разузнали, написали, ознакомились… Потому что нас много и мы все заодно! Потому что мы — единомышленники, потому что у нас тысяча рук, тысяча ног и сто голов…
Он очень торжественно говорил, и, может быть, поэтому я вдруг сосчитал, что, если у нас сто голов и тысяча рук, значит, у каждой головы — десять рук и десять ног! И у меня, наверное на нервной почве, началась истерика, потому что я засмеялся…
Если бы я не засмеялся, всё, может быть, и кончилось бы по-другому. Но тут все как начали орать, и больше всех — этот Петрович!
— Это что же, — кричит, — получается! Это вся работа насмарку! Если мы всё делать будем в одиночку, какой от нас толк? И ещё он смеётся!
— Он смеётся потому, что нас презирает! — девчонка какая-то высунулась, я её никогда и не видел раньше. — Ходит, как гусь, ни на кого не смотрит!
— Обнаглел! Думает, отличник, так ему всё можно! Думает, председатель, так ему всё дозволено!
— Переизбрать! Исключить!
И чего орут? Конечно, скрыл важный факт, но им-то что за дело? У них же другие темы поиска! Уж если я кого и подвёл, так это только Ленку Пантелееву. Я поискал её глазами и — лучше бы не искал. Она сидела в уголочке, и лицо у неё было такое — словно мне на её глазах зубы дёргали! Уж лучше бы она разозлилась! Глазищи свои голубые распахнула на полкабинета и глядит, как прожекторами светит.
— Исключить! Исключить! Давайте голосовать… Кто за? — орут.
Все — руки вверх! Некоторые даже кулаками грозятся.
— Единогласно! — Петрович кричит.
Тут уж и сам Роберт Иванович растерялся.
— Нет, — говорит, — может, есть кто против? Кто против?
И выползает над пионерскими галстуками, над всеми макушками, над бантами и испачканными чернилами лбами тоненькая Эмлембина ручонка… Я никогда не думал, что она такая тоненькая. И в ней платочек засморканный.
— Я против!..
— Ладно! — говорю я скорей, чтобы мне эту ручонку не видеть. — Исключить так исключить…
— Позвольте, позвольте… — говорит Роберт Иванович. — Я тоже не совсем согласен с вашим мнением…
— Да ладно! — говорю. — Что теперь говорить, Роберт Иваныч, они правильно все решают. Какой я председатель? Никакой я не председатель… И в следопыты я случайно попал! Так что выключайте меня из списков…
— Не выключайте, а исключайте, — поправляет директор, — но погоди… Я, товарищи, тоже против исключения.
— Не! — говорю я. — Исключайте…
Взял портфель и пошёл домой.
— Вот какой! — кричит девчонка вслед. — Хоть бы прощения попросил!
И тут все опять как заорут…
Я в приёмную вышел и вспомнил, что про Форген-Моргена ничего не рассказал, хотел было обратно повернуть, да поздно, чего уж теперь…
Глава шестнадцатая«ОНА! ТА САМАЯ!»
Васька, конечно, всех моих дел не знал. Сидел на уроках — белыми ресницами хлопал. А три раза в неделю выплывал во двор с трубой, как первый паровоз братьев Черепановых, — шёл в свой оркестр гудеть.
Когда я ему предложил по математике заниматься, он сразу согласился. Хоть бы для приличия удивление изобразил или там благодарность — нет, как будто так и надо, явился ко мне, и я стал ему формулы в голову вдалбливать — это оказалось мучением!
У Васьки мозги устроены совсем не так, как у нормальных людей, — он никогда о чём-нибудь одном подумать не может, он сразу обо всём думает. Ему втолковываешь-втолковываешь, он умными глазами смотрит — вроде понимает, а потом как ляпнет:
— А вот говорят, что каждый звук свой цвет имеет, вот, например, формула а плюс в равняется с, допустим, а — красное, а в — синее, тогда с должно быть бордовым! Правда?
Как мне иногда хотелось по его голове кулаком трахнуть, чтобы из неё все лишние мысли выскочили, но я терпел и, странное дело, тоже стал иногда, как Васька, думать. У него почти все мысли начинались с вопроса: «А для чего?»
Вот и меня стали такие вопросы одолевать.
Ну, бессонница-то у меня давно началась, уже недели две, после того как я в ДИПе побывал. Может быть, я от стариков заразился? Но я даже был рад. Раньше только до подушки дорвусь — и сразу спать, а теперь всё лежу — думаю.
«А зачем всё? Зачем мы живём? Вот люди стараются, работают, воюют или, наоборот, деньги копят, а зачем?» И от этой мысли у меня какая-то тревога появлялась. Будто я в бездонную пропасть заглядывал или в глубокий колодец — и страшно, и всё равно заглянуть хочется.
Я никого об этом не спрашивал, потому что боялся: какую-нибудь чепуху ответят и у меня тревога эта пропадёт… Сразу всё неинтересно станет. Но Ваське всё-таки сказал, а он как будто только этого и ждал.
— Я, — говорит, — и сам про это думал. Я даже этим вопросом взрослых проверяю. Вот как спросишь — сразу видно, какой это человек… Одни как бы и отвечают, а всё равно не на вопрос, у них все разговоры — как прожить… В общем, хочешь жить — умей вертеться. Другие задумываются и ничего не отвечают, а третьи… Вот, например, твой дед…
— Ты что, и его спрашивал?
— А чего? Он знаешь, где часто сидит? На Фонтанке, где спуск к воде, — сидит и на воду смотрит. А я там рыбу ловлю! Он раз говорит: «Ну как, клюёт?» Это все так спрашивают. Ну, ответишь «не-а» — они засмеются и дальше идут. А вообще-то, клюёт! Только не очень, но клюёт! Даже корюшка иной раз попадается…
— Да ты про деда давай, а не про корюшку…
— Ну вот, он тоже спрашивает: «Клюёт?» Я говорю: «Нет». Он тогда спрашивает: «Можно, я с тобой посижу?»
— Это дед? Так вежливо спрашивает? — Прямо как будто мне Васька не про моего деда рассказывает.
— А чего ему грубить-то?
— Да он такие шутки откалывает! И чуть что — в крик!
— Врёшь ты всё, — говорит Васька. — Такой дядька хороший. Умный. Я ему говорю: «Сидите, только всё равно не клюёт». А он говорит: «Вот и хорошо! Когда не клюёт, от мыслей не отвлекаешься. Верно?» — «Верно», — говорю. Он садится рядом и спрашивает: «Ну так и о чём же ты размышляешь?» Ну, я и спросил…
— А он что?
— А он ответил… Замечательно ответил: и про совесть, и про космос, и про всё, про всё — про счастье, про стремление…
— Так что же?
Но Васька только восторженно глядел в потолок и приговаривал:
— Очень здорово ответил! Наверно, полчаса говорил…
— Мой дед?
— Да. Мы ещё потом в мороженицу ходили. У меня сорок копеек было — сначала я его угощал мороженым, а потом он меня!
Так я от Васьки ничего и не добился.
Вот у меня и не укладывалось в голове, как это мой дед мог где-то с Васькой разговаривать, рыбу в бензиновой Фонтанке ловить, словно это был и не он.
И всё у меня скверно: потянет из-под дедовой двери махоркой — его шутки вспоминаю!
По телевизору танки показывают — про следопытов напоминают — опять скверно. Я уж эту фотографию с Демидовым, Ивановым и Мироненко в самый дальний ящик стола убрал, чтобы лишний раз на глаза не попадались, а то у меня тоска появляется…
И вдруг Васька один раз, когда мы математикой занимались, говорит:
— Всё-таки это она!
— Кто? — говорю. Я сначала думал, он про формулу говорит.
— Давай фотографию, — говорит Васька, и глаза у него делаются безумные. — Что ты не одеваешься! Бежим! Группа деревянных дует!
«Какая группа?» — думаю я. Но Васька по лестнице помчался — фотографию к груди прижимает. Ну, и я за ним, конечно.
Примчались мы во Дворец пионеров, который на Фонтанке. Там справа, не в самом Дворце, а не доходя, музыкальные кружки и классы. Васька — прямо туда. Летит по коридору, ни на кого не смотрит. Всякие малявки со скрипками и дылды с тромбонами от него во все стороны разлетаются. Я никогда его таким и не видел. Он всегда тихо ходит, даже на физкультуре не бегает. Его физкультурник зовёт «пан президент», потому что у него живот растёт. А тут вдруг такие гонки.
— Вот! — говорит Васька. — Смотри. Она или не она!
Приоткрыл дверь — и оттуда музыка — словно ржавый трамвай поперёк рельсов тянули. И звонкий женский голос отсчитывал:
— И раз… и два… И раз… и два…
Я заглянул в щель. Маленькая женщина, тоненькая, как девочка, в клетчатом платье, стояла за пюпитром и рукой отсчитывала такты.
— Она? — спросил Васька.
— Кто она?
— Да вот она же! — И Васька сунул мне под нос фотографию. — Вот! Вот пионерка, которая в перевязанного вцепилась!
Это была она! Конечно, теперь у неё не было косичек, но это была она.
— Это Антонина Николавна, — шептал мне в ухо Васька.
— Хватит на сегодня, — сказала женщина. — Все свободны!
Мимо нас из класса посыпались ребята с кларнетами и флейтами. А мы стояли как дураки, в пальто, и у Васьки по щекам текли грязные струйки пота.
Женщина подняла голову и улыбнулась. Я никогда не видел, чтобы люди так улыбались. Она прямо озарилась вся. Это, наверное, потому, что у неё лицо очень доброе и на щеках ямочки…
— Вася! — сказала она. — Что ты такой взъерошенный? Ты чего прискакал?
Васька засопел, волоча шапку за одно ухо, подошёл к столу и молча положил перед ней фотографию.
— Что это? — ещё смеясь, проговорила женщина. Но тут вместе с улыбкой с её лица исчез румянец… Нет, не то что румянец, а как будто её мелом выкрасили. Она прижала руки к груди, потом закрыла глаза, потом дрожащими руками нащупала фотографию и бережно поднесла её к самому лицу.
— Где вы её взяли? — спросила она шёпотом.
У неё мелко-мелко дрожал подбородок. Торопливо она вытащила из-за обшлага платья платочек и прижала его к губам.
— Где ты это нашёл? — спросила она, увидела меня и схватилась за сердце. — Господи! — прошептала она. — Я, наверное, с ума схожу…
— Это вот он нашёл, Костя, — сказал Васька.
— Ну да! Ну да! — поправляя воротник, говорила она. — Конечно! Разумеется. Это, конечно, Костя. Это я так — разволновалась очень! Конечно… Сколько времени прошло, конечно, это — Костя. Боже мой, бывает же такое на свете… — Она почему-то старалась на меня не смотреть, точно я — привидение…
— Это — Костя! — спокойно втолковывал ей Васька. — Он — красный следопыт!