Глава двадцать восьмая«И ВСТАЛ ТРУБАЧ!..»
Перед концертом я так волновался с самого утра, что ничего есть не мог. Отец с матерью пошли куда-то на торжественное заседание, Ага понеслась в парикмахерскую — причёску делать. А я решил выгладить свой пионерский галстук. Не то что я про него забыл, нет, просто в этот день я решил сам его выгладить. Мне его всегда Ага гладила.
Я включил утюг, расстелил галстук на столе, и когда утюг раскалился, приложил его к алой материи. И вдруг зашипело и завоняло! И утюг окутался сизым дымком. Я оторвал его от галстука. Посреди алого треугольника во всю ширину утюга кипела и пузырилась в огромной дыре прожжённая клеёнка.
Я обжёгся! Уронил утюг! От боли и от огорчения у меня потекли слёзы.
Всё! Концерт сорвался! Как я такую песню петь буду без галстука?
Я попытался повязать галстук, но он расползался под пальцами на тряпочки.
— Что это здесь? — В кухню сунулся дед.
— Не твоё дело! — закричал я. — И вообще — оставьте все меня в покое!
Дед повернулся и вышел из кухни.
Я приплёлся в столовую.
Главное, если бы не выходной, можно было бы в магазин сбегать новый галстук купить или к Эмлембе, но поздно! Я и так уже опаздываю. Придётся у кого-нибудь из ребят попросить… Но это всё не то! В том-то и дело, что я хотел петь в своём галстуке! Разве Тимур или Иванов прожгли бы свой галстук?
— Ну что, прачка-гладильщица? — Дед, ухмыляясь, вышел из своей комнаты. — Ревёшь?
— Не твоё дело! — сказал я.
Вдруг дед, закусив самокрутку, положил на стол старую полевую сумку и вытащил оттуда ученический пенал, тоже старый, со стёршимся лаком. Он раскрыл трубочку пенала и вынул оттуда пионерский галстук.
Если бы из пенала выскочил джинн Хоттабыч, я бы, наверное, меньше удивился.
— Ну-ко! — сказал дед. — Тащи утюг!
Он потёр днище утюга мелкой шкуркой и всё так же, не вынимая изо рта самокрутки, быстро выгладил галстук.
— Конечно! — сказал он. — Материя самая простецкая. Сатин. — Галстук был не алый, а красный-красный как кровь… — Вот так-то! — сказал дед, повязывая мне его на шею. — Вот так-то. Прачка-гладильщица! — Он спрятал самокрутку в кулак. — Концерт у тебя, что ли?
— Угу… — сказал я.
— Во Дворце?
Я понимал, что надо бы деда пригласить на концерт, но у меня язык не поворачивался.
Тут раздался звонок, и в дверь влетел Васька, красный как помидор и растерзанный, словно этот помидор катили из Молдавии, как футбольный мяч.
— Ты что! — заорал он. — Все за полчаса должны быть на местах! Нам ещё раз всё проиграть надо. У тебя что, часы стоят?
Он не дал мне опомниться, мы так и помчались по улице без шапок и пальто. Правда, тепло уже было…
От всех волнений я был как во сне. Я не помню, как вышел на сцену, как объявили название песни.
Только когда треснула и рассыпалась тревожная дробь барабана, у меня привычно похолодели руки. Я увидел, что все скамейки перед эстрадой битком набиты зрителями… Лица плыли у меня перед глазами жёлтыми пятнами, и сердце колотилось в такт ударам барабана.
Кругом война, а этот маленький…
Над ним смеялись все врачи…
«Куда такой годится маленький?
Ну разве только в трубачи!»
Был хороший микрофон, и я услышал, как мой голос разносится по всему парку:
Ну, а ему всё нипочём!
Раз трубачом так трубачом!
В одной руке у меня была труба, а в другой — настоящая будёновка с красной звездой. Одним движением я надел её, и колючее сукно укололо мне щёку.
Как хорошо! Не надо кланяться!
Свистят все пули над тобой!
Умрёт трубач, но не расстанется
С походной звонкою трубой!
Горячая волна подхватила меня, сердце заколотилось в горле. И тут же за спиной зарокотала тревожная дробь…
Но как-то раз в дожди осенние
В чужой степи, в чужом краю
Полк оказался в окружении,
И командир погиб в бою…
И в этот момент мне показалось, что я вижу пылающие танки на берегах Халхин-Гола, и бойцов, ползущих по болоту, и маленькую радистку в заснеженном лесу. Ну и что же, что песня про гражданскую войну? Это песня про Тимура, и про Иванова, и про меня…
И встал трубач, в дыму и пламени,
К губам трубу свою прижал,
И вслед за ним весь полк израненный
Запел «Интернационал»!
Я вдохнул полной грудью, прижал мундштук к дрожащим губам, и мне показалось, что музыка возникла где-то далеко, совсем независимо от меня.
Вставай, проклятьем заклеймённый… —
хрипловато начала и всё звонче и звонче запела труба. Стояла гулкая тишина, и только труба пела над головами зрителей. И вдруг я увидел, как в задних рядах встал бородатый человек и вслед за ним стали вставать другие. Они вставали, блестя медалями. Они снимали шляпы и фуражки с седых голов, а за ними стали подниматься молодые ребята в куртках студенческих отрядов, пионеры в алых галстуках.
Мы наш, мы новый мир построим! —
грохотал за моей спиной оркестр. Уверенно вели валторны, басом ревела Васькина труба, сыпал дробью барабан.
— Ты видал! Ты видал! — говорил Васька, когда мы бежали звонить Антонине Николаевне, что концерт прошёл с потрясающим успехом. — Ты видал? Твой дед встал первым!
— Как мой дед?
— Так твой! Не мой же! — сказал Васька.
Мне было неловко оттого, что я даже не поблагодарил его за галстук, но меня затормошили. Пищала Эмлемба, клокотала и всё порывалась меня поцеловать Ага, растроганно блестел очками отец Эмлембы, и где-то далеко над головами ребят махал мне руками и улыбался Роберт Иванович.
— К нам, к нам, чай пить! Чай пить! — пищала Эмлемба.
У меня всё путалось в голове…
Глава предпоследняяЯ ТЕБЯ НАШЕЛ!
«Откуда у деда галстук?» — думал я, с трудом отрываясь от праздничного пирога. Мы сидели за столом, и Пудик тыкался мне в ноги, и Ага обмахивалась платочком, а Эмлембин отец в сотый раз рассказывал Ленкиной матери и бабушке, как мы с Васькой потрясающе играли. Васька только ел и отдувался.
— Костя! — сказала Эмлемба. — У меня есть новость.
Мы пошли в другую комнату, и она, порывшись в своей знаменитой папке, достала оттуда большой конверт с пёстрыми марками.
— Вот.
Извините, что мы не сразу вам ответили. Мы — харцеры из Гданьска — сначала долго искали Леона Каминьского. Он живёт в Кракове. Потом мы писали вам это письмо.
Полковник Таран — национальный герой Польши, но мы про него ничего не знали, потому что после войны он не жил в Польше. Мы благодарны вам за то, что теперь сможем его разыскать в Советском Союзе.
Леон Каминьский был инженером в Гданьске, а теперь он работает художником в Кракове. В 1944 году, когда он был подпольщиком, он жил в городе Чернецове. Тогда в город прорвались советские танки. Один был подбит и загорелся. Его командир прикрывал отход товарищей. Это был майор Советской Красной Армии. Он был не только храбрый, но и хитрый: когда фашисты окружили его и у него кончились патроны, он ушёл в подземные каналы города, которые тянутся на десятки километров. Идти за ним фашисты побоялись, потому что по каналам прятались партизаны.
Они нашли танкиста.
Он был сильно ранен. Сначала его лечили, потому что он не мог уйти к своим. У немцев была сильная оборона, и наступление остановилось.
Партизаны захватили несколько немецких танков, и товарищ Таран стал обучать их воевать на танках. Потом он командовал ими в бою. Он получил звание полковника польской армии, награждён несколькими высшими польскими наградами.
Леон Каминьский переписывается с ним. Он нам сказал, что полковник Таран после войны закончил институт и был участником экспедиции на Южный полюс. Настоящее его имя — Сергей Тимофеевич, а фамилия — Иванов. Живёт он в Ленинграде. Вот его адрес.
Мы хотим с вами дружить. А если кто собирает этикетки, то Малгожата Клысь может с ним обменяться. С пламенным харцерским приветом…»
Дальше шла целая куча подписей.
— Адрес! — закричал я. — Где адрес?
— В том-то и дело! — сказала Эмлемба. — Тут какая-то ошибка… Вот. — Она протянула мне кусочек белого картона. — Костя, это же ваш адрес.
Я думал — упаду. Не помня себя я выскочил к Аге.
— Ага! — закричал я. — Как отчество деда?
— Сергей Тимофеевич, — сказала она. — А в чём дело, Костенька, что с тобой?
— А фамилия, фамилия!
— Иванов.
— Почему? — закричал я, всё ещё надеясь, что это ошибка. — Почему я Макаров, а он Иванов?
— Что же тут такого? Твоя мама, урождённая Иванова, вышла замуж и взяла фамилию мужа — Макарова…
Я хотел умереть! Мне, вообще-то, никогда в жизни не было так стыдно.
— Где фотография?
Ленка сунула мне в руки снимок.
— Свинья я! — сказал я ей. — Свинья я последняя! Не ходите за мной никто.
Я бежал по улицам.
«Какой же я дурак! Ведь и галстук, и вездеход, и даже деньги в конверте — это всё он! Это мой дед. Кого ещё Васька мог найти? А я на него орал. Ах я свинья!»…
Я же знал, что мамин дедушка был профессором, я же мог догадаться, что мой дед был на войне! Но я никого никогда ни о чём не спрашивал… Мне всё было до лампочки! А это мой родной дед! Это мой родной прадед! Я на них похож!
Если бы всё можно было назад прокрутить, как ленту в кино! Я бы всё по-другому делал! Я бы деда на руках носил! Я хуже всех на свете! Хуже последнего негодяя!
Вот если бы уехать куда-нибудь! Я представил, как уеду и вернусь через десять лет героем!