Я прекрасно её поняла.
И, прости меня Господь, я сделала так, как она велела. Я проглотила свои чувства и позволила им проскользнуть глубоко-глубоко. Они наполнили меня, как ком глины, проникший в желудок.
В глубине души я верила, что всё может решиться и без меня, само собой. Я вела себя достаточно подозрительно, чтобы этот отечески добрый детектив сказал кому-нибудь: Мы всё неправильно поняли. Теперь-то я вижу! За рулём была Эми.
Я ответила бы: Может, и так, но я ничего не помню, — и правосудие само бы свершилось.
Но никто больше не говорил со мной об этом. Ни полицейские, ни адвокат, ни моя семья. Тиг понес наказание за чужое преступление, и никто не сказал мне об этом. Я узнала новости из журнала. Я понятия не имела, куда его отправили, что с ним случилось. У меня не было ни его контактов, ни общих с ним друзей, а звонить его матери или бывшему отчиму было слишком стыдно. Отец нашёл работу в Бостоне, и мы туда переехали.
Следующие три года — а именно столько дали Тигу — я не могла есть. Еда слишком долго меня успокаивала, а я не заслуживала спокойствия. Я хотела ощущать голод. Это сердитое бушующее чувство внутри меня стало моим наказанием.
Я худела, бледнела, слабела, кожа, прежде плотно обтягивавшая тело, теперь повисла, и наконец я стала похожа на ту дочь, которую, возможно, хотела бы моя мать. Но после того, что я совершила, её взгляд на миг останавливался на мне и ускользал, не задерживаясь, словно мои границы по-прежнему на два фута выходили за пределы нынешних очертаний. Внутренности разъедал стыд, он разбухал во мне и вокруг меня, облепляя снаружи и изнутри, а для матери жир и стыд были почти синонимами.
Я так и не смогла наладить отношения с родителями. Сейчас они сводились к равнодушным поздравлениям по телефону с Рождеством или днём рождения и пустым словам о том, что надо бы как-нибудь собраться.
Теперь у меня была своя семья, и в ней всё было иначе. Я позволила Мэдди быть той, кем она хочет — своевольной, порой неуправляемой; Оливер рос в атмосфере спокойствия и обожания. Дэвис не боялся рассказать мне о том, как хотел, чтобы от него ушла жена, хотя её уход до глубины души ранил его ребёнка. В нашем доме царили любовь и понимание, но себя настоящую я в этот дом не пускала.
Я так и не рассказала Дэвису свой страшный секрет. Я выключала свет, когда мы занимались любовью, чтобы он не увидел на моём теле следы от растяжек. Я не рассказала ему о ночи, когда погибла миссис Шипли, и о моменте, когда в полубессознательном состоянии проскользнула за руль.
Вот почему на меня так повлияла игра Ру. Не джин, не сила её обаяния. Глубоко внутри я ощутила, что она видит всю мою подноготную. Она смотрела на меня так, будто понимала, что именно я способна совершить и выдержать. Это пугало, но отчасти даже нравилось. Я ощутила порыв выпить ещё джина, поднять футболку и показать ей чуть заметные белые следы на груди и животе, выпустить правду на волю. Разве не от этого меня спасал дайвинг? Я погружалась с головой, пусть и не в правду, а в воду, спокойную, не страшную.
По опыту я знала — нужно всего лишь дождаться, пока пройдёт это чувство. Люди часто говорят: не знаю, как она с этим живёт! — но при этом сами мирятся с гораздо худшими явлениями. Никто не держит за руку свой самый страшный грех. Наши поступки тяжелы, и мы лишь ждём, когда они пойдут ко дну. С каждым днём они погружаются всё глубже, в такие тёмные места, куда не может добраться свет. Всё, что мне оставалось — ждать. Всё плохое, я знала, погрузится во мрак, потому что так всегда и бывает.
Всё, что мне оставалось — печь пирог. Распечатывать план окрестностей. Возвращаться на работу в «Школу Ныряльщиков». Кормить малыша. Заниматься своими делами и ждать, когда пройдёт время.
Сегодня следовало заняться Мэдисон.
Я намеревалась всерьёз поговорить с ней о мальчиках, машинах и вранье. Накрутив себя, я едва не вознамерилась прибегнуть к суровому методу — запретов и дополнительных домашних обязанностей — но, в конце концов, решила так не поступать. Мэдди — не я, а Лука — не Тиг Симмс. Подумаешь, проехали две мили в крутой машине в солнечное утро, абсолютно трезвые. Нормальное поведение подростков. Именно так его и нужно воспринимать, а не исходя из собственного прошлого.
Я играла с Оливером в «Ку-ку» в гостиной, когда наконец распахнулась дверь и Мэдди, как обычно, громко топая, промчалась по деревянному полу.
— Я дома! — завопила она.
— Ну-ка иди сюда, — сказала я. — Надо поговорить.
Я поднялась, взяла Оливера на руки. Мэдди прошла в гостиную, вслед за ней — Лука. Этого я не ожидала. Оливер радостно завертелся, засиял глупой улыбкой в два зуба, увидев сестру. Он был без ума от Мэдди.
— Помнишь Луку? — спросила Мэд, подходя к нам, чтобы пощекотать Оливеру животик. — Привет, вонючка, — её щёки разрумянились от удовольствия.
Лука безразлично махнул мне рукой и прислонился спиной к барной стойке. В идеально скроенных джинсах и мартинсах он был похож на молодого бога.
— Привет, Лука. Хорошо, что ты пришёл, — соврала я. На самом деле мне нисколько не хотелось, чтобы хоть что-нибудь, связанное с Ру, приближалось ко мне ближе, чем на милю. Но мне нужно было это сделать. Я постаралась говорить дружелюбно, но твёрдо. — Я расскажу тебе о наших семейных правилах. Мы не разрешаем Мэдди кататься на машине с несовершеннолетними водителями. Ребёнку нужно потренироваться по крайней мере год, прежде чем он может возить других детей. Тем более нашу дочь. Это ясно?
— Да, мэм, — ответил он, чем сильно меня удивил. Мэм. В этом слове даже не было иронии.
Щёки Мэдди из розовых сделались алыми. Узнав, что её поймали с поличным, она глазами умоляла меня не позорить её, не выгонять мальчишку из дома. Оливер по-прежнему тянулся к ней, и она взяла его на руки, зарылась пылающим лицом в маленькую шейку.
— И давно у тебя права? — спросила я Луку.
— Хммм… — ответил он, задумавшись, потом пожал плечами. — Меньше года.
Это ещё куда ни шло. Значит, ему лет шестнадцать. Старшеклассник.
— Мы поняли друг друга? — спросила я обоих.
— Прости меня, Чумачеха, — Мэд придвинула лицо к мордочке Оливера и улыбнулась. — Меня казнят на рассвете? Можно мне попрощаться с юным братом? — она шумно чмокнула Оливера в щёчку, и он захихикал. Я не смогла сдержать улыбку, глядя на них.
Отчасти мне хотелось наказать Мэдди и выставить Луку за дверь, но так было бы нечестно. К тому же где-то через час должна была позвонить мамаша Мэдди. Лаура жила в Бирмингеме и, пока находилась под надзором, могла лишь звонить раз в неделю и навещать Мэдди раз или два в год. Вполне вероятно, она могла вообще не позвонить, что тоже было бы ужасно, но также возможно, что она могла позвонить очень поздно, или пьяная, или и то и другое. Тогда нас ожидала тяжёлая среда. Но сегодня был только вторник, и Мэдди, в компании этого мальчишки, глупо улыбалась, кокетничала и целовала малыша.
— На этот раз Лютик не съедят мурены, — сказала я, и она ухмыльнулась.
— Иди к мамочке, — сказала она Оливеру. Я протянула руки и взяла его. Мэдди, повернувшись, потянула Луку за футболку из комнаты.
— Куда вы собрались? — спросила я. Она замерла.
— Наверх. Хочу показать Луке одно видео…
— Принеси айпад сюда, — отрезала я и строго посмотрела на Луку. — Ещё мы не разрешаем Мэдс водить мальчиков в спальню, — при слове «спальня» Мэдди вновь смерила меня страдальческим взглядом, но сдаваться я не собиралась. — Сидите тут. Поешьте. Я пирог испекла.
Вид у Мэдди стал такой, будто она надеялась, что земля разверзнется и поглотит её, а может быть, меня. Но Лука был подростком, и еда его заинтересовала.
— Круто, — сказал он.
— Молока? — предложила я.
— О Господи! — воскликнула Мэдди, но Лука одновременно с ней сказал:
— Да, пожалуйста.
Я стала доставать посуду, и салфетки, и пирог, и одной рукой разливать молоко с «помощью» малыша. Лука бродил мимо нас, осматриваясь. Мэдди, плюхнувшись на стул возле барной стойки, метала в меня испепеляющие взгляды, надеясь выгнать из кухни.
— Как классно, — заметил Лука, разглядывая висевший над диваном коллаж — восемнадцать фото морских животных. Он указал в центр, на яркого красно-оранжевого моллюска. — Кто это?
— Голожаберный моллюск, — сказала я, и Лука рассмеялся. — Да, странное название. Это маленькие моллюски без раковины, они бывают всевозможных безумных расцветок и форм. Хочешь — верь, хочешь — нет, но вот этот маленький сине-белый господин с крыльями — тоже голожаберный.
— Вот это и это — одинаковые животные? — он с удивлением переводил взгляд с одного моллюска на другого.
— Ага. Эти фотки Чума делала. Она инструктор по дайвингу, — сказала Мэдди гордо, сама того не желая.
— Правда? — он через плечо окинул меня взглядом, полным уважения. Указав на маленького блёклого осьминога, добавил: — Это моё любимое животное. У меня в детстве был плюшевый осьминог. Я везде таскал его за собой, пока у него не отвалились все щупальца.
— Это фото сделала Мэдс, — сказала я, и Лука с таким же уважением посмотрел на неё.
— Ты тоже занимаешься дайвингом?
— Ага, — ответила она, заправив кудряшку за ухо и смущённо улыбаясь. — В десять лет получила сертификат, до этого тоже ныряла, в бассейне.
— Как круто! — воскликнул Лука, и Мэдди умоляюще посмотрела на меня.
— Чума и тебя научит, хочешь?
— Я буду очень рад, — Лука сел рядом с Мэд, и его грациозная поза составила резкий контраст с её ссутуленной фигурой. Откусив огромный кусок пирога, он сказал с набитым ртом: — Офигенно!
Потом, проглотив и повернувшись к Мэд, добавил: — А моя мама ничего не печёт.
Я поверила. Трудно было представить, как Ру в фартуке облизывает миксер.
— Из-за поста?
Лука недоумённо посмотрел на меня, и я уточнила:
— Ну, знаешь, пост — это перед Пасхой, когда нельзя есть конфеты или материться…
Он пожал плечами, и я поняла, что Ру не особенно верующая. В то же время мне стало стыдно — чего я прицепилась к ребёнку? Лука — вполне приличный «молчаливый наблюдатель», и манеры у него куда лучше, чем могли быть у сына такой сучки. Но мне всё же хотелось узнать о ней побольше.