и несколько раз в музыкальной прессе меня именовали «придурком недели».
Почему? Потому что «инки» (так называли вместе журналы Melody Maker, NME и Sounds) с давних пор автоматически не доверяли всему, что становилось невероятно популярным – они считали, что в таких случаях музыку упростили до предела, чтобы она привлекала массовую аудиторию. Таким же образом, «прог» стал жанром нон грата, так как журналы и газеты любили инди, постфанк и нью-вейв. Будучи фронтменом Genesis, я стал мишенью всего их гнева. В ответ я только послушно поднимал руки вверх и признавал, что весь успех действительно мог сделать меня чересчур самодовольным.
К моменту выхода альбома, 28 марта 1980 года, мы уже начали тур с Duke. В тот день у нас был второй из трех концертов в лондонском «Хаммерсмит Одеон», на который (по совету жены) пришел Эрик Клэптон и понял, что я был бо́льшим, чем просто партнером по пулу и убийцей коробок Ferrari. Он увидел, что я – его коллега-музыкант, что было для него, как я позже узнал, настоящим откровением. Гастроли проходили по всей Великобритании до начала мая, приостановились на неделю, а затем продолжились в Канаде – там начиналась североамериканская часть нашего тура, которая закончилась в конце июня.
Третий концерт в Канаде проходил в Ванкувере, и, когда мы приехали туда, я решил воспользоваться возможностью и позвонил Энди. Хотя бракоразводный процесс уже начался, я не переставал надеяться на еще один шанс и отчаянно скучал по детям. Я думал: «Возможно, в этот раз мы сможем все наладить». У группы было примерно три дня в Ванкувере, и я остановился у ее мамы. Мы всегда были с ней близки, и я любил миссис Б., несмотря ни на что.
Пытаясь в последний раз с надеждой на успех вернуть свою жену, я забронировал номер в Delta Inn, пригласил Энди, включил бессмертную подборку песен с такими трогательными, сентиментальными вещами, как, например, Chris Rea – Fool (If You Think It’s Over), открыл бутылку шампанского и принес розы. Мой внутренний романтик говорил: «Это должно сработать». Что еще, кроме этих великих песен о любви и потере, могло иметь такую же силу?
Это ее совсем не тронуло.
Вернувшись домой летом 1980 года, я снова сел за песни, которые написал год назад. Пришло время привести их в порядок.
То, как я создал свой первый сольный альбом, задаст тон всему, что я буду делать в будущем. Записывать весь вокал дома. Сочинять текст на ходу. Перематывать назад и записывать то, что я пел, – или, скорее, то, что пытался спеть. Я записывал наброски того, что только что спел. Иногда это были готовые строчки, иногда – бесполезные слова. Так я писал песни, быстро или медленно. Иногда я мог почувствовать, как что-то появляется. Но только иногда.
Начиная с того момента я делал только так со всеми своими записями до конца жизни.
Но все равно это не могло быть альбомом, пока у меня не было двенадцати или тринадцати песен; я мог только записать их на кассету и дать послушать кому-нибудь. В конце концов я включил их Тони Смиту в своей машине и также давал их послушать Ахмету Эртегюну – руководителю Atlantic Studios, нашего лейбла в Америке. Если честно, до тура с альбомом Duke я включил свои песни Ахмету только потому, что я вытащил самую короткую соломинку и мне пришлось везти Ахмета в его лондонскую квартиру, в которой он живет, когда он в Великобритании, и дать послушать Duke впервые.
Мы выпили стаканчик или несколько стаканчиков, Ахмет спросил, как я – он знал о моем грядущем разводе, – я ответил, что все нормально и что на самом деле я написал немного песен…
Я и не предполагал, что буду включать Ахмету что-то свое. Но у меня в машине всегда была магнитофонная лента с моими песнями, чтобы я мог слушать их по дороге и придумывать что-нибудь новое. В любом случае Ахмет послушал мои демоверсии и с заражающим энтузиазмом заявил: «ЭТО ДОЛЖНО БЫТЬ ЗАПИСАНО!» Он вдруг забыл про новый альбом Genesis. «Фил, ты ОБЯЗАН это записать. Я помогу тебе всем, чем только смогу. Но ты должен это записать».
Ничего себе. Для меня было безумно важно то, что сказал этот человек, которого я настолько уважал. Ахмет нашел Арету Франклин, Рея Чарльза, Отиса Реддинга, и тогда он мне говорил, что я тоже был победителем в этой лотерее. Он продюсировал множество песен, которые я любил всем сердцем, и ему нравилось то, что я сделал. Лучше и быть не могло.
И мне это было очень нужно. Я прошел через настоящий ад крушения брака, я чувствовал себя одураченным… Я сказал ребятам, что уезжал в Ванкувер, чтобы наладить все, но вернулся ни с чем. И затем Майк и Тони отправились навстречу новым сольным музыкальным приключениям, а я остался тем, кем и был, – поющим барабанщиком.
Поэтому да, я чувствовал себя довольно скверно. И вот один из величайших музыкальных продюсеров говорит мне, что песни, которые я делал полностью сам, были чертовски крутыми. Одобрение Ахмета убедило меня наконец записать свой первый сольный альбом, как только я закончу все дела с Duke.
Тем не менее от меня не ускользнула ирония ситуации: если бы на меня не обрушился разрыв с Энди, мои дебютные сольные песни были бы совсем в ином ключе. Возможно, они были бы похожи на стиль Brand X, включали в себя инструментальный джаз и мотивы из Weather Report. Это было бы забавно, если бы не было так грустно.
Однако не все мои песни были печальными и мрачными. This Must Be Love («Я никогда не думал, что когда-нибудь снова буду счастлив, / но сейчас я понимаю, / я искал именно тебя») и Thunder And Lightning («Говорят, что гром, / говорят, что молния / никогда не повторяются, / но если это правда, / тогда скажи мне, / почему мне так хорошо сейчас?») были песнями, которые продолжали мою личную историю. Это были песни о Джилл.
Я встретил Джилл Тэвелман в середине 1980 года в Лос-Анджелесе, после концерта Genesis в «Греческом театре» во время тура с альбомом Duke. Тони Смит также разводился с женой, поэтому мы с ним были новоиспеченными холостяками. Обычно я не проводил время ни с кем из руководства после концертов, но в этот раз мы с ним почему-то пошли гулять по городу.
В тот вечер мы решили сделать нечто совершенно новое для нас: лимузин высадил нас около «Рейнбоу рум». Это было рок-н-ролльное заведение Лос-Анджелеса; в нем веселились обычно не сами группы, а скорее их менеджеры. И там также можно было подцепить какую-нибудь девушку. Эти два факта можно сопоставить.
Мы сели за столик и начали утолять жажду после концерта. Я завел руки за голову и вдруг почувствовал, что кто-то меня за эти руки схватил. Я обернулся и увидел девушку с короткими волосами, очень милую, как Фея Динь-Динь. С ней была еще одна девушка. Спустя пару секунд они уже сидели с нами за столиком.
В итоге мы вчетвером запрыгнули в ожидавший нас лимузин и отправились в отель «Эрмитаж». Я до сих пор плохо понимаю, как так получилось, но я оказался в постели с Джилл и ее подругой. Это было со мной впервые, и больше в моей жизни подобное не случалось. Мне следовало бы опасаться, не были ли они мошенницами. Но я постоянно думал только об одном: «Что я буду делать с двумя?» Для других это было жизнью. Но не для меня. Видимо, я слишком стеснителен. Маленький Фил Коллинз боялся сцены.
Джилл была хорошо образованной двадцатичетырехлетней девушкой из Беверли-Хиллз, со своими особыми вкусами в музыке (одним из ее любимчиков был Игги Поп). Я понял, что она особенная и заслуживала большего, чем просто секс. Казалось, что чувства взаимны. Мы пару раз встретились, и перед моим отъездом она пришла в отель, чтобы попрощаться со мной. Она подарила мне сборник рассказов Стивена Мартина; она знала, что я был большим его фанатом. Я также узнал, что ее крестным отцом был Граучо Маркс. Я испытывал забавное чувство к этой девушке.
Я пригласил ее присоединиться к моему туру, и через пять дней она прилетела в Атланту. К несчастью, в «Хайатт Редженси» в тот момент проживал еще один Коллинз, и Джилл дали ключ от его двери. Он был хорошим шотландским музыкантом; он играл на волынке и должен был выступать со всем своим кланом в полном северошотландском одеянии. Когда Джилл зашла в комнату, он был в душе. Услышав женский голос, он оживился, подумав, что это было прописано мелким почерком в его контракте. Все было скрыто волосами, и Джилл жестоко лишили возможности узнать ответ на вопрос (который волновал всех американцев) о том, что же у шотландцев под килтом.
Внезапно мы с ней стали парой. Я отреагировал на это песней – это уже стало моей неотъемлемой частью; я написал две песни о Джилл – This Must Be Love и Thunder and Lightning – в непринужденном порыве любви. Мы постоянно разговаривали по телефону, и через пару месяцев, когда я вернулся в ЛА, чтобы записать некоторые партии своего нового сольного альбома, Джилл пришла ко мне на студию. Она привела свою маму и познакомила нас. После этого ее милая мама сказала: «Да, девочка моя, любовь слепа». Эти слова меня немного задели, но я использовал это в творческих целях: они появились в одной из строчек песни Only You Know And I Know в альбоме No Jacket Required 1985 года.
Я составил список тех, кого я хотел бы видеть на своем еще не определенном, неджазовом альбоме: Эрик Клэптон, Дэвид Кросби, духовые инструменты из Earth, Wind & Fire, Стивен Бишоп (который позднее отдал мне песню Separate Lives), струнный аранжировщик Ариф Мардин, джаз-басист Альфонсо Джонсон. Все они когда-то были моими героями.
Работать с Эриком было довольно легко. Его дом был всего в пятнадцати минутах от Шэлфорда, поэтому я часто ночевал у них. Патти казалась мне просто очаровательной, и я всегда испытывал к ней некоторое влечение, с тех пор как впервые – когда мы были еще школьниками – заметил ее на съемках «Вечера трудного дня». Настолько сильное влечение, что однажды Эрик шутливо сообщил миссис Флитвуд на вечеринке перед Новым годом, что я сплю с Патти, когда он уезжает, и с бывшей женой Мика Дженни (сестрой Патти) в придачу. Мик понял шутку, но я, конечно же, был жутко смущен, ос