Теперь каждое утро мы бежали с Керкусем к грядкам и с нетерпением ожидали: появятся на них всходы или нет? Земля на грядках была уныло голой. Страх не на шутку терзал нас.
Но вот пошли теплые летние дожди. Они-то и сделали свое дело. Поначалу неуверенно, но все чаще и больше зазеленели на грядках росточки. Как мы радовались им! Кажется, дела наши не так уж плохи! Но время шло и наша радость угасала. Всходы поднимались недружно, неравномерно. Иные грядки наполовину пустовали, зато пышно шли в рост сорняки. Особенно печально выглядели огуречные посадки. «Неужели, куры поклевали все семена?» — тревожились мы. Наверное, так и было. Когда всходы хорошенько проросли, мама позвала нас в огород и спросила:
— Дети мои! Вы от меня что-то скрываете. Что тут было в наше отсутствие?
Лицо мое вспыхнуло, но, ничего не ответив, я опустил голову. А Керкусь немедленно залился слезами.
— Я говорил… Говорил Михасю, не надо ходить… А он… Он не послушался… И меня они заманили! Я не хотел! А они… они, говорят, пошли! Я и пошел!..
— Куда пошел? Кто заманил? —недоумевала мама.
Керкусь перескакивая с пятое на десятое начал объяснять. Услыхав имена Симуша и Тимуша, мама рассердилась.
— Не виноваты они,— вступился я за своих друзей.— Мы Хураську оставили сторожить. Понадеялись, кур не пустят. Думали, охранять станет. А он… он… — сбился я.
— Хураську говоришь? — всплеснула руками мама.— Вот я, глупая, не догадалась! Нужно было Хураську оставить за старшего! Довольно! — оборвала меня мама, пытавшегося ей что-то объяснить.— Я сыта вашими проделками! Выходит, выполнили мое поручение? Хороши же у меня сыновья! Ну что ж, что заслужили, то и получите!
Она вернулась во двор, подхватила наш велосипед, прислоненный к стенке у крыльца и, затащив его в сарай, заперла на замок.
Мы едва не разревелись. Лишь сознание собственной вины удержало нас.
На пасеке
Отец Симуша — дядя Савась — работает на пасеке. Он — искусный пчеловод. Его уважают жители не только всех окрестных деревень, но даже в городе знают. Да и как его не уважать? Заслужил. Зря что ли пишут о нем хвалебные статьи в газетах и журналах? И по радио его имя вспоминают частенько.
По труду и честь.
Многие зовут дядю Савася «хозяином меда». В этом есть большая доля правды. Пасека приносит немалый доход колхозу. Нет, наверное, на земле человека, который бы не отведал его пахучего медку.
Славный человек дядя Савась. Кто бы не пришел на пасеку — всех встретит с доброй улыбкой, поговорит, пошутит, познакомит со своим хозяйством, медком угостит. Поэтому и ходить к нему приятно.
Пасека расположена недалеко от деревни, в молодой роще за лугом. Ну, роща-то уж и не так молодая, как говорят. Она высоко вытянулась к небу, и стволы у некоторых деревьев потолще тощего Тимуша. Лесок этот очень красивый, частый, какой-то даже опрятный. В нем растут самые разные деревья: дуб, клен, береза, орешник, осина, вяз, ольха, рябина и калина, черемуха, липа, яблони… Особенно много здесь лип и черемухи. Когда они начинают цвести, лес так заполняется звоном пчел, что невольно думаешь: где-то тут, рядом, играет какой-то прекрасный оркестр. Даже птичьи голоса не могут перекрыть пчелиный звон. Всюду залетают эти маленькие трудяги в поисках нектара. Куда не ткнись — там они.
— Не надо бояться! укуса пчел — они полезны,— вразумляет нас дядя Савась. И, видимо, для того, чтобы его слова звучали убедительнее, ловит подвернувшуюся пчелку и силком сажает себе на руку — заставляет ужалить. А сам даже глазом не моргнет, словно кожа у него вообще не чувствует никакой боли. Удивительно!
И между ульями дядя Савась ходит свободно, похоже, что пчелы его и не замечают,— не трогают совсем. То ли привыкли, то ли сам он так уж хорошо знает пчелиные секреты… Не понятно.
Зато чужого человека на пасеке пчелы каким-то чудом чуют издалека. И тут же начинают кружиться вокруг головы. Словно встречают долгожданных гостей и не таят никакого зла Но так кажется только сначала. Если пчелы начинают летать вокруг тебя, рассекая воздух как пули, то это не к добру — они собираются напасть всерьез. В таких случаях лучше и не пытайся отбиваться, втяни голову в плечи и ныряй в чащу. Не то зажалят.
— Перед тем, как идти на пасеку, не ешьте лук или чеснок, не душитесь одеколоном — пчелы не любят резкого запаха,— учит нас отец Симуша, посмеиваясь так светло, словно радуясь, что пчелы у него такие умные. Потом гордо добавляет: — Пчелы — очень умный народ, их не обманешь…
И сегодня мы учли все наставления дяди Савася: не притронулись ни к луку, ни к чесноку. Пусть, думаем, пчелы встретят нас добром, как своих друзей.
И правда, до пасеки мы дошли по-хорошему: пчелы, вроде бы, и не замечают нас, трудятся себе. Считай, на каждом цветке сидит по пчеле, а то и по две. Лес звенит — словно в нем завели бесконечную музыку. В такую пору дядя Савась обычно говорит: «Весь лес ведь дрожит, а! Слышите?» Постоишь, прислушиваясь к пчелиной музыке, и в самом деле начинает казаться, что лес — дрожит.
Пройдя по тропинке мимо старого омшаника, мы подошли к избушке пасечника. Избушка, хотя и старая, но стоит еще крепко. Крыта она железом, покрашена зеленой краской, три окна, а сени больше самой избы. Все здесь аккуратно прибрано, нет ничего лишнего, валяющегося без надобности. В сенях хранятся только предметы ежедневно необходимые, но и они каждый на своем месте: топоры, фуганки, пилки — на полочке, пчелиные рамы — на перекладине. В одном углу стоят три-четыре пустых улья, совсем еще новые, свежеоструганные, по середке — медогонка. Она покрыта большим зеленым покрывалом. Вокруг нее кружатся пчелы, стараясь пролезть под покрывало. Да, запах меда они, видимо, чуют за несколько километров!
Вскоре и дядя Савась появился. В руке у него — дымарь. Из носа дымаря валит дым, пахнущий как-то совсем-совсем особенно, вкусно. Такого запаха, кроме как на пасеке, нет больше нигде на свете.
— А-а, мальцы-удальцы заявились! Вот и отлично! В самый раз пришли, мне как раз нужны помощники,— сказал он, сразу заулыбавшись. И, поставив на пол дымарь, сняв шляпу с сеткой, торопливо вошел в избушку. Две-три пчелы, стараясь не отставать от хозяина, нырнули за ним в дверь.
Скоро дядя Савась вышел на волю, все так же улыбаясь. Бывают же такие люди: всегда веселые, всегда приятные! Их добрый характер — у них на лице. Наверное, дядя Савась за всю свою жизнь не произнес плохого слова, не сделал никому худого. Уж как тут не позавидовать Симушу. Что бы он ни сделал, что бы ни натворил — по шее никогда не получит, да и уши у него на месте, никто их ему не дерет. Только разве мать… Та у него порешительнее… Но мать все же мать. Сердце у матерей, что бы ни было, а помягче мужского. Взять хотя бы моего отца. У него нрав чересчур крутоват. Ни малейшей провинности не спустит, сразу ухватит за ухо. Не зря же у меня левое ухо чуть отвисло. Это все потому, что хватают меня обычно за одно ухо…
Дядя Савась поправил покрывало на медогонке и повернулся к нам.
— Ну, друзья мои,— оказал он добродушно,— что сегодня делать будем? Меня требуют на заседание правления, а сторож, как на грех, заболел. Здесь сторожить некому. А в такое время оставлять пасеку без надзора — нельзя. Пчелы вот-вот начнут роиться, надо быть начеку. Ну, что вы думаете, а? — вопросительно посмотрел на нас дядя Савась.
Мы с Симушом переглянулись и без слов поняли, что нам придется остаться на пасеке за пчеловода и сторожа. И безо всяких отговорок согласились. Еще бы! Такое доверие нам дядя Савась оказывает!
— Ну и молодцы,— похвалил нас дядя Савась.— Сразу поняли мое положение. Хорошо, хорошо. Плохи были бы мои дела, не подоспей вы вовремя. Ну, ладно. Теперь я пойду спокойно. Не ходить нельзя. А то в последнее время у правления нет никакого внимания к пасеке. Придется вот поговорить на заседании правлении. — И, показывая на ровные ряды ульев, добавил: — Вон, на тот, десятый улей в третьем ряду с зеленой крышей, обратите особое внимание, видите?
— Видим,— ответили мы разом.
— В этом улье пчелы могут начать роиться. Как только заметите, что они начали густо кружиться, один из вас — пулей ко мне, в правление. Велосипед вон, за сенями. Поняли?
— Поняли.
С этими словами дядя Савась еще раз придирчиво осмотрел пасеку и, помахав нам на прощанье, торопливо зашагал по тропинке вниз по косогору.
Мы остались вдвоем. Постояли, постояли и от нечего делать присели на скамью перед дверью.
— Что же делать будем дальше? — спросил я у Симуша через некоторое время, стараясь проникнуть в его мысли.— Так и будем сидеть до вечера?
— А что делать? — зевнув, уныло ответил Симуш.— Не хочешь сидеть, лежи.
Он встал со скамейки и растянулся на траве.
— Для нас здесь больше и дела-то нет. Обождем маленько, а потом, может, сбегаем, искупаемся.
Вскоре стало совсем жарко. Чем выше поднималось солнце, тем душнее, горячее становился воздух. В небе не было видно ни облачка: оно висело над головой синее-синее, чистое-чистое. Только пчелы гудели на все лады. Работали, бедняги. Черными точками так и сновали по всем направлениям. Торопились покуда ясная погода.
На скамейке стало сидеть невмоготу.
Я вынес висевшую в сенях старую шубу, расстелил ее под вязом и прилег. Какое, оказывается, блаженство лежать в тени на мягкой шубе и смотреть в бездонную синь неба! В голове рождаются разные, разные мысли… Вспомнил я, как мы летали на самолете… Вспомнил о рыбалке, о велосипеде… Мысли мои толкались беспорядочно, как пчелы в воздухе. Одна появится и исчезнет, вспомню еще что-то, а там уже наплывают другие воспоминания. И так, без конца… Я и не заметил, как задремал…
Проснулся от крика Симуша.
— Миха-ась, вставай скорее — пчелы улетают! Ай-яй-яй-яй! — визжал он, размахивая руками.— Беги скоре-ей!..
Я вскочил и, еле двигая затекшими ногами, поспешил к Симушу. И вправду, над ульем, о котором говорил дядя Савась, вилось облако пчел. А Симуш, то ли перепуганный этим, то ли рехнулся совсем — взял где-то небольшой кусок железа и ну колотит им по заслонке! Будто подыгрывает пчелиной свадьбе, чтобы пчелы плясали еще сильнее. Увидев это, я застыл на месте. Стою, протираю глаза и думаю: что с ним случилось? А он знай себе колотит в заслонку!