пета своего взгляда, погрузилось в безмолвное, почти лишенное памяти беспокойство.
Как все же силен континуум мира Оно, как нежны и хрупки явления Ты!
Сколь многое не может пробить корку вещественности! О сверкающая блестка, рассматривая которую я однажды впервые понял, что Я не есть нечто «во мне» – я связан с тобой только во мне, а не между мной и тобой это тогда произошло. Но когда из вещей поднимается одно, живое становится для меня сущим, подступает ко мне в близости и языке, то сколь неумолимо коротким является время, в течение которого это одно остается для меня Ты, ничем кроме Ты! Это не отношение, которое необходимо ослабевает, но актуальность его непосредственности. Сама любовь не может устоять в непосредственном отношении; она длится, но в чередовании актуальности и латентности. Каждому Ты в мире заповедано по его природе становиться для нас вещью или же снова и снова возвращаться в вещность.
Только в одном всеохватывающем отношении латентность еще есть актуальность. Лишь одно Ты по самой своей сущности никогда не перестает быть для нас Ты. Кто знает Бога, хорошо знает также и отдаленность Бога; ему знакома и мука охваченного страхом сердца, мука этой жажды; но ему неведома утрата присутствия. Только мы не всегда здесь.
Любящий из Vita Nuova верно и оправданно чаще говорит Ella и только изредка Voi; созерцающий из Paradiso, говоря Colui[3], говорит – подчиняясь поэтической необходимости – не вполне подходящее слово и знает это. Упоминают ли Бога словами Он или Оно, это всегда аллегория. Но когда мы говорим ему Ты, то в этот миг смертный смысл облекает в слово нерушимую истину мира.
Каждое действительное отношение в мире исключительно; Другое врывается в него и мстит за свое исключение. Только в отношении к Богу безусловная исключительность и безусловная включенность суть одно; Бог охватывает все.
Каждое действительное отношение в мире зиждется на индивидуации; она его блаженство, ибо только посредством ее познают друг друга различные сущности; индивидуация есть также граница мира, ибо так предупреждаются полное познание и познаваемость. Однако в полном отношении мое Ты охватывает и включает мою самость, не будучи при этом ею; мое ограниченное познание растворяется в моей безграничной познаваемости.
Каждое действительное отношение в мире осуществляется в чередовании актуальности и латентности, каждое отдельно взятое Ты должно окуклиться в Оно, чтобы снова обрести крылья. Однако в чистом отношении латентность есть короткая задержка дыхания актуальности, и в задержке этой сохраняется присутствие Ты. Вечное Ты является таковым в соответствии со своей сущностью; только наша сущность вынуждает нас втягивать его в мир и язык Оно.
Мир Оно обладает связностью в пространстве и времени.
Мир Ты не имеет связности ни в пространстве, ни во времени.
Мир Ты обладает связностью в средоточии, в котором продолженные линии отношений пересекаются в вечном Ты.
В великой привилегии чистого отношения снимаются привилегии мира Оно. В силу чистого отношения существует континуум мира Ты: изолированные моменты отношений соединяются в мировую жизнь связи. В силу чистого отношения миру Ты присуща формирующая способность: дух может проникать в мир Оно и преображать его. В силу чистого отношения мы не отдаемся на милость отчуждения от мира и утраты действительности Я, мы не отдаемся на произвол нашего покорения призрачным. Возвращение есть вновь обретенное познание средоточия, повторное обращение к самому себе. В этом сущностном деянии возрождается похороненная сила отношения человека, в живом потоке волна омывает все сферы отношений и обновляет наш мир.
И, может быть, не только наш. Ибо есть метакосмическое: миру как целому в его отношении к тому, что миром не является, внутренне присуща первоначальная форма двойственности, человеческим образом которой является двойственность положения, основных слов и аспектов мира; мы имеем право предвосхищать это двойное движение как метакосмическое – отдаление от изначальной основы, которое делает возможным сохранение сущего в становлении, а также обращение к изначальной основе, которое делает для всего сущего возможным освобождение в бытии. Оба эти движения судьбоносно развернуты во времени, милостиво защищены во вневременном творении, которое непостижимым образом является отпусканием и сохранением, освобождением и связыванием. Наше знание о двойственности умолкает перед парадоксальностью изначальной тайны.
Есть три сферы, в которых строится мир отношения.
Первая: жизнь с природой, когда отношение застревает на пороге языка.
Вторая: жизнь с людьми, когда отношение формируется в языке.
Третья: жизнь с духовными сущностями, когда отношение не нуждается в языке, но оно его порождает.
В каждой сфере, в каждом акте отношения, через всякое предстоящее нам становящееся, наш взгляд выхватывает границу вечного Ты, из каждого Ты воспринимаем мы его дуновение, в каждом Ты обращаемся мы к вечному Ты – в каждой сфере соответствующим ей способом. Все сферы заключены в нем, но оно – ни в одной из них.
Все сферы пронизаны лучами настоящего.
Мы, однако, можем лишить каждую сферу настоящего.
Из жизни с природой мы можем изъять «физический» мир, консистенцию; из жизни с людьми – «психический» мир, мир, подлежащий чувствам; из мира с духовными сущностями – «ноэтический» мир, мир значимости. Теперь у них отобрана прозрачность, а с нею – и смысл; оба они теперь доступны для использования, потускнели и остаются тусклыми, пусть мы и награждаем их блистательными именами, такими как космос, эрос, логос. На самом деле космос существует для человека только тогда, когда Вселенная становится ему домом со священным очагом, на котором он приносит жертвы; эрос существует для человека только тогда, когда живые существа становятся для него образами вечного, а общность с ними становится откровением; логос существует для человека только тогда, когда он обращается к тайне своими трудами и служением в духе.
Требовательное молчание образа, любовный человеческий язык, говорящая немота животной твари – все это врата, ведущие в присутствие слова.
Однако, когда должна произойти совершенная встреча, все входы соединяются в единые врата действительной жизни, и ты уже не знаешь, в какой из входов ты вошел.
Из всех трех сфер особо выделяется одна: жизнь с людьми. Здесь находит свое завершение язык, находит его в речи, точнее в последовательности речи и ответной речи. Единственно здесь оформленное в языке слово встречает свой ответ. Теперь здесь основное слово, сохраняющее свою форму, направляется вовне, отражается и возвращается, живое обращение и живой отклик находятся внутри Одного Языка, Я и Ты состоят не просто в отношении, но в отношении надежной «честности». Здесь и только здесь имеют место моменты отношения, связанные стихией языка, в которую они погружены. Здесь предстоящее расцветает в действительность Ты. Ибо только здесь, в этой сфере, мы созерцаем и созерцают нас, мы познаем и познают нас, мы любим и любят нас – все это дано нам как действительность, которую невозможно потерять.
Это главный портал, во всеобъемлющий вход которого открываются оба боковых входа.
«Когда муж душой заодно со своей женой, овевает их страстное желание с вечных холмов».
Отношение к человеку есть настоящее подобие отношения к Богу: в нем истинному обращению дается истинный ответ. Но только в ответе Бога открывается все: открывается Вселенная, и открывается она как речь.
– Но не является ли и одиночество вратами? Разве не может в тишайшем уединении порой открыться неожиданное созерцание? Разве не может общение с самим собой таинственным образом преобразиться в общение с тайной? Разве не тот достоин выйти навстречу предстоящему ему существу, кто не подчиняется больше ни одному существу? «Приди, Одинокий, к Одиноким», – взывает к своему Богу Симеон Новый Богослов.
– Существует два вида одиночества – в соответствии с тем, от чего оно отвращается. Если одиночеством назвать освобождение от приобретения опыта и использования в обхождении с вещами, то оно всегда нужно, чтобы вообще прийти к акту отношения, и не только высшего. Есть и другого рода одиночество, которое подразумевает отсутствие отношения: Бог примет того, кого покинули существа, которым он говорил истинное Ты, но не так происходит с тем, кто сам покинул их. Подвластен им только тот, кто обуян жаждой их использовать; тот же, кто живет в силе предстоящего, может быть только связан с ними. Тот, кто состоит в связи, и есть единственный, кто готов для Бога, ибо только он несет навстречу божественной действительности действительность человеческую.
И есть еще два вида одиночества в соответствии с тем, к чему оно обращено. Если одиночество – это место очищения, то оно также необходимо тому, кто находится в связи, прежде чем он вступит в святая святых, оно необходимо ему и в его исканиях, в его переходах от падений к взлетам, взлетам к достоверности. Если же одиночество – это град разделения, где человек ведет диалог с самим собой не для того, чтобы проверить и осознать себя перед тем, что его ожидает, а для того, чтобы самодовольно наблюдать формирование своей души, то это падение духа и его превращение в духовность. Тот, кто сможет дойти до последней бездны падения, будет в ослепляющем самолюбовании воображать, что он имеет Бога в себе и говорит с ним. Но, хотя Бог воистину объемлет нас и живет в нас, мы никогда не имеем его в себе. И мы говорим с ним только тогда, когда в нас не говорит уже ничто.
Один современный философ утверждает, будто каждый человек необходимо верит либо в Бога, либо в «идолов», то есть в какие-то конечные блага – в свою нацию, свое искусство, власть, науку, зарабатывание денег, «покорение все новых и новых женщин», то есть блага, которые превращаются для него в абсолютную ценность и становятся между ним и Богом; надо лишь указать человеку на вещность этого блага, сокрушить «идола», и отклонившийся от верного курса религиозный акт сам обратится на должный соответствующий предмет.