— И тогда она спросила про татуировки?
— Мы сидели у меня в комнате, так что не разбудили бы его. Покурили конопли, и она принялась рассматривать мою руку, водить пальцами по буквам, задавать вопросы. Ну и про татуировки тоже. Я знал, что утром она уедет. Она была как корабль, который просто проплывает мимо. И я рассказал ей ту давнюю историю.
— Историю обо мне, — сказала я.
— Да, — ответил он. — Я был под кайфом, ощутил дежавю. Рассказал про нашу группу «Сон-трава», про то, как мы сбежали из дома. Про аварию. Я сказал, что за рулём была ты, но гадостей говорить про тебя не стал. Никогда не говорил про тебя ничего плохого. Ни Энджи, никому. Ты ведь была просто бедной богатой девочкой, у которой куча денег, но никому нет до неё дела. Так ведь оно и было. Рассказал и то, каким я был нищебродом, восходящей звездой, как стремился к лучшему, пока не случилась катастрофа, — мне тоже казалось, что так и было, но он продолжал. — В моей версии я тебя не выдал. Я ни слова не сказал копам. Я проглотил чувство вины, представил себя по-настоящему благородным, понимаешь? Это свинство, но я всегда хотел, чтобы всё так и было. Я хотел, чтобы эта история была настоящей.
Он смотрел на меня так трогательно и виновато, и в неясном свете, несмотря на глубокие морщины у рта, он снова казался мальчишкой, которого я знала. Я видела, как этот мальчишка жалел, что всё рассказал копам. Эта история позволяла хоть ненадолго обратить его боль в героизм, и я видела, отчего ему так этого хотелось. Он так и остался мальчишкой. Ни жены, ни детей, только машины, гитары и конопля. Всё такой же очаровательный. Интересно, думала я, есть ли доля моей вины в том, что Тиг так и не вырос. Если бы он закончил Брайтон, колледжи всей страны поборолись бы за этого гениального математика. У него могла бы быть семья. Он мог бы проектировать новые машины, а не чинить старые.
— Почему тебе стыдно? — спросила я. — Всё честно. Ведь это я виновата, Тиг.
Он резко встряхнул головой.
— Блин, Смифф, хватит, — сказал он. — Не было виноватых. Только два глупых ребёнка, совершивших большую ошибку. Один из них поплатился, потому что очень любил другого.
— Ты? — спросила я. Потому что я должна была спросить. Та девочка, которой я была когда-то, девочка, изголодавшаяся по любви, настойчиво требовала ответ.
Он улыбнулся.
— Конечно. Когда я перешёл в Брайтон, Господи, как же мне было паршиво. Как одиноко. Ещё хуже, чем до Брайтона. Ну то есть у меня были друзья, подружки, мамаша. Но не было никого, кто был бы похож на тебя. Конечно, я тебя любил. Но всё равно предал. Я столько лет ждал, чтобы попросить прощения.
Это было очень трогательно, но нечестно. Он ведь всего лишь сказал правду.
Я подалась вперёд.
— Нет, это я должна просить прощения. Ты ни в чём не виноват. Только я.
Мы смотрели друг на друга нежно, очень нежно, и я ощущала то самое всепрощение, какое пыталась купить семь лет назад. Теперь же я приехала сюда и увидела, что оно ждало меня с самого начала. Ждало все эти годы.
Он тоже подался вперёд. Совсем чуть-чуть, но я поняла — это предложение. Для той пятнадцатилетней девочки, которая всё ещё жила во мне. Той девочке достался лучший в мире первый поцелуй. Самый лучший. Но всё, что случилось потом, высосало всю его красоту, разрушило его, превратило в нечто постыдное. Стыд громоздился на стыд, но неважно, что эта девочка совершила потом. Тот поцелуй она заслужила. Тогда она ещё не сделала ничего плохого. Пока.
Мне захотелось вернуть этот миг, переиграть заново. Если я склонилась бы ближе, наши губы встретились бы. Я видела это во взгляде Тига, в наклоне плеч. Я понимала — речь не о настоящей любви. Не о том, чтобы разрушить мою семью и восстановить во имя прежней, другой жизни. Только о настоящем. Сегодняшнем. Сиюминутном.
Где-то в доме наверняка был другой матрац. Чистый, может быть, со стопкой книг в изголовье. Я смотрела в лицо Тига, такое дорогое, такое знакомое. Смотрела на его покрытые чернильными разводами пальцы, сжимавшие кружку с картой мира в доме, где не было женщины. Я могла получить всё это. Получить его. Пусть даже всего на полчаса в мире, в котором не было времени. Я могла получить его, если бы захотела. И, Господи, я хотела. Я хотела этого.
Я резко поднялась, едва не уронив стул. Я рванула мимо стойки к кофемашине, хотя моя кружка была почти полной. Я бежала, будто отчаянно хотела согреться. Оставаться рядом с Тигом было слишком опасно.
Дэвис был ещё дома, играл с малышом, которого мы сделали вместе. Оливер, маленький жаворонок, дрыгал ножками, ворчал, что-то лопотал отцу. Мэдди, совсем не жаворонок, шла в кухню за кофе, громко топая, и её волосы торчали во все стороны. В ночь, когда Дэвис сделал мне предложение, я сказала ему: Я никогда вас не оставлю. Эти слова значили больше, чем говорило их юридическое значение. Я сказала ему, что всегда буду рядом, что никогда его не предам. Я не хотела, чтобы и эти слова стали враньём. Я и без того слишком хорошо научилась врать.
Мне было жаль девочку, любившую Тига, но её больше не было. Я пыталась похоронить её в собственном теле, пыталась убить голодной смертью, пыталась уничтожить в Калифорнии. Но прежде чем я нашла способ её убить, она утонула. Ушла под воду, а из воды поднялась я.
— Я замужем, — сказала я Тигу и вспыхнула.
— Я рад, — ответил он спокойно и улыбнулся.
— У меня счастливый брак. И ребёнок.
— Я рад, — повторил он, протянул мне руки ладонями вверх, легко сдаваясь. — Просто что-то нашло. Ностальгия. Вот смотри, я её отпускаю.
Он ухватил «ностальгию» двумя пальцами и отпустил. Казалось, я увидела, как она улетает.
Но я осталась там, где стояла, нас по-прежнему разделяла стойка. Я боялась даже ощутить его запах, такой знакомый. Я уже начинала торговаться с той давно ушедшей девочкой. Не секс, умоляла она, а только поцелуй. Но я твёрдо отказала ей. У предательства нет меры, нет черты, которую можно переступить. Если я его поцелую, подумала я, буду ничем не лучше Тейт Бонакко.
— Почему ты спросила про Энджи? Ты явно её знаешь, — спросил он, чтобы сменить тему. Он хотел помочь мне вновь стать порядочной, и это тоже очень привлекало.
— Сложный вопрос, — ответила я. Поставила возле раковины кружку с кофе, которого мне не хотелось. — Через полчаса мне нужно быть дома, и мне очень жаль, но у меня нет времени объяснять, хотя я, конечно, должна. В это утро всё пошло не так. Я даже услышала, как ты просишь у меня прощения — ну не безумие ли. Ты даже не представляешь, как важно для меня было вернуться сюда, увидеть, что ты меня уже простил. Но теперь я должна извиниться.
Его лицо приняло встревоженное выражение.
— Бред какой-то. За что?
За очень многое, и он об этом знал. Я нахмурилась.
— За то, что ничего не сказала. Что позволила копам повесить вину на тебя. Молчала в тряпочку, и ты потерял три года жизни.
Тиг лениво отмахнулся от моих слов, будто они ничего не значили.
— А что ты могла сказать? Ну-ка, какие слова могли мне помочь?
Неужели он вновь лицемерил? Раньше это было ему не свойственно. Но, может быть, он просто хотел услышать эти слова. Их услышала Ру и обратила против меня. Они стали жестоким оружием в её руках. Большего вреда принести они уже не могли, и я должна была сказать их Тигу. Больше, чем кому-то другому. Я посмотрела ему в глаза.
— Я должна была сказать им, что была за рулём.
Он рассмеялся. Громко, удивлённо. Пожал плечами, развёл руками.
— Но ведь ты не была за рулём, — сказал он и увидел моё выражение лица. — Ты же это знаешь, Эми, правда? За рулём была не ты. А я.
Глава 10
То, что он запомнил, то, что осталось с ним навсегда — эпизод на железнодорожных путях. По дороге к развилке я вела машину так осторожно, что он начал меня дразнить. Чо так кисло, Смиффи? На обратном пути, несясь к злополучной дороге, на которой мы столкнулись с миссис Шипли, мы ехали уже совсем с другой скоростью.
Подпрыгивать на путях было его фишкой. Он вечно подпрыгивал. Поэтому и решил, что машину вёл он.
Он никогда не задавался этим вопросом, хотя не помнил, как держался за руль, как давил на газ. Его последнее ясное воспоминание было о том, как он меня поцеловал. Мы выпили ещё вина, ещё покурили — мы и без того уже были не в себе. Прогулка до машины осталась в нашей памяти как слайд-шоу, а сама поездка — как чёрная дыра с яркой вспышкой на середине пути. Следующий кадр, который он вспомнил — как, рыдая, стоит на четвереньках у разбитой машины.
— Ключи были у меня, — настаивала я. Мы уже добрались до этого момента. — Я села за руль.
— Но ты же не помнишь, как вела машину, — сказал он почти с вызовом.
— И ты тоже, — парировала я, и он рассмеялся нервным, лающим смехом.
— Ты никогда не прыгала на путях, — повторил он, запустил руки в волосы. — Если бы ты была за рулём, я бы это запомнил, разве нет?
— Нет, — сказала я. — Люди часто не могут вспомнить аварию. Это травматичный опыт, мозг может его заблокировать, к тому же мы были пьяны и накурены. Давай исходить из того, что мы помним. У меня были ключи, я села за руль. Я помню, как машина прыгала, но больше ничего.
Он покрутился на стуле, вновь повернулся ко мне, сложил руки домиком. Грустно, измученно улыбнулся.
— Я понимаю, ты в это веришь. Но всё-таки не сомневаюсь — это был я. Я знал, это был я, даже когда сказал копам, что это была ты. Потому что адвокат без конца повторял, что меня привлекут к ответственности как взрослого. Мама до смерти испугалась и сказала, что тебя твои богатые предки вытащат из дерьма, а я в нём по уши увязну. И я струсил. Сделал, как они хотели, и адвокат воспользовался этим, чтобы максимально смягчить приговор. Господи, мне почти так же стыдно, как если бы…
— Тиг! — перебила я. — Мы были всего лишь детьми. Нам было так страшно, так стыдно…
— Мы оба обманули копов. Оба думали, что это сделали мы, и обвинили друг друга, — пробормотал он спокойно, беззлобно. Даже расслабленно. — Как в том рассказе О’Генри. Когда она продала волосы, чтобы купить ему цепочку для часов, а он продал часы, чтобы купить ей гребни для волос.