— Езжай домой, — сказала она. — Без тебя справлюсь.
Гриша понуро стоял, уткнувшись носом в дверь, и по-ослиному прядал ушами.
Местный пьянчужка Митрич доволок его на полусломанном тракторе до станции. Трактор Митрич года два назад спер в совхозе и с тех пор держал его у себя в сарае на всякий случай, мало ли что, вдруг война? Все-таки средство передвижения, к тому же с гусеницами. Вот случай и представился. Гусеницы пригодились. На станции Грише повезло. Подошла последняя электричка. Гриша сел в электричку, в изнеможении откинулся на спинку сиденья и задремал. Через полчаса его с позором высадили в ночь. Гриша оказался «зайцем». В полвторого ночи он обнаружил себя «у незнакомого поселка, на безымянной высоте». Как он добирался до Москвы, Гриша помнил смутно. Точно был уверен в одном: регистрацию не проходил и на международные авиалинии не садился. Короче, Женя его выгнала по неизвестным причинам. Может, надоел. А может, из воспитательных соображений. Штоб, значит, знал свое место. Свое место Гриша и без того хорошо знал, поэтому испытывал невыносимые моральные страдания. Его угнетало не столько то, что пришлось пережить сомнительного удовольствия ночные приключения, которые могли закончиться не на собственной его кухне, а в какой-нибудь подмосковной ментовке, в вонючем «обезьяннике» рядом с е…нутыми проститутками, сколько Женина несправедливость.
— За что? — вопрошал он Алену, поглощая солянку мясную сборную. — За что?
Алена, добрая душа, не сказала этой заблудшей овце ни слова. Постелила на диване в гостиной и ушла к себе. Гриша уснул мгновенно. Во сне подергивал кадыком и издавал нечленораздельные звуки. В восемь часов утра раздался телефонный звонок. Звонила, понятное дело, Женя. Ребенок заболел. Надо везти в райцентр, а лучше в Москву. Гриша вскочил, будто его ужалили, и бросился к двери как был — в трусах и майке. Алена встала грудью.
— Не пущу! — тихо, но грозно сказала она.
В этом месте я не все понимаю. Зачем она встала грудью? С какой целью? Зачем ей нужно было задерживать Гришу, который сам по себе был ей совершенно ни к чему? Почему бы ей не обрадоваться, мол, иди ты, голубок, на все четыре стороны и еще на три буквы? Не отпустить его с легкой душой? Почему бы ей вообще не забыть уже о нем навсегда? Видимо, ей просто ударила в голову кровь. Поведение Гриши было настолько оскорбительным, что она элементарно сорвалась. Не исключаю и того, что ей было обидно за Гришу. Ведь его, дурня, использовали как хотели, вертели им, как игрушкой, помыкали, унижали, а он только слюни пускал от умиления.
Между тем Гриша оттолкнул ее в сторону, разбежался, бросился на дверь, навалился на нее всем телом и выломал к чертовой матери. У них в доме все всегда держалось на соплях. Дверь хрюкнула, покачалась неуверенно туда-сюда и рухнула на лестничную клетку. Гриша рухнул вместе с ней. Полежав секунды две задницей кверху в позе препарированной лягушки и повертев головой из стороны в сторону, Гриша подобрал руки и ноги, с трудом придал себе вертикальное положение и, припадая на обе задние конечности, поросшие бурой свалявшейся шерстью, удалился. Тем же утром он появился у Ольги, надел старый плащ Виктора, побрился, съел пачку обезжиренного творога, запил кефиром, одолжил пятьдесят рублей на электричку и исчез в лесах Владимирской области.
Вечером Алена собрала нас на экстренный совет.
Я восхищался ею. Сейчас объясню, что имею в виду. Ей было абсолютно чуждо ложное пошлое бабское чувство неловкости за то, что ей предпочли другую. Она в голову не брала соображения типа «А что обо мне подумают? Не стоит выносить сор из избы! Что я, хуже ее? Господи, как стыдно-то об этом говорить!». Ей не было стыдно. Ей было наплевать. То есть ее личная женская обида на Гришу не выливалась во внешние формы общепринятой морали и общепринятых условностей. Она просто не замечала этих условностей, а если бы ей указали на них, страшно бы удивилась и отмахнулась. Она хотела решить проблему, возникшую в ее жизни, решить с максимальной выгодой для себя, сделав чисто арифметический расчет, как надо действовать в сложившейся ситуации. И просила у нас помощи и совета.
— Ах, Аленушка, Аленушка, — притворно сладеньким голоском пропела Наталья, когда мы расселись. — Кто бы мог подумать, что Гриша тебя… хм-хм-хм… как бы это выразиться… ну, вы же знаете, я всегда говорю искренне, без задней мысли… кто бы мог подумать, что он тебя, красавицу, умницу, так подло бросит! И ради кого!.. Как будто ты какая-нибудь тетя Глаша с кошелками! Мы так за тебя переживаем, так переживаем! — продолжала петь Наталья, по ходу ловко подкалывая заодно и Ольгу с ее вечной хозяйственной озабоченностью и впиваясь жадными глазами в Алену: отреагирует та или нет на эту вежливую гадость? И как отреагирует? Достаточно ли ей неприятно? Или надо еще подбавить?
Но Алена даже не повернула головы.
— Ну? — сказала она, обводя нас требовательным взглядом.
— Давай сначала решим: ты хочешь его вернуть или нет? — спросил Денис.
— Не знаю, — сказала Алена. — А что лучше?
— Лучше вернуть.
— Это еще почему? — вырвалось у меня.
— Очень просто. — Денис выставил вперед руку и начал загибать пальцы. — Во-первых, квартира. Квартира у них общая. Придется делить. Во-вторых, Женя. Если Алена с ним разведется, он захочет жениться на Жене. А зачем он Жене? Какой из него муж? Прости. — Он повернулся к Алене.
— Ничего, ничего, — сказала она. — И так все ясно.
— Ну, раз ясно, тогда ясно и то, что он вечно будет болтаться между тобой и Женей. Она же ему даже ночевать у себя не разрешает. Ты знаешь, что он в деревне спит на лавке в сенях?
Алена пожала плечами. Она знать не знала ни о сенях, ни о лавках и знать о них не хотела.
— Так вот, я говорю, будет мотаться между вами, как кое-что в проруби, — продолжал Денис. — Женю будет обслуживать, а у тебя из дома компьютеры таскать.
— А если я с ним не разведусь, то он что, мотаться не будет? И компьютеры таскать не будет? — поинтересовалась Алена.
— Если не разведешься, можно попытаться воздействовать, — сказал Денис.
— Как?
— Ну… пригрозить. Морду набить. Лишить карманных денег. Не знаю… маме его пожаловаться, — сказал Денис задумчиво.
Виктор хмыкнул:
— Ага, и вызвать на родительское собрание. Просто смени замок в дверях — и разводиться не надо.
Но Денис его перебил:
— Совершенно не согласен с предыдущим оратором! — раздраженно бросил он, пытаясь скрыть раздражение за якобы шутливой фразой. — Нужна определенность, определенность и еще раз определенность. Либо они муж и жена, тогда пусть живет дома. А если не живет, то пусть уходит по-честному.
— Да он и так по-честному. Честнее некуда, — пробормотал Виктор.
— А я считаю, Денис прав! — вдруг пискнула Ольга, и все посмотрели на нее с удивлением.
Чего это она? Сроду никому не возражала! И уж тем более Виктору! Нужен очень весомый резон, чтобы она решилась на подобную дерзость.
— А я считаю, Денис всегда прав! Он очень здраво мыслит! — с вызовом выкрикнул наш храбрый портняжка тоненьким голоском и отважно тряхнул головой.
Виктор взглянул на нее с неожиданно проклюнувшимся откровенным интересом. Я улыбнулся. Понятно. Ольга подлизывается к Денису. Мои старания не пропали даром. Она все-таки решила попросить у него с Натальей денег.
— Что ты предлагаешь? — спросила Ольгу Алена.
— Ехать в деревню и возвращать его обратно.
— А если не захочет?
— Тогда не возвращать.
— Поня-ятно… — задумчиво протянула Алена. — Очень здравая мысль. Но ехать все равно придется. Давайте, мальчики, седлайте коней.
Мы и оседлали. Алена села ко мне в машину на переднее сиденье. Виктор с Ольгой — к Денису и Наталье. И всю дорогу до деревни я чувствовал наше с Аленой совместное одиночество, но так и не ощутил совместную близость. Алена смотрела в окно и курила. Я люблю молчать в машине, поэтому ее молчание не было мне в тягость. Я просто хотел, чтобы оно, это молчание, было другим. Я хотел, чтобы мы молчали в унисон, а мы молчали вразнобой — каждый о своем. Алена щелчком выкидывала в окно окурок и тут же закуривала новую сигарету. Иногда она случайно касалась моей руки своей рукой, обнаженной и загорелой, но не замечала прикосновения.
Мы доехали быстро, меньше чем за два часа. Уже смеркалось, и, подъезжая, я подумал о том, что Женина избушка на краю деревеньки, со светящимися, как зерна сердолика, окнами и еще не повзрослевшими подсолнухами вдоль изгороди, выглядит как сказочный домик, умиротворенный, пряничный, растворенный в сладких запахах засыпающей земли. Женя сидела во дворе за колченогим столом, видимо, наспех сколоченным Гришей, и пила чай. Из открытого окна доносились глухие завывания. Гриша пел младенцу колыбельную.
Выйдя из машины, Алена двинулась к Жене, держась очень прямо, с напряженной спиной, сведя лопатки и откинув голову назад. Мы шли за ней. «Боже мой, как же она нервничает!» — думал я. Но Алена не нервничала. Я потом спрашивал ее, и она сказала — нет, даже не думала волноваться, просто решила довести дело до конца и готовилась к затяжному заунывному Гришиному блеянию. Она была уверена, что он не скажет ни «да», ни «нет», будет морочить ей голову, уходить от ответа, топтаться на месте, разведет жуткое болото из слов, слез, соплей и в конце концов убежит в дом и там запрется на замок, а то и залезет под кровать, чтобы никто его не трогал и ничего от него не требовал. Алена понимала, что решение принимать ей придется самой, и не возражала против такого расклада. Но прежде чем принять решение, следовало все же задать пару вопросов Грише. Хотя бы для приличия.
Мы подошли к Жене. Она продолжала пить чай, методично закладывая в рот малиновые мармеладины, которые в ее руках казались особенно липкими.
— Как ребенок? — спросила Наталья.
— Нормально, — ответила Женя.
— К врачу возили? — спросила Ольга.
— Зачем? — отозвалась Женя.
— Но как же… — начала было Ольга и тут же испуганно осеклась.