Отвезя Гришу в лечебницу, я вернулся к Алене помочь ей прибраться в квартире и тут подумал: «А что же Женя? Что же она молчала все это время? Не подавала признаков жизни? На нее не похоже». Я давно не сталкивался с Женей. Да и когда я мог с ней столкнуться? Из офиса мчался к Алене, домой попадал ночью, если вообще попадал. А по ночам Женя, слава Богу, не имела привычки толкаться с ребенком и коляской на лестничной клетке. Я давно не сталкивался с Женей, а между тем нам всем надо было срочно видеть ее. Мы ведь тоже среди наших волнений подзабыли о ней. Я не был уверен, что она всерьез воспримет известие о Гришиной болезни. Скорее всего состояние здоровья Гриши ей безразлично. Но ему-то нет. Ему-то небезразлично, знает она о том, что он в больнице, или нет.
Но сначала я решил навестить Гришу и спросить у него разрешения на свидание и разговор с Женей. Я приехал в клинику после обеда, в тихий час. Сунул нянечке десятку и протырился в палату. Палата была на четверых, но кроме Гриши здесь лежал всего один мужик, типа бессловесный псих. Увидев меня, он поднялся и с тихой улыбчивой покорностью вышел в коридор. Гриша не спал. Он сидел на кровати сгорбившись и смотрел в пол. На нем был синий байковый замшелый больничный халат с веревочкой вместо пояса и такие же синие замусоленные тапки без задников. Гриша всегда имел гадкое обыкновение мгновенно замусоливать тапки. Из-под ворота халата торчал кусок несвежей рубахи, и я с раздражением подумал, что Алена все-таки могла бы немного очеловечиться и принести ему пару чистых рубах на смену. Я сел на стул напротив Гриши и положил на кровать пакет с апельсинами и соком. Гриша не пошевелился. Он не заметил моего прихода и по-прежнему смотрел в пол. Я проследил за его взглядом и увидел две синие ноги, выглядывающие из-под халата. Они стояли на полу слегка носками внутрь, выкатив наружу обтянутые тонкой сухой кожей большие шишковатые костяшки, стояли так, словно кто-то посторонний взял их как вещь, укоренил на полу, приказал: «Стоять!» — и ушел, а они остались, лишенные собственной воли и желания двигаться. Понурые, поникшие ноги. Такие худые, такие жалкие, такие неживые, такие беспомощные, что у меня зашлось сердце. Мне захотелось укрыть их чем-нибудь теплым, укутать, согреть. Я никогда не предполагал, что у человека могут быть такие больные ноги. Ноги с выражением душевного нездоровья и неустройства. Я смотрел на них, не в силах отвести взгляда. Они притягивали меня. Высасывали из меня силы. Я будто ослабел внутри. Все вокруг стало не важным. Все, кроме этих ног.
— Прости, — сказал я. — Прости.
Мой голос сорвался. Я вскочил и быстро отошел к окну, чтобы Гриша не видел моего лица. Да он и не глядел. Когда я снова повернулся к нему, он сидел в той же позе и улыбался отрешенной блуждающей улыбкой.
Я не стал спрашивать у него разрешения поговорить с Женей. Я вообще ничего не стал спрашивать. Пошел себе восвояси, оставшись так им и не замеченным, сел в машину, покурил, немного успокоился и поехал домой. «Как же так? — думал я по дороге, машинально крутя руль. — Как же так? Что происходит? Выходит, Он мстит нам? Сам умер, а нам мстит за то, что мы живы? Его дух словно витает над нашими жизнями. Дух недобрый, завистливый. Он сделал нас больными. Наслал проклятие. Через какие испытания Он еще нас проведет? Какие подполья вскроет? Каких персонажей подкинет? Как переплетет, перекрутит наши жизни? Что еще мы узнаем друг о друге и о себе? Что поймем? Что не захотим узнавать и понимать? До чего докатимся? Если бы Он не умер, мы бы жили себе, как жили, и оставались людьми. А сейчас — кто мы? И когда переболеем? А когда все-таки переболеем, что от нас останется?»
Я припарковался, взбежал наверх и позвонил в дверь Жени. «Сейчас ка-ак врежу ей!» — подумал я, нетерпеливо пристукнув каблуком об пол.
Женя открыла и молча пропустила меня в квартиру. В квартире было довольно грязно, ребенок что-то вякал в кроватке, но Женя не обращала на него никакого внимания и была, по-видимому, совершенно довольна и собой, и жизнью.
— Что ж ты, сука, наделала? — сказал я, с трудом понимая, где нахожусь и что несу, и надвинулся на нее. — Что ж ты над человеком издеваешься? Ты знаешь, что он чуть с собой не покончил?
На лице у Жени появилось злое, упрямое выражение. Она сощурилась.
— Но ведь не покончил же, — произнесла она деревянным голосом.
— Ах ты… — Я замахнулся, уже совсем ничего не соображая, забыв, что она женщина, что она беременна, и желая только одного — сбить ее с толстых самоуверенных, наглых ног.
Женя не испугалась, не отшатнулась. Она неожиданно подскочила ко мне, притиснулась всем телом, воткнула в меня твердый выпуклый живот и крепко обхватила обеими руками. Я непроизвольно попятился. Женя все напирала и напирала и наконец вдавила меня в стену.
— А меня ты спросил? Спросил? — зашептала она, обдавая меня запахом жареного мяса, детских волглых пеленок и горелого молока. Увернуться было невозможно, и я просто закрыл глаза. — А может, я его не хочу! — шептала Женя. — Не хочу я его! Ты думаешь, с ним сладко? У всех мужики как мужики, а у меня что? А я что, не баба? Он мне противен, можешь ты это понять, противен! Видеть его не могу! Тошнит меня от него! Не нужен он мне!
— А кто нужен? — с трудом выдавил я. Женя была тяжелая, грузная, наваливалась все сильнее и сильнее, и я боялся пошевелиться, чтобы не нарушить ей чего-нибудь в животе. В голову пришла дурацкая мысль: «Если гора не идет к Магомету… А ко мне как раз гора и пришла».
Между тем Женя совсем повисла на мне. Я уже не мог дышать и мечтал только об одном: уйти поживу-поздорову.
— Кто нужен-то? — просипел я, пытаясь легонько ее отодвинуть.
— Ты, — выплюнула мне в лицо Женя. — Ты. Неужели раньше не понял?
Я вздрогнул и, не удержавшись, с силой оттолкнул Женю от себя. Но она держала меня крепко, и, толкнув ее, я вместе с ней, под инерцией и тяжестью ее тела, отлетел к противоположной стене. Теперь уже она была припечатана спиной к стене, а я висел сверху, прикованный к ней ее же руками.
— Ты, — шептала Женя задыхаясь. — Ты, ты, ты-ты-ты-ты… только ты. Миленький… миленький мой.
Она встала на цыпочки и вытянула шею, ища губами мои губы. Ее лицо надвигалось на меня снизу, как лицо утопленника, всплывающее из мутной воды. Нечеловеческим усилием я отцепил от себя ее руки, отскочил прочь и бежал с поля боя, не оглядываясь, самым позорным образом.
XXVI
Прошла неделя, две, три, а Гришу никак не выписывали. Все устали от того, что приходилось бесконечно мотаться на Шаболовку, вести долгие бесплодные разговоры с врачом, молча сидеть у Гришиной постели, отбывая тягостную повинность больничного визита. Врач мычал и бормотал невнятицу, вроде того, что больной сам не хочет выздоравливать, боится возвращаться в большой мир и ставит какую-то там защиту между собой и своей проблемой. Это мы видели и без него. Гриша по-прежнему не реагировал на внешние раздражители и, казалось, принял окончательное решение отбыть в ближайшее время в мир иной. Мы пребывали в растерянности. Что делать-то в такой ситуации? Что делать? Ольга, в порыве благотворительности забывшая о собственных страданиях, и Наталья, как всегда любопытствующая, пытались после меня тоже пробиться к Жене, но были выгнаны, оскорблены нецензурными выражениями и быстро дали задний ход, отказавшись от каких бы то ни было сношений с «этой б-дью» (выражение Натальи). Я старался попадать домой как можно позднее. Трусил. Боялся, что Женя будет поджидать меня на лестничной клетке и демонстративно вешаться на шею. Но Женя меня не поджидала. И со временем мне стало казаться, что все, произошедшее со мной в ее квартире, не более чем дурной сон, что я сам все это придумал и от ужаса поверил. Итак, домой я возвращался за полночь, не высыпался, ходил как сомнамбула, ничего не соображал, почти перестал работать и мечтал только об одном: чтобы меня оставили в покое. И именно в этот момент, когда атмосфера накалилась добела, когда все мы валились с ног и в головах наших уже формировалась мысль о том, а не плюнуть ли нам на Гришу, не оставить ли его на произвол судьбы в больничке, все равно мы ему не нужны, а он нам смертельно надоел («остоеб-л», опять же выражение Натальи), в связи с чем хотелось бы уже оплатить его пребывание на койко-месте до конца года и забыть о его существовании, так вот, в этот упоительный момент Наталья с Денисом объявили о том, что собираются в дом отдыха.
Наталья с Денисом ездили в дом отдыха каждый год последние двадцать лет. В один и тот же. Подмосковный. В одно и то же время года. В конце сентября — начале октября. На один и тот же срок. Две недели. В 90-е, когда все в одночасье развалилось, а народ ломанулся в Турции и Египты, их дом отдыха тоже захирел, обветшал и свернул часть жизнедеятельности, но Наталья с Денисом его не бросили и каждый год упорно селились в холодных комнатах, спали на комковатых матрасах, ели на обед жидкие щи и тушенку с вареной картошкой, таскали с собой обогреватель, кипятильник и палку копченой колбасы и… И что? Зачем все эти жертвы? При их-то сибаритстве и бытовом эстетстве. Непонятно. Что, денег нет отдохнуть по-людски? По-людски они тоже отдыхали, в других широтах, в другое время, за другие деньги и не по одному разу в год, а в ответ на наши недоуменные вопросы о столь странной привязанности к столь неординарному месту лишь улыбались и отмалчивались. Вот один из таких вопросов:
— Ладно заграница. А чего ж на дачу не поехать? На генеральскую? В соснах? Если уж так охота мокнуть под дождем?
Вежливые улыбки. Покачивание головами. Молчание. То ли от их самоотверженной преданности, то ли по какой иной причине, но домик отдыха неожиданно выжил. Более того, стал ужасно навороченным пансионатом с бассейнами, саунами, конюшнями, тренажерными залами и двухэтажными номерами. Вопросы отпали. Недоумение осталось. Впрочем, оно в большой степени было основано на обиде: у них есть от нас секреты, они с нами не откровенны, они нас отодвинули, они не считают нужным с нами делиться. Ууууууууу, мы обиделись.