Алена стала риелтором. С ее врожденным талантом нравиться людям, внушать им доверие она решительно преуспевала. Оказывала частным образом юридические услуги. Хотела открыть собственную риелторскую контору, но справедливо рассудила, что это большой геморрой, что в юридические отношения с государством вступают только сумасшедшие, и остановилась на достигнутом. Меня всегда занимал вопрос — без всякой пошлости! — что она там делает со своими клиентами, когда показывает им пустые квартиры? Я имею в виду одиноких мужчин. Что она имела в жизни, кроме Гриши? Много? Мало? Часто? Не очень? С удовольствием? Без? У нее было столько возможностей завести постоянного любовника. Такое количество народа проходило мимо. Сделала ли она это? Или довольствовалась случайными связями, торопливыми соитиями на холодных необжитых подоконниках первичного жилого фонда, пропахшего краской и обойным клеем? Или даже этого себе не позволяла, неизвестно с какой целью храня верность Грише?
Кстати, о Грише. Гриша проводил время своей жизни, как всегда, абсолютно бездарно. Он работал учителем в очень средней школе. Преподавал русский язык и литературу, представляя собой идеальный пример тургеневской барышни бальзаковского возраста. Именно работа в школе давала Грише возможность в два часа дня мчаться к Жене, презрев дежурства в группе продленного дня. Впрочем, о чем это я? Какая группа продленного дня? Шел июнь. Девятые и одиннадцатые классы вяло сдавали экзамены. Гриша, как одна из составляющих частей экзаменационной комиссии (уверен — не самая заметная), вяло их принимал и страшно грызся с директрисой из-за того, что она не хотела с 1 июля отпустить его на вакации. В дело пошла тяжелая артиллерия: Гриша сказал директрисе, что он кормит грудного ребенка. Представляю себе ее реакцию. Так вот, я-то лично всегда считал и продолжаю считать, что своим учительством Гриша позорил Алену. Не в том смысле, что стыдно в школе преподавать. Наверное, не стыдно. Но все, что он делал, все, к чему пришел в сорок лет, было так уныло, так никчемно, так — повторюсь — бездарно. Он не учил — он влачил. Он просто сидел на том месте, куда его посадили после института и где никто ничего от него не требовал. Он просто был лузером, наш Гриша. И его это устраивало. Хотя… Буду до конца честным. Ну да, я считаю, что здоровому мужику (Господи, почему я решил, что Гриша здоровый? Его же до сих пор никто не освидетельствовал!) стыдно преподавать в школе за две копейки государственной зарплаты, имея такую жену, как Алена.
Вкратце об остальных. Ольга работала редактором в большом издательстве и была всем довольна. Виктор, как уже известно, был свободным художником. Преуспевал. Не шибко, но преуспевал. То есть по телевизору не мелькал и биллборды со своей физиономией по Москве не развешивал, но заказами обижен не был. Что касается меня, то у меня собственный бизнес, не важно какой — небольшой. Но на ежегодную смену и содержание хорошей машины, классный дизайн в моей сталинской бывшей «трешке», а теперь огромной, полностью перепланированной 90-метровой студии, и отдых, когда хочу, где хочу и с кем хочу, хватает. В общем, все мы — Гриша, как всегда, не в счет — чувствовали себя нор-маль-нень-ко. А вот Он… Он…
В комнату, где мы стояли, вошел человек. Судя по описанию Нашего друга, выведенному в дневнике, это был пресловутый Мосечкин. Не могу сказать, что испытал к нему неприязнь в связи с этим фактом его биографии. Мосечкин как Мосечкин. Ничего демонического, как можно было бы предположить из характеристики Нашего друга. А… не его ли я видел тогда, когда приезжал сюда за ключами от Его квартиры? Не он ли демонстрировал Нашему другу безразлично-презрительную спину?
Мосечкин глянул подозрительно. Видимо, боялся, что мы стянем компьютеры, стоящие у них на столах примерно с Куликовской битвы.
— Что вам, товарищи? — спросил Мосечкин.
— Нам, товарищ, вещи нашего покойного товарища и товарища Коровякина… если можно, товарищ, — пролепетал Гриша.
Я ткнул его в бок. Коровякин-то нам зачем? Разговоры говорить? О чем?
Мосечкин кивнул куда-то в угол. Мы пересекли комнату. В пыльном дальнем углу, за стеллажом, была заткнута коробка из-под обуви. Крышка уже успела покрыться слоем пыли. Мы открыли коробку. Как я и предполагал: три сломанных карандаша, кружка с отбитой ручкой, носовой платок, книжка записная, старая, растрепанная, какая-то дребедень, не помню уже что. Гриша потихоньку начал всхлипывать. Я посмотрел на него. По его щеке криво ползла слеза, держа курс на поникший нос. Если иметь в виду, что Гриша слегка подзабыл о девяти днях, то триумфальное шествие слезы по его физиономии смотрелось несколько нелепо.
— Заканчивай, а? — сказал я.
Гриша шмыгнул носом.
— Мы должны… мы должны… поговорить с Его коллегами! — простонал он.
— О чем?
— О Нем! Они должны поделиться с нами своими воспоминаниями!
Он выскочил из угла и бросился к Мосечкину.
— Товарищ! Товарищ! — надрывно выкрикнул Гриша. — Можно с вами поговорить?
Мосечкин взглянул еще подозрительнее.
— Вы должны рассказать нам о Нашем друге! — не унимался Гриша. — Вы столько времени проводили вместе! Он среди вас! Вы среди Него! Вы должны многое о Нем знать! Каким Он был в коллективе? Вы ведь ценили Его талант, правда? Его нельзя было не ценить! Вы знаете, Он был самым талантливым из нас! А с кем Он дружил? А как вы считаете, Он был инициативным работником? Вы не помните, случайно, сколько научных трудов Он опубликовал? Над какой проблемой работал в последнее время? Скажите название, я запишу!
Я потихоньку подтягивал Гришу за полу пиджака к двери. Мосечкин смотрел на нас с интересом. Наконец он открыл рот:
— Если вы хотите попасть к Коровякину, то по коридору налево третья дверь. И поторопитесь, он скоро уйдет.
Я выдернул Гришу из комнаты. Он был весь красный. Глаза лихорадочно блестели.
— Тебе зачем Коровякин? — грозно спросил я.
Но Гриша, с цирковой ловкостью вывернувшись из моих рук, уже несся по коридору налево к третьей двери. Виктор хмыкнул ему в спину. Гриша дернул дверь и, не постучавшись, влетел в кабинет Коровякина. Мы вошли следом, стараясь сохранять степенность. Коровякин, дробненький дедок, седенький, плешивенький, махонький, копался в ящике стола. Услышав хлопок двери и топот Гришиных ног, он вздрогнул, поспешно задвинул ящик, как будто делал что-то предосудительное, поднял голову и прищурился.
— Молодые люди? — проквакал он, с трудом пытаясь нас разглядеть. По причине старческой слепоты он был не вполне уверен, молодые ли мы и люди ли вообще.
— Друзья покойного друга! — прорыдал Гриша на бегу. — Пришли узнать о Его последних днях в коллективе! — Гриша подбежал к Коровякину, схватил за руку и с остервенением стал ее трясти. — Такое горе! Такое горе!
Коровякин осторожненько вытащил руку из цепких Гришиных лап и спрятал за спину. Мы переминались у Гриши за спиной, не зная, как дать деру и в то же время не потерять лицо.
— Так чем обязан? — опять проквакал Коровякин.
Мы назвали имя Нашего друга и объяснили, что пришли за вещами и вообще… н-да, вообще… не знаем что, но вообще…
— Помилуйте, что же я могу? Я и не знаю ничего, — растерянно сказал Коровякин, который уже не чаял, как от нас отделаться.
На авансцену, танцуя всем телом, опять выступил Гриша.
— Как не знаете?! Как не знаете?! — заверещал он, надвигаясь на Коровякина. Коровякин отступил к стене и вжал голову в плечи так, что наружу торчал только пушистый венчик заячьих волосиков. — Это же ваш ведущий специалист! Гордость отечественной науки! Ученый с таким именем! — напирал Гриша. — Я думаю, мы все должны выполнить свой долг перед Его памятью и общественностью и опубликовать Его лучшие работы отдельной монографией. Институт подготовит труды, а мы, друзья покойного, дадим деньги на издание. Надо срочно создать комиссию по наследию.
Вопрос: откуда у Гриши деньги? Ладно, проехали.
— Как, вы говорите, его фамилия? — пролепетал затюканный Гришей Коровякин. Мы повторили. — Умер, говорите. Вот беда-то, беда. Да, да, припоминаю. В начале сессии, если мне не изменяет память. Это печальное событие, поверьте, очень осложнило нам жизнь. Пришлось отзывать из отпуска сотрудницу, чтобы она принимала экзамены у первого и… да, кажется, у третьего курса. Вы знаете, там такие интересные ребята. Совершенно нестандартное мышление. М-м-м… Простите. Так о чем это я? Да, умер… На кафедре, по-моему, собирали деньги для вашего друга… вернее… не для него, а… ну, вы меня понимаете… — Видимо, он хотел сказать «для того, что осталось от вашего друга», но сдержался и неуверенно продолжил: — Этим моя секретарша занималась, но ее сейчас нет. Вам на кафедре не передавали? Вы зайдите спросите. Всего хорошего, молодые люди, всего хорошего.
— Монография! Научные труды! — взвизгнул Гриша, хотя давным-давно все было ясно.
Мы подхватили его под руки и поволокли к двери.
— На кафедре, на кафедре, — неслось нам вслед. — Конвертик.
В дверях я остановился и оглянулся. Коровякин снова копался в столе, почти полностью засунув себя в ящик.
— А почему на похороны никто от института не пришел? — тихо спросил я.
Коровякин вылез из ящика и удивленно посмотрел на меня.
— На похороны… — протянул он. — Ах, молодой человек, если бы вы знали, сколько людей работает в нашем институте! Так с какой кафедры, вы говорите, ваш протеже?
Черт! Вот вляпались-то!
Мы шли по улице молча. Настроение было гадкое. Один Виктор по-прежнему посвистывал и посмеивался. Гриша держал в руках белый конвертик с тремя тысячами рублей. Я искоса поглядывал на Дениса. На лице его было растерянное выражение человека, который ехал в Мельбурн, а попал в Житомир. Я подумал: «Неужели он так заблуждался насчет Нашего друга? Он же не Гриша». А я? Я-то сам? Я ведь тоже считал — ну, конечно, не ученый с мировым именем, но кое-какая величина. Кое-какая значительная единица. Не самое маленькое число среди больших чисел. Впрочем, надо отдать должное Нашему другу: в чем-то