Он был прав – я вдруг впала в ситуацию полной беспомощности. Основным моим занятием стала организация маминых похорон. Разумеется, это было большое, важное событие, однако я совершенно не помнила, как именно оно прошло. Казалось, я даже не слышала траурных речей. Уже потом папа рассказал, что все отзывались о моей маме очень высоко.
На четвертый день, когда папа просматривал в кабинете документы, я, наконец обретя спокойствие, зашла к нему и присела напротив.
Тогда меня еще удивило, как он может так спокойно погрузиться в работу.
Я попросила письмо, которое оставила для меня мама. Разумеется, я о таком не забыла.
Папа прикинулся, что ничего не понимает, и спросил, о каком письме речь.
Но под моим напором ему все-таки пришлось признать, что оно действительно было. Якобы он просто забыл, куда его положил, и тут же пообещал, что как вспомнит, так сразу отдаст.
Я восприняла это как отговорку и объявила ему об этом прямо.
Папа мгновенно вышел из себя и хлопнул по столу, не прочь что-нибудь швырнуть. Он даже поднял уже было стакан, но вовремя остановился.
– Я – твой отец! Ты – моя дочь! Ты потеряла маму, я потерял жену, мы одинаково страдаем! Почему ты не можешь войти в мое положение и пристаешь из-за какого-то письма?!
Он так разозлился, что позеленел, при этом я едва не попала ему под горячую руку.
Увернувшись, я уставилась на него твердым неподвижным взглядом.
Впервые в жизни между мной и отцом возникла такая неловкая ситуация, у меня, можно сказать, душа ушла в пятки.
Чем больше он распалялся, тем все становилось хуже – и тем сильнее мне хотелось увидеть письмо.
Наконец он согласился, отпер ящик стола, вынул письмо и положил на угол.
– Вот, читай!
Сказав это, он схватил портсигар и вышел вон.
Основное содержание маминого письма сводилось к следующему: ее всегда мучил тот факт, что я не являюсь ее родной дочерью. Но она решила, что будет неправильным уносить эту тайну с собой. Моя настоящая семья проживала в Шэньсяньдине, и я даже видела своего родного отца, это тот самый «дядюшка», что изранил себе ноги во время моего спасения. Если я хочу разузнать, как так произошло, что я стала Фан Ваньчжи, то лучше всего спросить о том у моих настоящих родителей. Разумеется, дабы не травмировать себя, я имею право ни о чем их и не спрашивать, не менять имени и продолжать жить вместе с приемным отцом, и дальше считая своим домом Юйсянь.
«Ваньчжи, ты должна быть твердо уверена: и твой папа Цзысы, и я – мы оба на сто процентов считаем тебя родной дочерью! Теперь, когда меня не стало, его любовь к тебе будет только крепнуть, и никак иначе. Ты в полном праве сама решать, какие отношения тебе иметь с родственниками из Шэньсяньдина, с папой Цзысы и с нашим домом в Юйсяне. К тому же я считаю, что твой выбор никоим образом не связан с моралью. В конце концов, что было, то прошло, вся эта правда о прошлом не должна отражаться на реальной жизни. Взять хоть твоих родных родителей, хоть приемных, такова была наша судьба. А смысл судьбы, какой бы короткой или длинной она ни была, – в том, чтобы действовать согласно зову своего сердца, всё остальное значения не имеет…»
В моем представлении, мама-директор была человеком, который гораздо больше руководствуется разумом, а не чувствами. Сквозь строки письма я почувствовала, насколько спокойной и сдержанной она оставалась, пока диктовала письмо отцу, она словно отдавала распоряжения подчиненным.
Это потрясло меня вдвойне – я была полностью раздавлена.
Позже папа рассказал, что услышал, как из комнаты донесся мой вопль, похожий на рев животного, оказавшегося на краю гибели.
Когда он вошел, я без чувств упала на пол.
Ту ночь я проспала на кровати родителей, папа так и не сомкнул глаз, просидев рядом со мной до самого рассвета.
У него была куча срочных дел, я не должна была превращаться в его обузу.
Поддавшись моим настойчивым требованиям, он лично сел за руль и проделал чуть ли не семичасовой путь, чтобы к обеду доставить меня в университетский кампус.
Больше всего мне хотелось увидеть моего парня.
Когда он выходил из общежития, спеша на занятия, я преградила ему путь.
В тот момент меня вообще не волновало, есть у него занятия или нет, поэтому я чуть ли не насильно потащила его к нашему излюбленному месту свиданий с галереей, беседкой и озером. На озере как раз распустились лотосы, цветы радовали глаз, наполняя сердце безмятежностью. По обеим сторонам галереи свисали уже созревшие гроздья винограда. Все опоры беседки были уплетены фиолетово-красными цветками вьюнка, который разросся настолько обильно, что строение приобрело праздничный вид. Зайдя внутрь, я присела, а он остался стоять, приняв из моих рук то самое письмо.
Моя мама-директор полагала, что неправильно уносить правду с собой; ну а я посчитала, что будет очень плохо, если я прямо сию же минуту не донесу эту правду любящему меня человеку.
«Сию же минуту» означало безо всякого промедления.
А к чему медлить?
Я считала, что ни к чему.
И вместо того, чтобы рассказать все самой, я предпочла, чтобы он просто ознакомился с письмом.
Оно было на двух страницах. Прочитав до конца, он вернулся было к началу.
– Не нужно читать его дважды, – произнесла я.
Положив листок на каменный столик, он посмотрел на меня и, выдавив из себя странную улыбку, произнес:
– И правда, не нужно, все предельно ясно, ничего непонятного. Мне, собственно, и спросить не о чем. Но я не могу не сказать, что это весьма осложнило наши с тобой отношения. Действительно осложнило. Согласись, что, помимо отношений двух любящих людей, есть еще и отношения между семьями. Теперь я уже сам себе не хозяин. Не ожидал такого… Это прямо внезапно… Непросто, непросто. Мне пора. Нам лучше пока не встречаться…
Он сказал что-то еще, но я его уже не слышала.
Мир погрузился в оглушающую тишину. Под моим пристальным взглядом он вдруг развернулся и покинул цветочную беседку. Удаляясь, он так больше и не взглянул на меня.
Слез я больше не проливала. Я даже не страдала и не чувствовала никакой потерянности.
Моя душа вновь погрузилась в безмолвие.
Его звали Хань Бинь, самое обычное имя – я была уверена, что буквально через несколько дней окончательно его забуду, словно никогда и не слышала.
В университете я отпросилась, чтобы съездить в Шэньсяньдин.
Прошло десять лет, деревня преобразилась – на месте полей вдруг появились фруктовые деревья; дороги были закатаны в цемент; то тут, то там возвышались кирпичные дома, причем построенные не из глинобитного, а из темно-серого высокопрочного кирпича, да и черепица поменялась – вместо мелкой рыбьей чешуи теперь на крышах красовались волнообразные плитки крупного размера; какие-то дома уже были возведены, какие-то находились в процессе. И взрослые, и дети выглядели намного опрятнее.
Чудеса, да и только!
Кто бы мог подумать, что, вернувшись в Шэньсяньдин десять лет спустя, я без труда вспомню, как пройти к дому, в котором жил Хэ Юнван.
Хэ Юнвану – нет, теперь я должна называть его родным отцом – на тот момент уже шел седьмой десяток. Сколько конкретно лет, я сказать не могла, но определенно ему было за шестьдесят, при этом выглядел он старше, исхудал еще больше, чуть сгорбился, волосы его поредели, так что на вид это был облезлый щуплый старик.
Сидя на бамбуковом табурете, он лущил кукурузу. Подняв голову и увидав меня, он равнодушно спросил:
– Кого ищешь?
– Я – Фан Ваньчжи.
– Не знаю такую.
С этими словами он поднялся и, не обращая на меня внимания, уткнул ладони себе в бока, разминая поясницу.
– Десять лет назад вы спасли меня и изранили себе ноги.
Он вдруг замер и, уставившись на меня, принялся заикаться:
– А, вспомнил, ты… в тот год… так ты… дочь… директора Фан?..
Произнося это, он движением ладони показал, какой я тогда была маленькой.
– Я уже знаю, что она была моей приемной матерью и что у меня должна была быть фамилия Хэ…
Его вытянутая вперед рука зависла в воздухе, сам он, приоткрыв рот, подался вперед да так и застыл передо мной, словно его кто-то взял и заморозил.
Дом за его спиной, в который десять лет тому назад я как-то раз заходила, уже весь покосился, окна не походили на окна, а двери на двери, казалось, что он вот-вот обрушится. Лишь дорожка перед входом была усыпана гравием, так что в дождливые дни здесь наверняка уже не месилась грязь. Похоже, оба его зятя старались проявить заботу о старике, однако возможности отремонтировать сам дом у них, видимо, не было.
Из покосившейся лачуги важно вышла только что снесшая яйца старая курица. Покудахтав, она принялась клевать налущенные в сито зерна кукурузы.
Курица вывела из ступора моего отца. Очевидно, что мое появление его смутило, напугало и даже несколько рассердило. Топнув ногой, он укоризненно заявил:
– Ничего уже не воротишь. Чего тебе нужно? Тебе что, плохо живется? Стоило ли приходить, чтобы осуждать меня? Я перед тобой виниться не собираюсь, да я и не виноват!..
У него имелись свои причины думать, будто я пришла качать права.
Если взглянуть на ситуацию его глазами, его укоры не были бессмысленны. Начни я и правда его обвинять, то проявила бы себя совершенно невоспитанной скандалисткой.
Но я пришла совсем не за этим. Сказать по правде, я не очень хорошо понимала, зачем приехала в Шэньсяньдин, это получилось несколько спонтанно, что называется, черт попутал.
– Просто решила навестить, никакой другой цели у меня не было… – спокойно ответила я.
Вообще-то сперва я хотела сказать «навестить всех вас», но вовремя опомнилась – пусть я и не собиралась никого обвинять, но набиваться в родственницы я тоже не собиралась, так что просто слово «навестить» прекрасно для этого подходило: навестить – и точка.
– Ну… ну тогда… заходи…
Тон его смягчился, осталась лишь неловкость.
Бросив взгляд на его – а можно сказать, и на мой – ветхий дом, я покачала головой и на удивление даже для себя самой спокойно спросила: