– Помедленнее, – сказала Кэри, но я несся к следующему светофору, уже желтому – миг сомнения, затем газ, проехали на красный свет. – Эрик, пожалуйста, помедленнее. – Кэри дотронулась до моей руки, и я повернулся к ней. И тут она завопила: – Берегись! – и я, не глядя, дал по тормозам, и машина пошла юзом и остановилась.
Девочка лет двенадцати выкатила на мостовую складную детскую коляску. Теперь она стояла, застыв, перед нашей машиной, крепко сжимая в руках ручки коляски; она была так близко, что могла бы протянуть руку и коснуться бампера. Светлые волосы, скобки на зубах, красные кроссовки с высоким верхом. Молодая женщина, низенькая и тоненькая настолько, что сама бы могла сойти за девочку, возможно, девочкина мама, выбежала на мостовую, втащила девочку и коляску обратно на тротуар. И сердито воззрилась на меня.
Я вышел из машины и сказал:
– Извините, это была моя вина, – но женщина, казалось, меня не понимала.
– Она не виновата, – продолжал я.
Женщина наклонилась над коляской и вытащила из нее младенца; тот не шевелился. И тут я увидел, что младенец был куклой. Водители машин, ехавшие за мной, принялись сигналить. Женщина что-то крикнула мне по-русски. Я сел обратно в машину и проехал оставшиеся несколько кварталов.Мать ждала нас у окна. Она хотела знать, что случилось, что стряслось; у нее чутье на такие вещи.
– А почему обязательно всегда что-то должно стрястись?
– Ну, я же вижу, – сказала она.
– Ты как будто хочешь , чтобы что-то стряслось.
– Не начинай, – попросила она. – Пока еще слишком рано начинать.
Расцеловала Кэри, потом близнецов.
– Люси плакала – у нее все лицо красное.
– Сейчас она в порядке, – возразил я.
– Значит, она плакала раньше .
– Мне не нравятся чудеса, – пояснила Люси.
– А ты что, видела чудо? – спросила моя мать.
Люси указала на меня пальцем.
– Он сделал чудо.
– Это он так тебе сказал? – спросила мать.
– Нет, – ответила Люси. – Я его видела.
– И я тоже его видел! – вклинился Винсент. Он с топотом носился по гостиной. Свадебный фарфоровый сервиз матери, который выставлялся на стол только в День благодарения и Рождество, звякал на столе. – Я тоже его видел! Я тоже его видел! – вопил он. – А потом мы едва не переехали малыша!
– Что ты наделал? – обратилась ко мне мать.
– Девочка выбежала на улицу, – пояснила Кэри. – Никто не пострадал.
– Он что, слишком быстро ехал?
– Все нормально, Ма.
Это слово из уст Кэри утихомирило мать. Кэри уже несколько лет назад взяла себе за правило называть ее « Ма ». Мать называла Кэри своей дочкой. Но, обнимаясь, они менялись местами: тогда она была девочкой, а Кэри – ее матерью. Они покачивались, словно в медленном танце; глаза матери были закрыты. Я ушел в кухню, выложил чизкейк в холодильник, а когда вернулся обратно, они все еще обнимались. Ладони Кэри поглаживали спину матери, и обе они были где-то в другом месте, обнимали кого-то другого. Я не ревновал. Если уж на то пошло, мне было даже легче от того, что кто-то способен одарить мою мать такой любовью.
Мать занялась фаршировкой индейки. Она выставила на стол сыр и крекеры, а детям налила сока. Пока мы перекусывали, она сложила выстиранное белье, потом пошла во двор подметать. Я попытался ей помочь, но она сказала – нет, так что я просто стоял в саду и смотрел на нее. Когда мы остались вдвоем, она вновь стала той матерью, которую я всегда знал – нервно подметала там, где уже подмела, нагибалась, чтобы отковырнуть лист, вдавленный во влажную землю. Каждый листик и прутик подлежал учету и контролю. Упал новый лист; она пошла поднять его. Последнее время у нее то и дело болит, сказала она мне.
– Где болит?
– Не знаю… везде.
– Звучит серьезно.
– Ты что, смеешься надо мной?
– Нет, но если у тебя везде болит…
– У меня артрит – ты это знаешь.
Я схватился за метлу, не давая ей подметать. Она выдернула ее у меня.
– Я могу сама это сделать, – сказала она. – Пойди в дом и поешь.
– Где у тебя болит?
– Ерунда.
– Ты была у врача?
– Он не знает, что это такое.
– Так значит, ты была у врача?
– Нет, но он не знает.
– Давай, по крайней мере, я подержу мешок, – предложил я.
– Я сама возьму, – сказала она.
Я потянулся за мешком; она подняла на меня глаза, в очередной раз опускаясь на колени. – Я же сказала, я сама возьму, – сказала она.
Я вернулся в дом и сунул в рот крекер. Кэри читала детям, сидя на полу. За их спинами на экране телевизора с выключенным звуком горел Токио в старом фильме-ужастике.
Я пошел наверх, на второй этаж, в ванную. Бритве моего отца исполнилось уже двадцать пять лет; на лезвии до сих пор оставалась его щетина. На душевом рожке висел водонепроницаемый транзисторный приемник; какой-то человек рассказывал, как несколькими неделями раньше в Квинсе разбился самолет. Он испугался, говорил он. Все только и делали, что боялись, с самого сентября. В любой момент можно было ожидать чего угодно. Если ждать достаточно долго, со временем и небо упадет на землю.
В отцовском комоде стояли старые бутылки из-под одеколона в форме корабликов, черная расческа, которой он пользовался, пачка сигарет, которую он так и не открыл. Я вскрыл пачку и принюхался. Его белье и нижние рубашки, черные носки, скатанные в шары. Ничего нового. Никаких сюрпризов. Я видел все это и прежде, долгие недели после его смерти.
Из моей комнаты было видно его надгробный камень; казалось, он был дальше и меньше, чем мне помнилось. До того как уехать из дома, я каждый вечер перед закатом выглядывал в окно. Мне было страшно смотреть, но я все равно смотрел. Помню, я ждал, что увижу его сидящим на камне, курящим сигареты или тасующим колоду карт.
– Ты ищешь того человека?
В дверях стояла Люси, за ней Винсент. Он рассмеялся.
– Ты испугался, – заявил он.
– Нет, не испугался.
– Нет, испугался, – он приоткрыл дверь чуланчика в коридоре, в котором моя мать хранила подушки и одеяла; на корточках вполз внутрь, под ступени чердачной лестницы. – Это отличное место для пряток, – заметил он.
– Поосторожнее там, – предупредил я.
– А что?
– Просто будь поосторожнее.
Люси уселась на мою кровать.
– Так что, ты искал того человека?
– Какого человека?
– Человека, который похож на тебя.
– Я что-то нашел! – завопил Винсент. Он вылез из чулана, держа в руках бейсбольную карточку, покрытую пылью. Мне эта карточка была незнакома; должно быть, она принадлежала отцу. Сэм Лесли, «Бруклин Доджерс», 1934. Он стоял на первой базе, силясь дотянуться до мяча. Поля за спиной не видно; он играл в бейсбол в облаках.
– Можно, я возьму ее? – спросил Винсент.
– Конечно, – сказал я, но он положил карточку на комод и забыл о ней.
– Он в шкафу, – заявила Люси.
– Кто?
– Тот человек.
– Давай его поймаем! – предложил Винсент.
Он побежал к двери, но я перехватил его по дороге.
– Держись подальше от этого шкафа.
– Ты боишься, – сказал он.
– А ты нет?
– Нет, – ответил он, но мне стало ясно, что боится.
– Ну, давай, – предложил я. – Открой дверь. Посмотрим, кто там.
– Я не боюсь, – сказал он и выбежал из комнаты.
– Ты собираешься посмотреть? – спросила Люси.
– А ты хотела бы, чтобы я посмотрел?
Она отрицательно покачала головой, и мы пошли вниз.
Я помогал в кухне, а Кэри играла с детьми в саду. Мать протянула мне разделочный нож. Я проткнул индейку двузубой вилкой, изготовленной для великана. Нож шел как по маслу, и тонкие ломтики мяса падали на блюдо с цветочным орнаментом. Мать положила ладонь мне на спину и, улыбаясь, смотрела, что я делаю. Выискала на блюде маленький кусочек и положила в рот. Подобрала еще кусочек, но этот она поднесла к моему рту. Я отвернул голову, но она потянулась вслед за моими губами. Как ребенок, я крепко стиснул губы. Мать прижала мясо к моему рту; я ощущал его вкус. Я открыл рот, чтобы заговорить, и она протолкнула кусок мне в рот.
Я его выплюнул, и ее улыбка поблекла.
– Совсем ни кусочка?
– Ты же знаешь, что я не ем мясо.
– Это не мясо – это индейка.
– Я не ем ничего такого, в чем когда-нибудь билось сердце.
– Но ты же носишь кожаные кроссовки.
– Давай не будем снова об этом.
Она попыталась отобрать у меня нож, я не дал. Она снова попыталась, но я отдернул нож. Она поморщилась и отвела руку в сторону. На ее пальце появилась тонкая ниточка крови.
– Дай, я посмотрю, – сказал я, но она ушла. Кусок индейки, который предназначался мне, она отдала костлявой черной кошке в саду.
Во время ужина мать то и дело посасывала палец; поднимала на меня глаза, чтобы удостовериться, что я это вижу. Винсент нагнул голову над тарелкой и заталкивал ложкой в рот кукурузу, словно процесс поглощения пищи был неким состязанием. Люси осторожно передвигала еду по тарелке. Она расплющила картофельное пюре, превратила его в своего рода холст и сделала картинку: кукурузные зернышки были звездами, горошек, кусочки ямса и клюква – листьями на деревьях из индейки. Кэри говорила матери, как вкусно все, что она приготовила. Она казалась счастливее всего в те дни, когда ей следовало бы печалиться, а возможно, так и было. В выходные, когда она должна была скучать по семье. В день рождения ее матери, в день рождения отца, в годовщину свадьбы сестры. В годовщину того дня, когда разбился их самолет.
Она каким-то образом убедила мою мать позволить ей и детям помыть посуду. От матери потребовалось гигантское усилие, чтобы оставаться за столом, пока остальные убирают. Каждые несколько минут Винсент показывался в дверях, демонстрируя, как он вытирает тарелку. Мать хвалила его за отличную работу, а потом говорила:
– Осторожно, смотри, не урони, дорогой. Ты же не хочешь, чтобы осколок стекла воткнулся тебе в ногу.
Дети внесли десертные тарелки, чистые вилки и чизкейк.