Во время переезда выяснилось, что Женя не вполне бесприданница, каковой себя позиционировала. Не хотелось бы мне выступать в роли человека, который шныряет по чужим чуланам, скребет по чужим сусекам, копошится в чужом пшене, чтобы проверить, чего такого эдакого вкусненького пожалела ему хозяйка, что у нее тут припасено, о чем ему не доложили, однако скажу: тут было на что посмотреть. Кроме обычной хозяйственной утвари и детских вещичек, кроватки, коляски, Женя везла в избушку: телевизор «Sharp», ЖК, панель; холодильник «Electrolux» офигительной величины, тащили втроем, чуть не уронили; дальше скороговоркой: микроволновка, музыкальный центр, кофемашина, комбайн, DVD-проигрыватель, куча дисков, чайный сервиз, явно старинный, с диковатой формы чашками в виде райских птиц, полиэтиленовый пакет с норковой шубой, ну и так далее по мелочи.
— Помилуй, Женя! — воскликнул я, свалив холодильник на землю и тяжело дыша. — Какого черта ты тащишь в эту дыру телевизор и холодильник? Там же электричества нет!
В то утро Женя находилась в мрачном состоянии духа и шутки не поняла.
— Пусть будут, — хмуро сказала она. — Вдруг есть.
— А шуба? — не отставал я. — Зачем тебе летом шуба?
— А что, здесь ее оставлять? Ворам на съедение? — буркнула Женя.
Резонно.
Переезд занял весь день. Я, быть может, и хотел бы остаться в этой, как выражалась Женя, дыре на ночь, выспаться на каком-нибудь сеновале, надышаться клевером и коровьим вязким духом, а поутру, на свежую голову, попив парного молочка, ехать в Москву. Денис был не против. Виктор тоже. Но Женя по-прежнему мрачно (ни тебе «спасиба», ни «глубокого мерси») заявила, что делать нам здесь больше нечего, а если мы хотим попасть в город до одиннадцати, то есть засветло, то пора бы и по машинам. Гриша, мол, телевизор сам подключит. Электричество оказалось в наличии.
И началась наша дачная жизнь. Я говорю «наша», хотя в избушку к Жене никто из нас и в мыслях не имел ездить. Гриша нес этот крест сам. Тем не менее жизнь была именно нашей. Вернее, сопутствующие обстоятельства этой жизни. Однако началось все не с переезда Жени, а на несколько дней позже. И вот как. Было воскресенье, я сидел дома, культурно ждал в гости девушку, когда раздался звонок в дверь. Не ожидая подвоха, я побежал открывать. На пороге стоял папа в красно-зеленую клетку с пунцовой бабочкой на шее, радостно потряхивая обширным брюхом. Я ошарашенно смотрел на него, и в голове моей бултыхалась одна-единственная мысль: «Как же он в такую жару и в бабочке? Не умер бы, не ровен час, от удушья». Папа улыбнулся мне обольстительной улыбкой, сверкнул золотым клыком, отодвинул меня в сторону клетчатым животом и проследовал в прихожую. Быстро оглядев помещение, папа мгновенно и безошибочно определил направление движения. Его влекла кухня. Пройдя на кухню, он вольготно разместился на стуле, широко расставил ноги, сложил руки на животе и слегка склонил голову к левому плечу. По-прежнему широко улыбаясь, он молча смотрел на меня. Я тоже смотрел на него молча, правда, с довольно кислой миной.
— Ну? — сказал папа.
— Ну? — сказал я.
— Пять часов, — сказал папа, указывая взглядом на настенные часы.
— Пять часов, — подтвердил я.
Папа задумался. Его глаза подернулись туманом печали.
— Обычно я обедаю раньше, — доверительно сообщил он. — Часа в два. Но нынешняя молодежь считает себя вправе нарушать все правила жизни, в том числе и режим дня. Вы, наверное, еще не кушали?
— Не кушал, — согласился я. — И собирался покушать…
Тут я планировал поделиться с ним своими планами на вечер. Дескать, сейчас придет моя девушка и мы пойдем с ней кушать в ресторан, а потом здесь, в этой квартире, будем заниматься своими делами, а если папа хочет заниматься этими делами вместе с нами, то я бы ему не советовал. Бессмысленное занятие. Втроем не получится. По крайней мере у нас с девушкой втроем с папой — ну никак, хоть зарежься. Однако папа не дал мне договорить.
— Вот и хорошо! — обрадовался он. — Покушаем вместе!
Он подошел к холодильнику, распахнул его и начал выгружать на стол свертки.
— А горячего-то нет! — укоризненно сказал папа, разрезая упаковку с бужениной, и погрозил мне сосисочным пальцем в детских перевязочках, который был втиснут в крупный перстень-печатку из подозрительного желтого металла. — Я вот вчера был у ваших друзей, Витеньки с Оленькой, так должен вам заметить, молодой человек, что Оленька такая хозяюшка, уж такая хозяюшка! Уха была просто изумительной! А пирожки! Боже мой! Какие пирожки! Особенно с капустой! Я попросил Оленьку дать мне пару штучек с собой, а заодно и курочки, и севрюжки. А вам я, молодой человек, скажу как старый друг, человек, который прошел долгий тяжелый жизненный путь, был предан друзьями, но не сломлен, многое успел и многих пережил, сохранил ясность мысли, вкус к жизни и честолюбивые замыслы, как человек, который годится вам в отцы и на этом основании имеет право поделиться наболевшим с грядущими поколениями, — горячее надо есть обязательно! Заработаете язву желудка, вспомните меня! Прошу! — И он широким жестом обвел стол, как бы приглашая меня полюбоваться на этот удивительный натюрморт.
А надо сказать, что за время своей краткой речи папа роскошно сервировал стол. Нарезал аккуратными кружочками и выложил на разноцветные тарелочки все, что нашел в холодильнике. Сверху украсил ломтиками лимона и веточками петрушки. Сложил в глубокую керамическую миску маринованные огурцы и помидоры. Засунул в высокий стакан салфетки. Разложил вилки, ножи. Отдельно — ложечку для маслин. Бокалы хрустальные поставил. Налил в них пиво. Молодец.
— A-а! Так вы ко мне обедать пришли? — догадался я.
— Истинно так! — воскликнул папа. — Приступим?
— Простите, но… м-м-м… — Я не знал, как спросить папу, какого черта он ко мне приперся, не задев чувств человека, который многих пережил и многих, видимо, еще переживет. — Простите, но я вас не ждал.
— Меня никто не ждет, — резонно заметил папа и наколол на вилку кусок малосольной семги. — Я сам прихожу. Это моя особенность. Изюминка характера. Вот завтра собираюсь навестить Наташеньку с Дениской. А потом и к Аленушке загляну.
— С Дениской? — изумился я и даже закашлялся от эдакого нахальства.
— Ну да, — безмятежно произнес папа. — Вы не составите мне компанию?
— Еще раз простите, но на каком… м-м-м… основании вы ходите к нам обедать?
— На основании родственных связей.
— Родственных связей?! Но каких?!
— То есть как это каких? — изумился папа. — Я же папа вашей лучшей подруги! Бедная Женечка! Если бы она знала, что приходится претерпевать ее папе, какие унижения выносить, какие инсинуации выслушивать, когда его любимая доченька находится на чужбине!
— Господи, папа, на какой чужбине! Она в деревне с ребенком, вы прекрасно это знаете! И потом, папа, вы же не папа!
— Не папа, — согласился папа. — Но кушать все равно хочется.
Я захохотал. Бесшабашная, безбашенная наглость папы мне понравилась. Он взял меня голыми руками, даже не подозревая о том, что только что походя выиграл бой. Люблю людей без комплексов. В них столько детского, что хочется покачать их на руках и усыновить.
Мы с папой основательно пообедали. Папа особенно налегал на пиво. Пришла моя девушка, сварила нам кофе, и папа, разомлев, решил остаться на весь вечер. Вечер прошел изумительно. Папа ни на секунду не закрывал рта. Он рассказывал нам байки из своей гастрольной жизни. Плавно поводил руками, вскрикивал, закатывал глаза, разражался сатанинским хохотом, пытался укусить себя за локоть. Укрыться от его красноречия не представлялось возможным, так как я, не рассчитывая на то, что меня будет навещать папа, в свое время сломал в доме все перегородки. В конце концов папа облил коньяком свой великолепный красно-зеленый жилет и заснул в кресле. Девушка, с трудом удержавшись, чтобы не плюнуть мне в рожу, ушла домой, а я пошел звонить Грише. Я хотел дать ему хорошего пинка, чтобы он прекратил это безобразие. Вернее, чтобы Женя прекратила. Что это за дела — шляться по домам и нахлебничать! Пусть забирает своего самозваного папу в деревню! Или пусть приезжает и делает ему внушение!
Трубку взяла Алена.
— А-а, — равнодушно протянула она, выслушав мой рассказ, полный страсти и огня. — Понятно. А Гриши нет. Он в деревне, у Жени.
Черт! Как же я не подумал-то, что он дома совсем не бывает?! Алена помолчала.
— Послушай, это надо прекратить, — наконец произнесла она. — Если он хочет жить с ней, пусть скажет. Я не буду возражать, ты же знаешь. Может быть, я даже буду рада. Но сейчас… Почему-то неприятно чувствовать себя полной дурой, которая якобы не понимает, что за мышиная возня вокруг нее творится. Я хочу поехать в эту сучью деревню к этой сучьей Жене, которая так стремилась плакать на похоронах, что организовала себе чужие слезы, поехать и поставить все точки над i. Ты меня отвезешь?
— Отвезу, — сказал я. — Только не раньше субботы. До субботы не получится. Полный завал. А может, он до субботы сам появится?
— Не появится, — сказала Алена.
Она опять смутила меня. Который раз за последние дни? Вот, сегодня просила о помощи. А ведь в любой просьбе о помощи всегда имеется интимный аспект: с тобой делятся тем, чем не делятся с другими. Таким образом Алена все время приближала меня к себе. И… я ни на шаг не становился ближе. Она делала это нарочно? Или по наивности? Не понимая, какими глазами я на нее смотрю и какого приближения жду?
— Алена, — произнес я неуверенно. — Ты… ты последнее время часто просишь меня об одолжениях. Я всегда рад тебе помочь, но… но почему ты обращаешься именно ко мне?
— А к кому еще? — сказала Алена.
Ну да. Ну да. Оказывается, я палочка-выручалочка. Ну что ж. Пусть так.
XVI
Алена ошиблась. Гриша появился. Вернее, объявился. История его появления в своей московской квартире достойна пера Михал Михалыча Зощенко, а может, и Ильфа с Петровым. Он возник на пороге совершенно измученный, с блуждающим взглядом дико выпученных глаз, мешком повалился на стул и застонал. Часы пробили четыре часа утра, когда он слабым голосом спросил Алену, нет ли чего поесть, а то он сутки не держал во рту пищи. Алена налила ему супу, потом еще тарелку, потом еще. Гриша шумно хлебал, мычал, стонал, всхлипывал, чавкал и буквально захлебывался от наслаждения. Потом он долго икал в кресле, а когда отыскался, рассказал, что с утра бегал в соседнюю деревню за парным молоком, потом пек Жене оладушки на завтрак, но сам попробовать не успел, надо было срочно починить крышу, которая давно протекала прямо на Женину кровать, следом он полол бабкин огород с двумя грядками чахлой петрушки, собирал малину, бегал в лес за грибами (Жене срочно захотелось грибного супа), соответственно варил суп, стирал пеленки, в 9 часов вечера Женя спохватилась, что нет хлеба, а заодно велела купить растительного масла, сахара, гречки, колбаски-сырку, чего-нибудь вкусненького (лучше «Птичье молоко», но можно и «Вишню в шоколаде») и так, по мелочи — памперсы, присыпки, детское масло, и погнала его на станцию в круглосуточный магазин. Грише удалось поймать попутку, поэтому до станции он добрался через час, а не через два, как рассчитывал. Набив пакеты, он пешком побрел обратно и ровно в полночь стоял перед крыльцом избушки. Женя вышла на порог, забрала сумки, что-то буркнула себе под нос (в деревне она перманентно пребывала в дурном расположении духа, видимо, оттого, что удавалось срывать злость только на Грише, других объектов поблизости не было, а на Грише срывать злость было неинтересно, он и так ее боялся до потери пульса), итак, она буркнула что-то себе под нос и повернулась к Грише спиной. Гриша двинулся было за ней, но наткнулся на запертую дверь. Он тихонько постучался. Женя высунула нос.