Потом была роль тетушки Адель в картине Сергея Юткевича «Новые похождения Швейка». Ну и наконец короткометражка Владимира Брауна «Три гвардейца», где она сыграла директора провинциального музея.
Последний фильм чем-то не угодил властям и много лет пролежал на полке, что очень жаль, потому что хотя он ничего особенного из себя не представляет, роль Раневской там очень яркая, и она наверняка бы пополнила коллекцию ее крылатых выражений несколькими фразами. Например: «Там, в семнадцатом веке, трое. Они спят!» или «Пожалуйста, огонь!»
Дмитрий Шостакович подарил Раневской фото с надписью: «Фаине Раневской – самому искусству».
Познакомил их Михаил Ромм. Было это в 1967 году, когда Шостакович, переживший и годы травли, и вынужденное вступление в партию, был уже признанным гением и корифеем советской музыки. Раневская ужасно стеснялась, чувствуя себя неловко рядом с таким великим человеком, и решилась только сказать ему, что ее потряс его восьмой квартет. На следующий день Шостакович прислал ей пластинки с записями всех своих квартетов. А она записала в дневнике:
«Маленький, величественный, простой, скорбный.
Ужасно понравился.
Скромный, знает ли, что он – гений?
Нет, наверное».
Снова они встретились в больнице, куда Раневскую положили с диабетом. Разговорились, нашли общие интересы и постепенно подружились. Беседовали о музыке, о Пушкине, вспоминали войну… Раневская потом написала: «…Я рассказала ему, как мы с Ахматовой слушали знаменитую «Ленинградку» в Ташкенте, в эвакуации, как дрожали обе, слушая его гениальную музыку. В ней было все: было время наше, время войны, бед, горя. Мы плакали…»
В ноябре 1941 года из осажденного Ленинграда в Ташкент эвакуировалась Анна Ахматова.
Спустя много лет Раневская писала: «В первый раз, придя к ней в Ташкенте, я застала ее сидящей на кровати. В комнате было холодно, на стене следы сырости. Была глубокая осень, от меня пахло вином.
– Я буду вашей madame Lambaille, пока мне не отрубили голову – истоплю вам печку.
– У меня нет дров, – сказала она весело.
– Я их украду.
– Если вам это удастся – будет мило».
Раневская Ахматову обожала. Об их дружбе, расцветшей в этот «ташкентский период», в ее дневниках написано множество страниц. Кажется, ни о чем больше она не готова была говорить так много и с таким воодушевлением. «Я все время о ней думаю, вспоминаю, тоскую… Мы гуляли по Ташкенту всегда без денег… На базаре любовались виноградом, персиками, – писала она после смерти Ахматовой. – Когда мы возвращались домой, по дороге встретили солдат, они пели солдатские песни. Она остановилась, долго смотрела им вслед и сказала: „Как я была бы счастлива, если бы солдаты пели мою песню“».
«Именно в Ташкенте я впервые узнала, что такое палящий жар, древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта», – написала Ахматова в мае 1944 года, вернувшись в Ленинград.
За то время, что они провели в Ташкенте, Фаина Раневская и Анна Ахматова стали очень близкими подругами.
Ахматова делилась с Раневской такими воспоминаниями, о которых не рассказывала больше никому. О том, как жила, кого любила, о чем сожалела. «Проклинаю себя за то, что не записывала за ней все, что от нее слышала, что узнала!» – сокрушалась потом Раневская в своем дневнике.
Они встречались почти каждый день, гуляли по городу. Но спокойно побеседовать им не давали – Раневскую узнавали на улицах, и за ней бежали мальчишки с криками «Муля, не нервируй меня!». В дневнике она вспоминала, как злилась и ненавидела эту роль: «Я сказала об этом Анне Андреевне. «Сжала руки под темной вуалью» – это тоже мои Мули», – ответила она. Я закричала: «Не кощунствуйте!»
Ахматова полностью доверяла Раневской и отдала ей на хранение толстую папку с бумагами. «Я была менее „культурной“, чем молодежь сейчас, и не догадалась заглянуть в нее, – вспоминала Раневская. – Потом, когда у Ахматовой арестовали сына второй раз, она сожгла эту папку. Это были, как теперь принято называть, „сожженные стихи“. Видимо, надо было заглянуть и переписать все, но я была, по теперешним понятиям, „необразованной“».
Весной 1943 года Раневская вернулась в Москву. Ехать было еще опасно, но она отчаянно нуждалась в деньгах и торопилась найти работу.
В Москве она поступила на работу в Театр драмы (сейчас Театр имени Вл. Маяковского), а вскоре Исидор Анненский пригласил ее на роль матери невесты в фильме «Свадьба» по Чехову. В этом фильме собрался блестящий актерский состав – Зоя Федорова, Эраст Гарин, Михаил Яншин, Сергей Мартинсон, Вера Марецкая, Осип Абдулов и многие другие звезды советского кино.
Снимали картину в большой спешке, чтобы успеть к сорокалетию со дня смерти Чехова. Раневская по этому поводу ехидничала: «У нас же и из годовщины смерти могут сделать праздник». Впрочем, работу над этим фильмом она вообще называла «моя Голгофа!». Снимали его в голодной военной Москве, по ночам, гримировались под зонтиком, потому что с потолка капало… Даже костюмерных не было, и Раневская с Марецкой шли на съемки через полгорода в длинных платьях, «как две сумасшедшие, сбежавшие из прошлого века». К томе же ее раздражала демократичность Анненского, разрешавшего актерам много «отсебятины».
Но несмотря на все это, фильм получился ярким и забавным, и стал одним из немногих фильмов Раневской, которые стоит смотреть не только ради нее одной.
Вскоре после окончания войны Фаина Раневская приехала в Тбилиси, где познакомилась с маршалом Федором Ивановичем Толбухиным.
Это был кадровый военный, бывший еще в царской армии штабс-капитаном, а потом сделавший карьеру уже при советской власти. После Великой Отечественной войны он был главнокомандующим Южной группой войск, на территории Румынии и Болгарии, но потом почему-то впал в немилость и был отправлен командовать не слишком значительным Закавказским военным округом. Там они с Раневской и познакомились.
Они сразу почувствовали очень сильную взаимную симпатию, ну а потом у них нашлось много общих интересов, и приятельские отношения скоро переросли в крепкую дружбу, а может быть и не только… Раневская говорила о нем: «Я никогда не влюблялась в военных, но Федор Иванович был офицер той, старой закалки…»
Из Тбилиси она скоро уехала, но ее отношения с Толбухиным продолжались – они периодически встречались то в Москве, то в Грузии.
Дружба их связывала или любовь? Кто знает…
Среди людей, к которым Раневская питала искреннюю дружбу, была Елена Булгакова, вдова Михаила Булгакова.
Познакомились они в Москве, но сдружились уже в Ташкенте, где Елена Сергеевна тоже была в эвакуации. Раневская познакомила Булгакову и с Ахматовой, с которой та тоже подружилась, и потом, по возвращении в Ленинград, именно в квартире Булгаковой устраивались литературные вечера, где Ахматова читала свои стихи. В той же квартире они с Раневской прочли рукопись «Мастера и Маргариты», тайком полученную от Елены Сергеевны.
Фаина Георгиевна очень возмущалась, слушая о препятствиях, которые власти чинили изданию произведений Булгакова. Еще когда она только вернулась в Москву из Ташкента, она сразу обратилась к нескольким известным писателям и артистам с просьбой помочь вдове Булгакова издать его произведения. И ей даже удалось привлечь к этому делу Святослава Рихтера, Арама Хачатуряна, Галину Уланову и Романа Кармена. А вот Ахматова в ходатайстве не участвовала – после постановления 1946 года она сама попала в «черный список» и уже никому не могла помочь.
После Ташкента Раневская вернулась в Москву, а Ахматова – в Ленинград. Казалось бы, их пути разошлись. Но их дружбе это не помешало.
Едва только выдавалась возможность, Раневская ездила в Ленинград к Ахматовой, а когда заболела и попала в больницу – постоянно писала ей. Если же не было сил писать – надиктовывала письма и просила переслать их Анне Андреевне.
В 1945 году Ахматова была на гребне славы, но прошло совсем немного времени, и все изменилось – 4 сентября 1946 года ее вместе с Зощенко исключили из Союза советских писателей. Началась травля, о которой сама Ахматова однажды в разговоре с Раневской устало сказала: «Скажите, зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей его техникой, понадобилось пройти всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?»
Раневская ее конечно не оставила, она продолжала приезжать в Ленинград, звонить Ахматовой и вообще всячески поддерживать ее, несмотря на то, что ей самой это грозило большими неприятностями. Однажды та спросила ее: «Скажите, вам жаль меня?» – «Нет», – ответила Раневская. «Умница, – похвалила ее Ахматова. – Меня нельзя жалеть».
Раневская обожала Василия Качалова и, встретив его впервые на улице, даже упала в обморок.
«Из всех театров на особом месте у меня стоял МХАТ, – писала она потом. – Его спектакли смотрела по нескольку раз. Однако причиной тому стало одно непредвиденное обстоятельство: я влюбилась в Качалова, влюбилась на тяжкую муку себе, ибо в него влюблены были все, и не только женщины».
Однажды, еще до революции, она гуляла по Столешникову переулку, неожиданно встретила Качалова и упала в обморок. Ее перенесли в ближайшую булочную, Качалов уверился, что с ней все в порядке, и ушел.
Спустя несколько лет Раневская вновь приехала в Москву и, расхрабрившись, написала ему: «Пишет Вам та, которая в Столешниковом переулке, услышав Ваш голос, упала в обморок. Я уже начинающая актриса. Приехала в Москву с единственной целью – попасть в театр, когда Вы будете играть. Другой цели в жизни у меня теперь нет и не будет». К ее радости и изумлению вскоре пришел ответ: «Дорогая Фаина, пожалуйста, обратитесь к администратору, у которого на ваше имя два билета. Ваш В. Качалов».
С этой, уже второй их встречи, между ними вспыхнула дружба, продолжавшаяся до самой смерти Качалова.