– Если у этого ребенка будет возможность поступить в университет, то я, Ли Цзюань, готова стать донором и продать почку, только чтобы он получил высшее образование. Если же учеба – это не его, я все равно продолжу содержать мальчика, пока ему не исполнится восемнадцать, а потом, будем надеяться, он пойдет служить в армию. В общем, я поклялась, что сделаю все возможное, чтобы его сын не чувствовал себя ущемленным…
Ничем непотребным я не занималась. В этом плане я, Ли Цзюань, так же чиста, как и ты, Фан Ваньчжи. Так что я не считаю, что опозорила тебя. Единственное, чем я занималась, так это составляла компанию за столом и пела песни. Я просто заметила, что многим нравится, как я пою, причем заниматься этим я стала при твоей же с Цяньцянь поддержке. Я никогда не опускалась до того, чтобы клянчить у мужчин деньги, но если они сами готовы меня вознаградить, то я с удовольствием их принимаю. Это у тебя, Фан Ваньчжи, нет никакого семейного бремени, а на моих плечах сейчас сразу две семьи. Если считаешь, что я недостойна быть твоей подругой, завтра же утром я готова навсегда исчезнуть из твоей жизни…
Все это она говорила, уставившись в потолок, при этом за все время не проронила ни слезинки.
Постепенно я вышла из коматозного состояния.
Теперь я захлебывалась от слез.
Я захлебывалась, не зная, что сказать в ответ, поэтому лишь продолжала глотать слезы.
Наконец Ли Цзюань поднялась с кровати, подошла ко мне и обняла.
Вместо лишних уговоров она лишь сказала:
– Не плачь, скажи что-нибудь.
И тогда я выдавила из себя:
– Как такое могло произойти? Почему-у?! Уже два близких мне человека сполна хлебнули горя. Ну почему Всевышнему понадобилось мою единственную подругу наделить такой же ужасной судьбой?!
В тот вечер Ли Цзюань, прихватив свою подушку, перебралась на мою кровать и, взяв мою руку в свою, долго лежала со мной, спокойно слушая мою историю.
Я призналась, что раньше кое в чем обманывала ее.
Я поведала ей обо всех обстоятельствах своей жизни, также рассказала про свои акции, которые сильно поднялись в цене, и о том, сколько у меня сейчас денег… Я стала перед ней совершенно прозрачной, я стала сама собой.
Утром я сказала:
– Цзюань, прекращай работать в этом клубе, я переживаю, что однажды ты не устоишь перед соблазном и потеряешь контроль…
– Хорошо, – ответила она, – я поищу другое место, но из-за того, что набор везде закончился, боюсь, что, уволившись, останусь совсем без денег, от этого мне не по себе…
– Приходи к нам на фабрику, – предложила я, – нам как раз не хватает начальницы конвейера. На этой должности зарплата немного выше, если согласишься, я все устрою.
– Так и быть, – ответила она.
11
– И что это значит? – нараспев спросил он, тщательно полируя пилочкой ногти.
Чжао Цзывэй придавал большое значение уходу за руками, до этого мне не доводилось видеть, чтобы у мужчины были настолько холеные белые руки.
Он даже головы не поднял, словно я не стоила его внимания и вообще была недостойна говорить с ним с глазу на глаз.
Меня это несколько задело. Ведь только что я прославила нашу фабрику – «в целях развития культурного духа» Шэньчжэня городской отдел пропаганды организовал викторину. Работники нашей фабрики все как один отнекивались от этого дела, боясь опозориться. Тогда я по личной инициативе отважилась принять участие в конкурсе и в итоге заняла второе место. Принимая приз из рук начальника отдела пропаганды, Чжао Цзывэй превзошел самого себя, его благодарственная речь была образцом красноречия, казалось, именно он и есть лучший управленец, которому под силу претворить в жизнь идею укрепления духа Шэньчжэня.
Его высокомерное отношение ко мне носило демонстративный характер и было обусловлено еще одной причиной – после того, как на воротах фабрики вывесили почетную табличку, он вдруг стал проявлять ко мне особую нежность и как-то раз, пока никого не было рядом, даже распустил руки. Разумеется, я расценила это как наглость и домогательство, но вместо того, чтобы устроить скандал, лишь сказала, чтобы он вел себя скромнее. Будучи начальником, он расценил это как замечание в свой адрес и, скорее всего, воспринял его как личное оскорбление.
Теперь он явно показывал свое недовольство.
Мне пришлось повторить все сначала – я предлагала кандидатуру на место начальницы конвейера, надеясь, что он ее одобрит.
Наконец он перестал шлифовать ногти, резко откатился назад, положил ноги на стол и, уставившись на меня, не спеша произнес:
– Может, ты хотела выразиться несколько по-другому? Напомню, что надеяться и умолять это далеко не то же самое. Это начальник, обращаясь с подчиненным, может на что-то надеяться, тактично выражая свою просьбу или приказ, а умолять – это совсем другое.
– Простите, пожалуйста, – спохватилась я, – я просто не так выразилась. Умоляю вас одобрить эту кандидатуру.
– То есть одна из начальниц собирается уехать домой, к тому же насовсем, я верно понял?
– Верно.
– Конвейер вот-вот лишится одной работницы, поэтому на ее место срочно нужно взять человека, чтобы не было простоя. Если на линии начнется неразбериха, это повлияет на производительность в целом, верно?
– Верно.
– А с чего вдруг ты решила, что я должен нанимать на работу твою подругу? Не многого ли ты хочешь? Сейчас сезон набора уже прошел, и работу найти не так просто, как в начале года. Я как начальник могу и отказать.
– Но…
Не ожидая, что он разыграет такой ход, я даже потеряла дар речи.
– В начальницы мы всегда выдвигали кого-то из своих. Если мы возьмем человека с улицы, будет ли у наших девушек мотивация к росту? Посмотри на все это другими глазами, правильно ли будет, если я удовлетворю твою просьбу?
Хватаясь за соломинку, я сказала:
– Девушка, которую я рекомендую, очень опытная. Она работала не только на упаковке, но и на других сборочных линиях. К тому же, если вдруг на линии возникнет какая-то проблема, она поможет ее устранить…
После секундного колебания он тихо произнес:
– Твои доводы безупречны, отличная работа.
Мысленно я с облегчением выдохнула и, вежливо поклонившись, сказала:
– Спасибо, господин Чжао.
Но едва я повернулась, чтобы выйти, как он снова меня окликнул. Подняв руку и обратив ее тыльной стороной ко мне, он демонстративно поманил меня своими пухлыми детскими пальчиками.
Мне тут же стало не по себе – в реальной жизни еще никто не обращался ко мне с подобными жестами. Я видела такое лишь в кино; причем изображавшие подобные жесты в большинстве случаев были подлецами.
И все же я направилась к нему – он улыбался, и я не колебалась.
– Ну, подойди уже поближе, я не кусаюсь.
Я послушно приблизилась, насколько только могла.
– Поцелуй меня, – произнес он, подставляя щеку.
Вот тут я заколебалась.
– Только не надо воспринимать это как приставания. Ты у нас не какая-нибудь аристократка или красавица, к чему мне тебя домогаться? Это непрактично и неинтересно. Я всего лишь хочу пообломать твой норов, с чего это вдруг совершенно обычная девица задирает нос перед начальником? Надо быть чуточку покладистее, приветливее, тебе самой же будет от этого только лучше…
Его бесстыжее лицо вызывало у меня отвращение.
– Взять, к примеру, эту твою просьбу, – продолжал он, – выполнить ее для меня ничего не стоит. Просто порадуй меня, и я это оценю, при этом мы оба останемся в выигрыше, почему бы не доставить друг другу удовольствие? Будет же просто прекрасно, если мы оба останемся довольны, разве не так?
В своих увещеваниях он казался вполне искренним и напористым.
– На какую зарплату ей можно рассчитывать?
– Раз она сразу займет место начальницы конвейера, то и зарплата будет как у начальницы.
Услышав это, я стремительно нагнулась и быстро чмокнула его в щеку.
Воспользовавшись случаем, он схватил меня за талию и сказал:
– О, какая тонюсенькая, сердцеедка. Если и придется признаться, что ты меня зацепила, то только благодаря твоей талии…
Мне так захотелось залепить ему пощечину, но я вовремя одумалась. Моя рука изменила курс и изо всех сил скрутила ему ухо.
Вскрикнув, он меня отпустил.
Я тут же выскользнула и уже у порога одарила его самой сладкой улыбкой – ради Ли Цзюань я не могла допустить, чтобы уже улаженное дело вдруг снова развалилось.
Еле сдерживая слезы, я нашла отдаленный угол, чтобы привести в порядок свои чувства. Мне было ужасно стыдно, что ради достижения цели я терпела домогательства неприятного мне мужчины. Узнай об этом мои мама-директор или папа-мэр, они бы точно не обрадовались. Тут же мне вспомнились родной отец, двое старших сестер и их мужья.
Как бы к этому отнеслись мой родной отец и самая старшая сестра, я сказать затруднялась, но что касается второй сестры, та, скорее всего, рассудила бы так: если есть способ решить проблему, к чему заморачиваться на неприятных мелочах? К чему быть чрезмерно чувствительной? Если человек находится не в том положении, чтобы позволять себе чувствительность, и переживает о том, о чем не следует переживать, то разве это не лицемерие? Что же до моих шуринов, то им такого рода переживания тем более показались бы странными. И хотя я с ними никогда не жила под одной крышей, вполне себе представляла, как все эти необразованные мужики, будь то отцы, братья или шурины, в особенности последние, относились к женщинам, – по их мнению, для достижения цели все средства хороши, и ломать голову над всякой ерундой попросту глупо. Еще я подумала о Яо Юнь, я нисколько ее не презирала, ведь в конечном счете в достижении своих целей она руководствовалась горькой жизненной логикой – при этом, по моим наблюдениям, эта логика стала чуть ли не общей для всех слоев китайского общества.
Тут же я вспомнила Ли Цзюань – то, как она сидела на кровати, пересчитывая деньги, и это воспоминание тут же вызвало ассоциации с приставаниями Чжао Цзывэя. Наверняка для Ли Цзюань все это тоже показалось бы сущим пустяком, о котором не стоит и говорить.