Вышли мы обратно на поляну лишь тогда, когда пчелы успокоились.
Покрывало лукошка, чтобы оно не открывалось в пути, мы перевязали лыком. Я взял черпак, Симуш — лукошко, и мы деловито зашагали на пасеку. Затащив лукошко в сени, мы облегченно вздохнули. Все же не напрасно потрудились!
Но у меня нестерпимо болели макушка и опухший нос. На затылке выросла шишка с добрую картофелину. А живот горел так, будто к нему приложили горящие угли…
Симуш, глянув на меня, вдруг ухватился за живот и с хохотом упал на землю. Я ничего не мог понять. Наконец, он с трудом проговорил сквозь слезы:
— Ох, и разделали тебя пчелы! Ну и вид у тебя! Хуже обезьяны!
Вдруг он смолк и потрогал верхнюю губу. Та у него вздулась так, что лицо перекосилось. Один глаз у Симуша совсем заплыл, на лбу красовалась шишка величиной, наверное, с сосновую.
— Лучше на себя посмотри! — позлорадствовал я в свою очередь.— Чистый Фантомас! Разрази меня гром!
Однако, когда мы дня через два зашли снова на пасеку, дядя Савась встретил нас, как дорогих гостей. Конечно, в первую очередь он угостил нас свежим, только что снятым, янтарным медком. Похвалил. А потом повел к ульям.
У крайнего ряда он остановился и хитро подмигнул нам. Последним в этом ряду стоял новенький, свежеотструганный улей, на котором большими синими буквами было написано:
УЛЕЙ СИМОШИ И МИШИ.
Чуть ниже стояла цифра — 225. Это — номер нашего улья.
— Вот, ребята,— улыбаясь, сказал дядя Савась.— Видели, сколько теперь ульев на нашей пасеке. В этом есть и ваша заслуга. Между прочим, самый богатый рой, какой у меня в этом году вывелся. Так-то, братцы! — озабоченно оглядел он наши лица и снова подмигнул.— А о синяках не переживайте, до свадьбы все заживут! Пчелиный укус он полезен. Конечно, если в меру.
И мы втроем весело рассмеялись…
Спускаясь по тропинке, мы еще раз оглянулись на наш улей. Он, выкрашенный желтой краской, с нашими именами, выделялся среди других, как сказочный теремок!
Не пропали даром наши страдания.
В лагере
Единственный сын деда Никишки с Верхней улицы проживает в городе. Говорят, он там какой-то начальник. Несмотря на это, в деревне его по старой привычке до сих пор кличут Никишка Киркки. Мы, ребята, зовем его — дядя Киркка. У этого дяди так же, как и у его отца — один единственный сын, по имени Якруш.
Каждое лето отец привозит, сыночка на своей таганообразной машине к дедушке.
Вот и нынче они прикатили в начале июня. Не успели, как говорится, заехать домой, Якруш тут же выскочил на улицу на своем велосипеде и без передышки проехался три раза по деревне. Гордо сидел он в седле, словно победитель скачек на рысаках. Рыжие волосы развевались на ветру как флаг над нашим сельсоветом.
Якруш — дерзкий и грубый мальчишка. Он терпеть не может, когда ему перечат. Любит все по-своему переиначить. А станешь возражать — пропадешь. Ни за что не простит. А разозлится, тут же в драку лезет. Сразу же за камень или за палку хватается. Его даже и Кируш-Длиннуш побаивается.
Как увидели мы Якруша, так у нас душа в пятки ушла. Опять пришла беда. В прошлом году Якруш все лето не давал нам покоя, да еще, вдобавок, напраслину на нас возвел. Забрался он втихомолку в сад деда Степана, нарвал яблок, впопыхах сломал большую ветку у яблони. Сам нашкодил, а вину свалил на нас. Сам же отправился к деду и сказал, что, мол, видел своими глазами, как Симуш и Михась выходили из сада, набив пазуху яблоками. Дед Степан, расстроенный до помрачения, не долго думая, затрусил в правление колхоза. Оттуда он привел комиссию и она, оценив на месте нанесенный хозяйству урон, предъявил счет нашим родителям. За это и мне, и Симушу досталось по здоровенному подзатыльнику. В своей невиновности никого невозможно было убедить. С той поры, при встречах с дедом Степаном наши лица краснели, словно яблоки из его сада.
Когда Якруш прибыл в деревню, Тимуш, презрительно сплюнув, выдавил сквозь зубы:
— Прибыл папенькин сыночек! Снова начнет воду мутить!
— А мы с Михасем решили с ним вообще не знаться,— твердо заявил Симуш.— Пускай в одиночку живет. Верно, Михась?
— Точно,— подтвердил я.— Я этого Якруша видеть теперь не могу. Живут же такие люди на свете!..
Вскоре разнесся слух, что колхоз решил организовать у нас пионерский лагерь и разместят его в колхозном саду. Из города привезли новенькие туристские палатки, и дед Степан вместе с учителями расставил их в дальнем конце сада. И река под боком и яблони прямо в палатку заглядывают. Чем не жизнь! Конечно, это известие мы оживленно обсудили.
— Вот,— подытожил Симуш.— Отдохнем на славу и от Якруша избавимся на время. Не знаю, как вам, а мне это затея нравится!
— Да? — ехидно рассмеялся Тимуш.— А повкалывать не хочешь? Утром — на работу, вечером — на работу!
— Врешь! — возмутился Симуш.
— Чтоб мне провалиться на этом месте! — заверил Тимуш.
— Правильно. Наша школа взяла шефство над колхозным садом. Что в этом плохого? — вмешался в разговор Кируш.— А вам бы только на песке валяться да с удочками на пруд бегать.
Тимуш и Симуш промолчали. Но настроение, честно говоря, у всех испортилось. Что же это за лагерь, если там нужно только работать! А как же отдых, веселые игры?
Дня через два всех ребят, действительно, позвали в правление колхоза. Собрались мы спозаранку. На крыльцо вышел председатель колхоза, Иван Иванович. Мы, ребята, втайне все очень уважали Ивана Ивановича за справедливость, веселый нрав, твердый характер, а главное — за его недюжинную физическую силу. Каждый из нас мечтал стать таким, как он. Как Иван Иванович сказал — значит, все. Точка. Так и будет.
Иван Иванович снял фуражку с потрескавшимся козырьком, погладил гладкую, точно репка, лысину, зачем-то посмотрел на небо, вздохнул.
— Ребятки,— сказал он и вдруг осекся. И все сразу поняли, почему. За прошедшую зиму все так повытянулись, подросли, стали такими ладными, крепкими подростками, что его обращение было явно не по адресу. Кто-то в толпе хихикнул. Кируш хлопнул по плечу Симуша, Симуш ответил тем же.
— Ребятки-козлятки! — залился Кируш-Длиннуш.— Ну, Иван Иванович, скажет же!
Иван Иванович тоже улыбнулся. Покачал головой и сказал:
— Правильно! Какие вы — ребятки! Удальцы-молодцы вот кто! Так слушай мою команду, гвардия! — вдруг зычно рявкнул он. Это пришлось нам по душе. Все выстроились и вытянулись, точно на параде. Кируш тут выгнул грудь колесом и косился одним глазом на нас,— он-то был самый рослый, сильный, высокий.— По решению правления колхоза,— продолжал, между тем, Иван Иванович,— создается ударный трудовой пионерский отряд. Городок уже вам приготовили. Небось, видели? Вся жизнь в отряде — на добровольных началах! Нянек у нас нету, носы вытирать некому. Значит, сами будете кашеварить, будете и трудовую вахту нести. Колхоз поручает вам уход за общественным садом. Следить за ним надо, как за малым дитем. Землю рыхлить, удобрять химикатами, очищать от сорняков,— одним словом, выращивать урожай! Это позволит нам часть колхозников перевести на другие работы. Окажете большую помощь колхозу. Кто боится работы, в лагерь может не ехать. Дело это, повторяю, добровольное. Согласны?
— Согласны! Согласны! — закричали ребята хором. Всем чертовски захотелось в лагерь.
Я вопросительно посмотрел на Симуша. Он стоял молча. «Если не ехать, опять с Якрушом здесь столкнемся! А ехать — от работы никакого спасу не будет!» — подумал я с огорчением. Я толкнул Симуша и прошептал:
— Ну как? Едем или нет?
Симуш пожал плечами. Видимо, он тоже ничего не решил. Вздохнув, глубокомысленно заметил:
— Негоже от ребят отрываться. Придется, наверное, ехать! И Якруша там не будет. На время хоть от него избавимся.
— Ехать, так ехать,— согласился я.— Мне-то все равно…
Катюша по поручению Ивана Ивановича составляла список добровольцев. Записались и мы. Потом нам сказали, какие вещи нужно с собой взять, и на этом наш митинг закончился.
На другой день все начали собираться у правления колхоза. Там нас уже ожидали три грузовые машины. Возле них суетился наш учитель, Николай Иванович. Увидев его, мы оторопели. Стало ясно, что в лагере нам покоя не будет.
— Пропали мы с тобой, дружище! — прошептал мне Симуш.
— А я что говорил! — тут же подхватил я.— Сидели бы дома спокойно, пасли бы коров да ловили рыбу. Сам ведь не послушался!
Симуш, не отвечая, начал пятиться назад, явно задумав дать деру, но Николай Иванович уже нас заметил.
— Быстрее! Быстрее! На машину! — весело скомандовал он.— Не задерживаться!
Делать было нечего и мы полезли в грузовик. Вокруг слышались смех, шутки, неумолкающий ребячий гомон. Поджидали опаздывающих. Николай Иванович бегал, суетился, распоряжаясь погрузкой и посадкой.
Но вот моторы заурчали, зафыркали и, подняв столбы пыли, грузовики один за другим стали выезжать на дорогу. До колхозного сада от деревни было километра три или четыре, и нас, очевидно, решили доставить туда со всей торжественностью.
На передней машине зазвучала задорная пионерская песня. Было видно, как Николай Иванович, стоя в кузове, вдохновенно дирижировал.
Симуш оглянулся на оставшиеся позади дома деревни и грустно сказал:
— Прощай моя деревня, прощай мой дом родной!
— Там теперь одна малышня осталась,— кивнул я.— Правильно сделали. Какая от них польза? Только яблоки будут есть. Еще весь урожай уничтожат…
— Счастливчики! — вздохнул Симуш.— Все лето на воле! Куда хочу — туда иду. Никто не остановит! А мы — ать, два! Ать, два! И на обед, и на речку…
— Но зато вместе! С товарищами! — с возмущением оказал я.
Симуш не ответил и скучающе уставился в сторону.
А песня, перелетев с одной машины на другую, уже звенела во всю силу. Подхватили ее и мы. Громче всех орал Кируш-Длиннуш, вытянув свою длинную шею как гусак:
Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо,