Из Москвы в Лебедянь27. V. 38
Дорогая Люсенька,[76] целую тебя крепко!
Одно беспокоит, как-то ты высадилась со своею свитой? Жива ли, здорова ли после этого поезда?
Думал, что сегодня будет телеграмма, но Настя[77] говорит: «Какая телеграмма? Они по базару ходят».
Провожал твой поезд джаз в рупоре над вокзалом. Награжденный Евгений задумчиво считал деньгу у нас на диване, обедал у меня, писал Насте письма.
Вечером — в Большом сцена Сусанина в лесу, потом у Якова Леонтьевича.[78] Ночью — Пилат.[79] Ах, какой трудный, путаный материал! Это — вчера. А сегодняшний день, опасаюсь, определяет стиль моего лета.
В 11 час. утра Соловьев[80] с либреттистом (режиссер Иванов). Два часа утомительнейшей беседы со всякими головоломками. Затем пошел телефон: Мордвинов о Потоцком, композитор Юровский о своем «Опанасе», Ольга[81] о переписке романа, Евгений,[82] приглашающий себя ко мне на завтра на обед. Городецкий все о том же «Опанасе».
Между всем этим Сережа Ерм [олинский]. Прошлись с ним, потом он обедал у меня. Взял старые журналы, пригласил к себе на дачу, говорили о тебе.
Вечером Пилат. Мало плодотворно. Соловьев вышиб из седла. Есть один провал в материале. Хорошо, что не во второй главе. Надеюсь, успею заполнить его между перепиской.
Интересное письмо (конечно, на Пироговскую 35а, кв. 6!) из архива Горького.
«По имеющимся у нас сведениям (?!) у Вас должны быть автографы Алексея Максимовича…», так вот, мол, передайте их в архив. Завтра напишу, что сведения эти не основательны и автографов Горького у меня нет.
Ну, вот и ночь. Устал. В ванне шумит вода. Пора спать.
Целую тебя, мой друг. Умоляю, отдыхай. Не думай ни о театрах, ни о Немировиче, ни о драматургах, ничего не читай, кроме засаленных и растрепанных переводных романов (а может, в Лебедяни и их нет?).
Пусть лебедянское солнце над тобой будет как подсолнух, а подсолнух (если есть в Лебедяни!) как солнце.
Твой М.
Поцелуй Сергея, скажи, что я ему поручаю тебя беречь!
2-го июня 38 годаДнем
Дорогая моя Лю!
Прежде всего ты видишь в углу наклеенное изображение дамы, или, точнее, кусочек этой дамы, спасенный мною от уничтожения.[83] Я думаю постоянно об этой даме, а чтобы мне удобнее было думать, держу такие кусочки перед собою.
──────
Буду разделять такими черточками письмо, а то иначе не справлюсь — так много накопилось всего.
──────
Начнем о романе. Почти 1/3, как писал в открытке, перепечатано. Нужно отдать справедливость Ольге, она работает хорошо. Мы пишем помногу часов подряд, и в голове тихий стон утомления, но это утомление правильное, не мучительное.
Итак, все, казалось бы, хорошо, и вдруг из кулисы на сцену выходит один из злых гениев…
Со свойственной тебе проницательностью ты немедленно воскликнешь:
— Немирович!
И ты совершенно права. Это именно он.
Дело в том, что, как я говорил и знал, все рассказы сестренки о том, как ему худо, как врачи скрывают… и прочее такое же — чушь собачья и самые пошлые враки карлсбадско-мариенбадского порядка.
Он здоров, как гоголевский каретник, и в Барвихе изнывает от праздности, теребя Ольгу всякой ерундой.
Окончательно расстроившись в Барвихе, где нет ни Астории, ни актрис и актеров и прочего, начал угрожать своим явлением в Москве 7-го. И сестренка уже заявила победоносно, что теперь начнутся сбои в работе.
Этого мало: к этому добавила, пылая от счастья, что, может быть, он «увлечет ее 15-го в Ленинград»!
Хорошо бы было, если б Воланд залетел в Барвиху! Увы, это бывает только в романе!
Остановка переписки — гроб!
Я потеряю связи, нить правки, всю слаженность.
Переписку нужно закончить, во что бы то ни стало.
У меня уже лихорадочно работает голова над вопросом, где взять переписчицу. И взять ее, конечно, и негде и невозможно.
Роман нужно окончить! Теперь! Теперь!
Со всей настойчивостью прошу тебя ни одного слова не писать Ольге о переписке и о сбое. Иначе — она окончательно отравит мне жизнь грубостями, «червем — яблоком», вопросами о том, не думаю ли я, что «я — один», воплями «Владимир Иванович!!», «Пых… пых» и другими штуками из ее арсенала, который тебе хорошо известен.
А я уже за эти дни насытился. Итак, если ты не хочешь, чтобы она села верхом на мою душу, ни одного слова о переписке. Сейчас мне нужна эта душа полностью для романа.
В особенно восторженном настроении находясь, называет Немировича «Этот старый циник!», заливаясь счастливым смешком.
──────
Вот стиль, от которого тошно!
Эх, я писал тебе, чтобы ты не думала о театре и Немировиче, а сам о нем. Но можно ли было думать, что и роману он сумеет причинить вред. Но ничего, ничего, не расстраивайся — я окончу роман. Спешу отдать Насте письмо. Продолжение последует немедленно.
Твой М.
3-го июня 38 г.Днем
«Подсолнечник. (Helianthus)
Хорошее медоносное растение».
Из Брокгауза.[84]
Дорогая Люси!
Очень рад, что ты заинтересовалась естественной историей. Посылаю тебе эту справку из словаря. Ты ведь всегда была любознательна!
──────
Да, роман… Руки у меня невыносимо чешутся описать атмосферу, в которой он переходит на машинные листы, но, к сожалению, приходится от этого отказаться! А то бы я тебя немного поразвлек!
Одно могу сказать, что мною самим выдуманные лакированные ботфорты, кладовка с ветчиной и faux pas[85] в этой кладовке теперь для меня утвердившаяся реальность. Иначе просто грустно было бы!
──────
Ты спрашиваешь печально: «Неужели действительно за один день столько ненужных и отвлекающих звонков?» Как же, Дундик, недействительно? Раз я пишу, значит действительно. Могу к этому добавить в другой день еще Мокроусова (Композитор? Ты не знаешь), о каком-то либретто у Станиславского, и разное другое.
──────
Привык я делиться с тобою своим грузом, вот и пишу! А много накопилось, пишу, как подвернется, вразбивку. Но уж ты разберешься.
──────
Шикарная фраза: «Тебе бы следовало показать роман Владимиру Ивановичу». (Это в минуту особенно охватившей растерянности и задумчивости).
Как же, как же! Я прямо горю нетерпением роман филистеру показывать.
──────
Куквик.[86] Одно место в твоем письме от 31-го потрясло меня. Об автографах. Перекрестись, Клюник![87] Ты меня так смутила, что я, твердо зная, что у меня нет не то что строчки горьковской, а даже буквы, собирался производить бесполезную работу — рыться в замятинских и вересаевских письмах, ища среди них Горького, которого в помине не было!
У меня нет автографов Горького, повторяю! А если бы они были, зачем бы я стал отвечать, что их нет? Я бы охотно сдал их в музей! Я же не коллекционер автографов.
Тебе, Кукочка,[88] изменила память, а выходит неудобно: я тебе пишу, что их нет, а ты мне, что они есть!
Это Коровьев или кот подшутил над тобой. Это регентовская работа!
Не будем к этой теме возвращаться. И так много о чем писать!
Прости! Вот она — Ольга из Барвихи. Целую руки!
Твой М.[89]
14. VI. 38Вечером
Дорогая Люси![90]
Сегодня от тебя письмо (12-го), открытка (13-го) и сегодняшняя телеграмма. Целую тебя крепко! Лю! Три раза тебе купаться нельзя! Сиди в тени и не изнуряй себя базаром. Яйца купят и без тебя! Ку! Ни стрихнина, ни мышьяка не надо. Любуйся[91] круглым пейзажем, вспоминай меня. Много не расхаживай. Значит, здоровье твое в порядке? Ответь!
──────
Вот что интересно: почему Сергей не ответил на мое письмо с пометкой — «Секретное, одному Сергею», где я поручил ему сообщить его мнение о твоем здоровье? Неужели он его не получил?
──────
Желая тебя развлечь, посылаю тебе бытовые сценки:
I
Бабка. Звать Настасью на… экскурсию.
II
Старуха Прасковья, которая у нас служила. Требовала какие-то ее сковородки, которые она «вложила в наше хозяйство, чтобы они промаслились». Разговаривала с Настасьей, так как я в это время был занят телефоном.
III
А. П. (отделывая ноготь). Елена Сергеевна еще не соскучилась по дому?
Я. (куря, задумчиво). Да, ведь она несколько дней всего, как уехала. Пусть отдыхает.
А. П. (глядя исподлобья). Нет… как же… (пауза) Л. К. кланялась, велела сказать, что на днях придет к вам ночевать.
Я. Это очень любезно. (Помолчав и представив себе картину — я разговариваю с Дмитриевым,[92] — Настасья спит у Сергея, а на рояле спит старуха.) Кланяйтесь ей! (Про себя.) Это надо пресечь!..
IV
Отчаянные крики Л. К. в телефон: «Поздравляю! Поздравляю! Поздравляю! Телеграмму послали?!»
Берусь за сердце. Чудо? «Бег»? «Что такое, Л. К.?»
Крики усиливаются: «Константина! Константина! Константина и Елены! Телеграмму!»
«Ах, вы говорите про именины? Да ведь они уже были недавно. Я поздравлял!»
Вопли: «Нет! Телеграмму! Нет! Не было! Константина! Не было! Константина! Телеграмму! От меня тоже! Константина!»
«Л. К.! А. П. передавала, что вы хотели прийти ночевать? Зачем вам беспокоиться?»
Внезапное гробовое молчание в трубке. Потом крайне смущенный и раздраженный голос: «Это А. П. все врет. Ходит по квартирам и врет на меня… Если вы меня вызываете, это другое дело!»
V
Sist. (радостно, торжественно).[93] Я написала Владимиру Ивановичу о том, что ты страшно был польщен тем, что Владимир Иванович тебе передал поклон.
Далее скандал, устроенный мною. Требование не сметь писать от моего имени того, чего я не говорил. Сообщение о том, что я не польщен. Напоминание о включении меня без предупреждения в турбинское поздравление, посланное из Ленинграда Немировичу.
Дикое ошеломление S. от того, что не она, а ей впервые в жизни устроили скандал. Бормотание о том, что я «не понял!» и что она может «показать копию».
VI
Sist. (деловым голосом). Я уже послала Жене письмо о том, что я пока еще не вижу главной линии в твоем романе.
Я (глухо). Это зачем?
Sist. (не замечая тяжкого взгляда). Ну, да! То есть, я не говорю, что ее не будет. Ведь я еще не дошла до конца. Но пока я ее не вижу.
Я (про себя)˙ ˙ ˙ ˙ ˙ ˙ ˙ ˙ ˙ ˙ ˙ ˙ ˙ ˙!
Ку![94] Я слышал, что ты держалась обыкновения сжигать письма. Если ты теперь отступила от этого обычая, то, во всяком случае, я надеюсь, что мои писания не лежат на буфете рядом с яйцами? Мое желание — беседовать с тобою одной. Кстати: непонятное молчание Сергея наводит меня на мысль о том, все ли мои письма получены. Например, письмо с маленькой выпиской из словаря о Хелиантусе? Ответь.[95]
──────
Передо мною 327 машинных страниц (около 22 глав). Если буду здоров, скоро переписка закончится. Останется самое важное — корректура (авторская), большая, сложная, внимательная, возможно с перепиской некоторых страниц.
«Что будет?» — ты спрашиваешь. Не знаю. Вероятно, ты уложишь его в бюро или в шкаф, где лежат убитые мои пьесы, и иногда будешь вспоминать о нем. Впрочем, мы не знаем нашего будущего.
──────
Свой суд над этой вещью я уже совершил, и, если мне удастся еще немного приподнять конец, я буду считать, что вещь заслуживает корректуры и того, чтобы быть уложенной в тьму ящика.
──────
Теперь меня интересует твой суд, а буду ли я знать суд читателей, никому не известно.
──────
Моя уважаемая переписчица очень помогла мне в том, чтобы мое суждение о вещи было самым строгим. На протяжении 327 страниц она улыбнулась один раз на странице 245-й («Славное море…»). Почему это именно ее насмешило, не знаю. Не уверен в том, что ей удастся разыскать какую-то главную линию в романе, но зато уверен в том, что полное неодобрение этой вещи с ее стороны обеспечено. Что и получило выражение в загадочной фразе: «Этот роман — твое частное дело» (?!). Вероятно, этим она хотела сказать, что она не виновата.
──────
Воображаю, что она будет нести в Лебедяни, и не могу вообразить, что уже несет в письмах!
──────
Ку! Нежно целую тебя за приглашение и заботы. Единственное радостное мечтание у меня — это повидать тебя, и для этого я все постараюсь сделать. Но удастся ли это сделать, не ручаюсь. Дело в том, Ку, что я стал плохо себя чувствовать и, если будет так, как, например, сегодня и вчера, то вряд ли состоится мой выезд. Я не хотел тебе об этом писать, но нельзя не писать. Но я надеюсь, что все-таки мне станет лучше, тогда попробую.
О том, чтобы Женя меня сопровождал, даже не толкуй. Это меня только утомит еще больше, а ты, очевидно, не представляешь себе, что тебе принесет ослепительное сочетание — Сережка, Санька и Женька, который, несомненно, застрянет в Лебедяни. Нет, уж ты себя отдых не срывай.
Остальное придумано мудро: обедать вместе с компанией — нет! нет! А с S. — даже речи быть не может. Пусть Азазелло с S. обедает!
──────
Ах, чертова колонка! Но, конечно, и разговору не пойдет о том, чтобы я вызывал Горшкова или вообще возился бы с какими-нибудь житейскими делами. Не могу ни с кем разговаривать.
──────
Эх, Кука, тебе издалека не видно, что с твоим мужем сделал после страшной литературной жизни последний закатный роман.
Целую крепко!
Твой М.[96]
22. VI. 38
Дорогая Люси!
Твои письма и открытки получены.
──────
Купик дорогой! Первым долгом плюнь ты на эту колонку! Мне Настасья ничуть не поможет, если на мою голову приведет Горшкова! Привести я его и сам могу, а разговаривать с ним не могу (колонку надо ставить новую, по-видимому).
──────
Вообще, не думай, друг мой, что письмами издалека можно что-нибудь наладить. Ничего из этого не выйдет, поэтому не ломай головы над пустяками. Занимайся Жемчужниковым![97]
──
О нездоровьи своем я написал лишь потому, чтобы объяснить тебе, что я, может быть, не в состоянии буду выехать в Лебедянь.
Но ради всего святого, не придумывай ты мне провожатых! Пощади! То был Евгений! Теперь — Лолли!![98] Ничего они мне не помогут, а только помешают этой поездке!
Сегодня вечером меня будет смотреть Марк Леопольдович. Тогда все станет пояснее.
──────
Стенограмма:
S. (тревожно). Ну! Ну! Ну! Что ты нудишься?
Я. Ничего… болит…
S. (грозно). Ну! Ну! Ну! Ты не вздумай Люсе об этом написать!
Я. А почему?.. Не вздумай?
S. Ну, да! Ты напишешь, Люся моментально прилетит в Москву, а мы тогда что будем делать в Лебедяни! Нет, уж ты, пожалуйста, потерпи!
──────
У меня сделалась какая-то постоянная боль в груди внизу. Может быть, это несерьезное что-нибудь.
──────
Ты недоумеваешь, когда S. говорит правду? Могу тебе помочь в этом вопросе: она никогда не говорит правды.
В частном данном случае вранье заключается в письмах. Причем это вранье вроде рассказа Бегемота о съеденном тигре, то есть вранье от первого до последнего слова.
Причина: зная твое отношение к роману, она отнюдь не намерена испортить себе вдрызг отдых под яблоней в саду. Я же ей безопасен, поэтому горькая истина сама собою встанет в Москве.
Но зато уж и истина!!
К сожалению, лишен возможности привести такие перлы, из которых каждый стоит денег (и, боюсь, очень больших денег!).
──────
Но довольно об этом! Один лишь дам тебе дружеский совет: если тебя интересует произведение, о котором идет речь (я уже на него смотрю с тихой грустью), сведи разговоры о нем к нулю. Бог с ними! Пусть эти разговоры S. заменит семейно-фальшивым хохотом, восторгами по поводу природы и всякой театральной чушью собачьей. Серьезно советую.
──────
Вообще, я тут насмотрелся и наслушался.
──────
Ку! Какая там авторская корректура в Лебедяни! Да и «Дон-Кихот» навряд ли. О машинке я и подумать не могу!
Если мне удастся приехать, то на короткий срок. Причем не только писать что-нибудь, но даже читать я ничего не способен. Мне нужен абсолютный покой (твое выражение, и оно мне понравилось). Да, вот именно абсолютный! Никакого «Дон-Кихота»[99] я видеть сейчас не могу. […][100]
Целую прекрасную, очаровательную Елену!
Твой М.
Р. S. Вот роман! Сейчас стал рвать ненужную бумагу и, глядь, разорвал твое письмо!! Нежно склею. Целую.[101]