— Кто сломал яблоню? — строго спросил Николай Иванович, хмуро оглядев строй.— Думаю, что тому, кто это сделал, лучше признаться сразу. Все равно мы узнаем об этом! Ложь никогда не может остаться в тайне. Ну, так кто же?
На площадке воцарилась мертвая тишина. Все затаили дыхание. Я понуро уставился в землю. Как же, признайся! А чем это кончится? Выгонят из лагеря, да еще оповестят родителей, дойдет дело до правления колхоза! Ого, тогда будет дело! Нет уж, дудки! Пускай других дурачков поищут. Мне показалось, что и Симуш думал так же. Я слышал, как он обиженно сопел за моей спиной.
Молчание ребят, видно, рассердило Николая Ивановича. Он раздраженно заходил взад-вперед перед строем. Неожиданно круто повернувшись, он уставился на Симуша.
— Ты чего дрожишь, как в лихорадке? — спросил Николай Иванович.— Что с тобой?
Симуш молчал. Взгляды ребят обратились в нашу сторону. Симуш то бледнел, то становился пунцовым, как галстук на его шее, но не отвечал.
— Ему нездоровится, Николай Иванович,— пришел я на помощь другу.— Еще с утра жаловался. Голова…
— Ах, вот оно что… Нездоровится… Придется вызвать врача… — заметил Николай Иванович. Потом подумав, обратился ко воем.— Вижу, виноватых нет. Так, что ли? Будем считать, что это сделал кто-то посторонний. Но если я ошибаюсь и есть пионер, которому не хватило смелости признаться в содеянном, считаю, что он сделал второй дурной проступок, и, на мой взгляд, более тяжкий чем первый. Больше мне сказать нечего. Разойдитесь, и пора за дело!
Николай Иванович резко повернулся и ушел в свою палатку. Весь отряд смотрел ему вслед, не проронив ни звука. Также молча, мы разбрелись кто куда. Но у меня осталось впечатление, что Николай Иванович догадался, кто виновник. «Неспроста он смотрел так на нас,— думал я.— Решил подождать, пока сами скажем об этом. И как он мог догадаться? И почему учителя все наперед знают? Ничего от них не скроется!»
Какой-то шум привлек мое внимание. Это девочки собрались возле своей палатки и о чем-то спорили. Слышен был голос Катюши.
— Таких пионеров исключать надо! — громко говорила она.— Он недостоин своего звания! Когда узнаем, кто это сделал, поставим вопрос об этом на пионерском сборе!
Я взглянул на Симуша. Лицо у него было серое. «Ы-ых! — разозлился я на Катюшу.— Можно подумать, что у нее ошибок не бывает. Сначала надо разобраться, как все случилось, а потом решать! А то — исключать! Сразу! Ну и язык же у нее, как осиновый лист трепещет!»
Мы с Симушом пошли к пруду. Выбрали место подальше от лагеря, сели. Вокруг — тишина. Солнце купается в воде, шелестят листья от легкого ветерка, посвистывают в камышах птахи. Симуш угрюмо молчит, о чем-то думает. Я не выдержал, спросил его:
— Думаешь, значит?
— Думаю и тебе советую,— недовольно буркнул он.
— У лошади голова больше, пусть она думает,— пошутил я. Симуш зло покосился на меня, но, ничего не сказав, вдруг встал и ушел.
Весь день мы не разговаривали. Держался он как-то обособленно, не играл со всеми в футбол, не появлялся на волейбольной площадке. Все время старался уединиться. И если ему кто мешал — сердился. Но к ужину вроде повеселел, заговорил со мной, как ни в чем не бывало. Я думаю, что он мне объяснит что-либо, но Симуш помалкивал. Так в таинственном молчании он отправился спать.
А утром нас ожидало событие. Николай Иванович объявил, что вчера он нашел у себя записку.
— Вот она,— сказал он, показывая клочок бумаги.— Слушайте, я ее вам прочитаю: «Яблоню сломал Н. Е. К. Своими глазами видел. Подписываться не буду, потому что от таких хулиганов, как Н. Е. К., можно ожидать что угодно. Орлиный глаз». Как видите,— сказал он после паузы,— автор записки свою подпись все-таки поставил. Не очень оригинальную, но…
Я с удивлением оглянулся на Симуша. Он и глазом не моргнул, как будто бы его это не касалось. «Неужели Симуш до этого додумался?» — не поверил я, хотя был абсолютно убежден, что это его рук дело. Просто некого было заподозрить. И потом — мы-то знали кто виновник! «Это ужасно! Это просто нечестно!» —возмутился я.
А ребята зашумели.
— Что значит — Н. Е. К.? Кто он? И кто написал эту записку? Оба трусы! Пускай выйдут из строя, поглядим, что это за герои!..
Неожиданно все замолчали. В напряженной тишине из строя шагнули Якруш и Гоша. И тут все догадались, что инициалы — Н. Е. К.— этих ребят. У Якруша фамилия — Никишов, имя — Евграф, а отчество — Кириллович, а у Гоши — Николаев Егор Константинович. Надо же! Но кто тогда из них сломал яблоню? Все посмотрели на Николая Ивановича.
И вдруг я почувствовал, что Симуш заволновался. Он начал переминаться ни с того ни с сего, ковырять носком сандалия бугорок на земле.
— Стой спокойно, чего пинаешься? — ткнул я его в бок.
Симуш бросил на меня сердитый взгляд.
— Сам стой спокойно. Нечего приставать к людям, как оса! — сквозь зубы процедил он сердито.
Николай Иванович спросил Якруша и Гошу:
— Вы можете нам что-нибудь объяснить?
— Я не ломал яблоню,— спокойно ответил Якруш.
— Я — тоже! — сказал Гоша.
Повисла тишина. Николай Иванович велел всем разойтись, а Якруша и Гошу попросил зайти к нему в палатку.
Весь лагерь взволнованно обсуждал это событие. Напряжение росло. Но вот Якруш и Гоша вернулись от Николая Ивановича, а все оставалось по-прежнему. Ясности не было.
Этот день у нас был свободный. Я еще с утра собирался отправиться на рыбалку. После завтрака побежал к пруду на облюбованное место. Симуша я не позвал, хотя с вечера мы договорились пойти вместе. После утренних событий у меня душа к нему не лежала. «Взял бы да честно рассказал обо всем, и дело с концам,— думал я.— И чего воду мутит? Трус! Трус… и больше никто. Вот если бы я…» Тут я даже остановился на тропинке, ведущей на берег пруда. «Действительно, что бы сделал я? Хватило бы у меня смелости признаться на месте Симуша? Ведь осудят же! Чего доброго и родителям скажут, могут и из пионеров исключить! Как тогда смотреть в глаза товарищам?»
От волнения я даже присел на бугорок и в задумчивости сорвал травинку. Нет, все это не так просто, как мне думалось! «И кто же написал записку? Конечно же, Симуш! Больше некому! Может быть, он хотел отомстить Якрушу за прошлогоднюю проделку? Но ведь инициалы в записке указаны не только Якруша, по и Гоши? А что, если записка дело рук кого-то другого, а не Симуша? Ведь Симуш от меня никогда и ничего не скрывал! Нет, нет. Тут что-то не так. Бог с ним, с этим Якрушом. Мне его не жалко. А вот Гоша мучается понапрасну. Это нечестно! Приду и расскажу всем ребятам. Пускай Симуш обижается, его дело. На простит ли он меня потом, поймет ли? Он ведь парень с характером!» Я словно наяву увидел, как он цедит сквозь зубы: «Предатель! Товарища выдал!» И не хочет ничего слушать в оправдание. «Ох, как же тут быть?..»
Я поднялся и пошел по тропинке. Вскоре показался берег, на солнце блеснула вода. Мое сердце не выдержало, учащенно забилось: «Эх, и половлю сегодня! Пусть Симуш сам расхлебывает…»
Не помню уж, сколько я сидел на берегу с удочками, может быть, час, а, может, и два… Клевали окуни да и плотва. Только знай, червей насаживай. Но тут оттуда, где купались ребята, я услышал тревожные крики, шум. Я прислушался. Крик не умолкал. Бросив удочки, я побежал по берегу.
Едва я выбрался из-за зарослей ивняка на песчаный берег, где был у нас пляж, как кто-то налетел на меня, чуть не сбив с ног. Это был Гоша.
— Беда! Симуш утонул! — крикнул он на ходу, и побежал дальше, к лагерю.
— Стой! Стой! — закричал я.— Как утонул? Что ты мелешь? Симушу и Волга нипочем…
Симуш у нас считался одним из лучших пловцов. И я не поверил своим ушам.
Гоша остановился.
— Ничего я и не мелю! — обиделся он.— Не веришь? Беги туда. Судорога его схватила! На самой середине камнем ко дну пошел. Честное слово! — поклялся Гоша.
— Утонул… — упавшим голосом повторил я.— Совсем-совсем утонул?..
— Хорошо, Якруш рядом плыл,— сказал Гоша.— Он и нырнул. Якруш, понимаешь? И вытащил его на берег.
Гоша еще хотел что-то сказать, но махнул рукой и побежал.
Сердце у меня готово было выскочить из груди. Ком подкатил к горлу, мешая дышать.
На берегу толпились ребята. Девочки, отбежав в сторону, уткнув лица в ладони, тихонько плакали. Все смотрели испуганно на кого-то лежавшего на песке. Я пробился сквозь живую стенку и выбрался на середину. На песке лежал Симуш. Рядом с ним на корточках сидели Николай Иванович и наша фельдшерица Нина.
Симуш, видно, только очнулся. Лицо у него было белое-белое, а губы — точно синенькая полоска. Николай Иванович гладил его по голове, о чем-то спрашивая. Но Симуш словно бы не понимал, что с ним. Он оглядывался и молчал. Я подошел поближе, присел перед ним и погладил друга по плечу.
— Ах, Симуш, Симуш,— сорвалось у меня.— Как же так? Нельзя тебя, оказывается, оставлять одного, без присмотра.
Симуш хотел улыбнуться мне в ответ, но улыбка у него не вышла. Силы оставили Симуша, он закрыл глаза. Из лагеря прибежал Гоша с ребятами. Они принесли носилки. Симуша уложили на них и понесли в лагерь.
К вечеру ему стало получше. Он улыбнулся, заговорил. Но когда ему рассказали, что его спас Якруш, нахмурился, нелюдимо замолчал.
Я сидел около его постели, когда в палатку пришел Николай Иванович. Он потрогал лоб больного, пощупал пульс.
— Как дела? — присев на край кровати, спросил он Симуша. Погладив его по голове и вглядевшись в лицо, воскликнул: — Э-э-э, так не пойдет! До чего же ты хмурый! Знаешь, когда ребятам сказали, что тебе стало лучше, они закричали «ура»? А ты, брат, скис. Что, плохо себя чувствуешь?
— Плохо,— мрачно ответил Симуш.— Очень мне худо, Николай Иванович. Ошибся… Простите… Ветку яблони ведь я сломал! Ни Якруш, ни Гоша тут ни при чем…
— Вот оно что,— задумчиво произнес Николай Иванович. И, помолчав, твердо добавил: — Ладно, об этом сейчас не будем говорить. Дня через два уже возвращаемся домой. Там во всем и разберетесь. А теперь успокойся. Спи!