Вот она, развалина. Пока добиралась, промочив сапоги, вылез месяц, целится мне в спину узким прищуром, закрыв один глаз. Все вокруг кажется черным, четко очерченным в белом прицельном свете. Подхожу к стене, касаюсь рукой шершавого кирпича. Здесь, где-то здесь она стояла, Волчица. Ждала, пока несчастная, перепуганная до невменяемости девушка выскочит из кустов на плешку перед часовней. Дышала, раскрыв пасть, выкатив язык. Слюна капала на снег. Как мехи, раздувались заросшие черной шерстью бока. Переступали от нетерпения крупные когтистые лапы. Нос жадно втягивал запах загнанной жертвы. В круглых глазах – радость, предвкушение убийства, достойного завершения охоты.
«Лена, это ты дошла до невменяемости. Какая Волчица? Ты всерьез поверила в этого оборотня? Здесь стояла женщина. Сильная, уверенная в своей силе, в своем праве на убийство, хищная и безжалостная. Женщина. Человек. Не волк», – говорю себе. И киваю в ответ: «Да-да, конечно, женщина, человек, я же не сошла с ума». Но вижу Волчицу. Огромную. Гораздо крупнее, чем полагается быть простой дикой зверюге. Черную в лунном струящемся свете. Способную мыслить и испытывать радость, даже восторг от убийства.
Я ее вижу.
В руины я не пошла и даже не заглянула. Побоялась. Чего? Побоялась увидеть, как она терзает свою жертву. Хватит с меня. Надо выбираться к дороге и вызывать такси. Надо домой. Я увидела достаточно. Теперь я знаю: когда встречу Волчицу, я узнаю ее – хоть в вирте, хоть в реале. Теперь она сидит у меня в башке. Ее затянуло в ту пробитую дыру, и дверка захлопнулась. Я поймала ее.
Теперь осталось поймать ее по-настоящему. Но это уже к Полякову.
ПоляковПройти по следу
Меня посетила гениальная мысль: пожалуй, стоит самому пройти по следу Ганнибала. Не на компьютерной карте рассматривать места убийств, а самому там покрутиться. Зачем? А черт его знает зачем. Ясно же, что я там уже ничего не найду. Но надо, надо покружить там носом в землю, понюхать. Это я, само собой, в переносном смысле.
Будем плясать в обратном порядке. От места последней смерти – к месту первой. Что у нас получается? Дворничиха – балерина – вдова – девочка – лаборантка. Во дворе, где жила и погибла Валевская, я уже нагулялся, накружился. Теперь поеду на другой конец города, туда, где отдала концы балерина-пенсионерка. Черт, вечно какая-то тавтология в голове складывается.
Вышел из автобуса. До реки тут совсем ничего. Место не самое приятное, прямо город контрастов. По одну руку – новые высотки веселеньких расцветочек, обихоженные дворы с клумбами и детскими площадками, дорожки, красной и желтой плиточкой замощенные. По другую – стройка: забор бетонный, за ним краны своими жирафьими шеями ворочают, разбитая, вся в лужах грунтовка и бетонные плиты, наскоро брошенные под колеса «КамАЗам» на растерзание. Все серое или грязно-коричневое, унылое. И такое же унылое небо серой нашлепкой сверху.
Набережная почти такая же, как у моего дома: дорожка, кусты, скамейки. Возле одной из них он, Ганнибал, убил старуху. Она стояла тут под ноябрьским дождичком, курила, ждала своего приятеля. Он должен был подхватить ее здесь после работы, потом они собирались пойти к нему, приготовить ужин. Тихий, почти семейный вечер. Не получилось. Не дождалась. Кстати, именно приятель – дядечка с импозантной внешностью старого художника, на самом деле бывший школьный учитель, а нынче пенсионер-огородник – ее тут и нашел. Сначала увидел пакет с продуктами на скамейке, потом сапог, из-за нее выглядывающий.
Если она стояла перед скамейкой, глядя на реку, например, или в сторону, откуда должен был появиться ее друг, то где был убийца? Вряд ли он шел по набережной. Его бы кто-нибудь увидел. Могли же тут быть еще люди. А его никто не заметил. Значит, он мог сидеть в кустах позади скамеек. Я нырнул под нижние ветки. Казавшиеся снаружи непроходимыми заросли изнутри оказались вполне просторными. Тонкие кривые стволы держали спутанную из мелких гибких веточек крону, но внизу, под этим переплетением, было полно места. И видно, что тут кто-то проходил и даже задерживался, вон там – пара пузырей из-под пива валяется, а там – пакетики из-под чипсов и водочная бутылка, и повсюду маленькие бутылечки с красными крышечками – достославная «Красная Шапочка». А я думал, эту дрянь уже не пьют.
Обжитые заросли оказались. Значит, отсюда он на нее и прыгнул. А сидел здесь в кустах зачем? Поджидал? Конкретно эту жертву или любую, какая под лапу подвернется? Фу, черт, приветик от Елены и ее Волчицы. Какая под руку попадет. Скорее всего, любую.
Ганнибал – не оборотень. Просто маньяк. Это мантра, не забывай повторять, Леха.
Снова на автобус – и к монастырю. Опять-таки через весь город.
Спустился с шоссе на грунтовку, она, судя по всему, к воде должна вывести, рыбаки или шашлычники прокатали. От дороги – отворотки туда и сюда. Но короткие, отъехать и припарковаться. Дальше тропы какие-то, наверное. Сейчас-то зимой не видать под липкой снежной пеленой. Я не очень понимаю, что в этих пустошах люди делают.
По дороге прошел не особо далеко, она почти не утоптана сейчас. Зря только кроссовки промочил. Постоял, поглазел на черные заросли, внутрь не полез. Тогда был сентябрь, еще зеленело вовсю. Убитая девочка была там, за кустами. У нее были спущены брюки, и она обмочилась. От страха, когда увидела убийцу? Тогда зачем он спустил с нее джинсы, ведь насилия не было? Или она просто присела пописать?
Следующая точка – почти по прямой отсюда. Вдоль реки в сторону города. Не дождавшись обратного автобуса, пошел пешком по шоссе. Через полчаса добрался.
Здесь сплошняком частная застройка, одни заборы. И тоже город контрастов. Будто перетасованы две карточные колоды: одна – новая, блестящая, вторая – старая, замусоленная, мятая, с обгрызенными краями. Особняк в два этажа, желтым кирпичиком облицованный, забор выше человеческого роста – столбы и витые решетки, ворота – въезд для автомобиля. А рядом – деревянная изба, некогда голубая, а нынче вся облезлая, и забор из профнастила зеленого. Опять же новый дом, теремок, весь в башенках-балкончиках, из свежего бревна сложен – может, и из дорогущей лиственницы, – и прямо рядом притулилась усадебка, покосившимся штакетником огороженная. Внутри бревенчатая избенка, окно чуть выше земли, крыша из древнего шифера. Вылитый сгорбленный дедок в сером картузе, на уши натянутом. Еще сараи накренившиеся, как пьяные мужики, того и гляди на землю лягут. Тряпичная неопознаваемая дрянь на веревке висит.
От этих разномастных домов летом тропинка к лодочной базе идет. Где-то на ней встретилась со смертью вдова Нефедова. Вот у нее, кстати, был сексуальный контакт незадолго до гибели, за час примерно. Мой предтеча Горшков нашел ее партнера, сторожа базы Ищука, я читал его показания в деле. Связь с Нефедовой тот не отрицал, говорил, она к нему неоднократно приходила. Так что никакой ниточки от него протянуть не удалось.
Загляну-ка я на базу. Ясное дело, не сезон, но охранять-то лодки должен кто-то. Вдруг как раз смена Ищука окажется. Я бы с ним пообщался.
Повезло – как говорится, на ловца и… Я к воротам иду, а там открыто, машина выезжает, и мужичонка внутри метусится, створку на место задвигает. Стопудово сторож. Кому еще? Дай-ка, думаю, сразу этого быка за рог прихвачу. И пока он у меня перед носом ворота не закрыл, кричу:
– Ты Ищук?
Он:
– Кому Ищук, кому Петр Николаич, кому Коляныч. Ты сам-то кто? Чего тут шибаешься?
Я подошел, ксиву ему под нос сунул – поговорить, мол, надо. Он спорить не стал – надо так надо.
– Пойдем, – говорит, – милачок, побалакаем, – и к домушке впереди меня затрусил.
Не особо крупный такой мужичок, жилистый, глаза острые, всего меня осмотрел снизу доверху, видно, впечатление составил, усмехнулся. Думаю, одобрил он меня внутренне. Теперь бы это одобрение не растерять.
В вахтерке тепло, уютно: топчанчик, покрывалкой пестрой накрытый, табуретка в углу, столик небольшенький, к стене принайтованный, как в купе поезда, да кресло, явно со старого «Икаруса» снятое. На столе, на клееночке, накрыто: хлеб, тушенка, пара огурцов соленых, сальца шмат и здоровый кус пирога.
Ищук в кресло уселся:
– Тибаретку бери, сюда двигай, этсамо. Самогонки выпьешь?
Я кивнул:
– Не вопрос.
Надо же мне с ним общий язык находить, а за самогоночкой самое оно.
Он рукой под столом пошарил, вытащил поллитровку и пару мутных стаканчиков. Разлил. Выпили. Он мне кусок от пирога ножом отчекрыжил.
– Закусывай, этсамо. Хорош пирог-то. Носит мне тут одна…
Он пару раз огладил бутылку ладонью от горлышка вниз, будто женское бедро. Стало понятно, что и самогон тоже принесла «одна». Или другая. По гордому признанию Ищука, ходили к нему бабы за тем самым, понятственно зачем. Местный Казанова женским вниманием и лаской обделен не был.
– Ты ж понимаешь, в чем бабская сущность состоит? – философствовал он, накладывая сало на ломоть хлебушка. – Ей ведь не токо этсамо надо, ей приятственно, когда ты с уважением, когда выслушаешь ее, сочувствие выкажешь. Ты про Викторну пришел выспрашивать? Царство ей… – Быстро перекрестился, будто обмахнулся. – Викторна – она добрая баба была. Заходила. Пироги приносила. У ей пироги-то знатнеющие были, этот, – он ткнул вилкой в пирог, – ейным в подметки не годится. В тот день мы не сговаривались, а она зашла. Грит, десять лет как мужа схоронила, надо помянуть, а не с кем. Вот она ко мне и пришла. Без пирогов, правда. Грит, с работы прямо, она тут недалеко в школе для недоумков работала, в медпункте сидела. Бутылочку рябиновки принесла и конфеток. Девчачий вариант, слатенький. Ну мы, этсамо, за покойника, за мужа ейного, не чокаясь, конфеткой закусили. Поговорили, то-се. Ну и этсамо… После она домой пошла. Завтра, грит, приду, пирога те, Коляныч, занесу, с капустой. Ага. Я, значица, жду, а Викторна не идет. Она ж никогда не обманывала, если грит, что придет, значица, придет. Ну, я свою смену отдежурил, дай-кось, думаю, добегу до нее, может, приболела. Ну и побег. Стучался – не открывает. Тут соседка вышла. Не стучися, грит, нету Викторны, убили. Во как. Давай-кось с тобой помянем, что ли, рабу божью. – Он снова плеснул самогона в мутное нутро стаканов.