идумал себе невыносимую роль. Боялся быть настоящим. Боялся жить как все. Сам сделал из себя заключенного. Поставил в рамки и боялся вырваться из них. Ни к кому не пришел. Никого не нашел. Ему просто ничего не оставалось делать, как только умереть, чтобы вздохнуть свободно.
Еще я думаю: наверное, стоит завтра утром проводить Наталью домой. К себе приглашать не стоит, а проводить — почему бы и нет? Не такая уж она… Не такая уж она такая, какой казалась все эти годы. Просто у нее в жизни был один Денис. Как выяснилось, не лучший для нее вариант. Правда, они приказала себе не знать об этом. И почти двадцать лет валяла ваньку перед нами и перед самой собой: притворялась идеальной женой идеального мужа. Как будто совершить ошибку — это стыдно. Но ведь нельзя обманываться вечно. Вредно для здоровья. Организм начинает мстить. Организм мстил Наталье двадцать лет, делая из нее стерву и потаскуху. В этом месте своих размышлений о Наталье я неожиданно почувствовал к ней уважение. И вот почему. Есть такие неудовлетворенные тетки, которые при каждом удобном случае шпыняют и унижают своих мужиков, выставляя их в самом жалком виде. Выглядит это довольно мерзко. Но Наталья не такая. До памятного вечера в Ольгином доме она ни разу не унизила и не принизила Дениса, ни разу даже намеком не обозначила его несостоятельность. Ладно, теперь все в прошлом. Какой она будет, когда выздоровеет после брака с Денисом? Я хочу увидеть. И если… если она захочет посмотреть на это вместе со мной, что ж, в таком случае я даже брошу курить. Кстати — и как я раньше этого не замечал? — она очень хороша собой. Невысокая, худенькая, но не сохлая, а ладная, гладкая, с энергичным лицом, румяными губами и волосами цвета увядших кленовых листьев. Такие женщины долго сохраняют форму и всегда выглядят моложе своих лет. Когда она придет в себя и рядом окажется мужчина, который… Ладно, посмотрим. И… Я ведь не Денис. Я не собираюсь ни в чем ей поддакивать. Она у меня получит! Еще как получит! И я с удивлением понял, что мне уже не терпится, чтобы получила.
Я засмеялся, поднял руку и сжал кулак. Со стороны могло показаться, что я зачем-то хватаю сырой зимний воздух, но я-то знал, что это не так. Я взял Вселенную за шкирку. Она была холодной и влажной на ощупь. Но совсем не страшной. Живой, пульсирующей, меняющейся. Я потряс рукой, раскачивая Вселенную из стороны в сторону, а потом разжал кулак и отпустил ее. A-а, пусть летает как хочет! Пусть сужается, расширяется, взрывается, проливается метеоритными слезами, закручивается в спираль, падает в черные дыры, несется в тартарары, пробивает головой пространство и время, умирает, воскресает, перерождается, страдает… Пусть. Конечно, я мог бы не разжимать кулак. Я мог бы держать ее крепко-крепко. Я мог бы отнести ее домой и запереть на замок. Я мог бы заставить ее жить по моим правилам. Но я не буду этого делать. Я говорю ей: «Лети! Свободна!»
Рассказы
БОЛЬШОЙ МАЛЬЧИК
Первым делом следовало завезти холодильник. Цепочка выстраивалась такая: у младшего брата была жена, а у жены родители, чудные, между прочим, люди, раритеты. Никому ни в чем не могли отказать. У чудных людей был лишний холодильник, тоже раритет. Пузатый допотопный «ЗИЛ» с порядковым номером 007 звался, разумеется, Джеймсом Бондом и стоял в комнате, набитый консервными банками. То есть для чудных людей он, может, был и не совсем лишним, но, вы же понимаете, одно дело, когда нелишний, но второй, и совсем другое, когда вообще ни одного. К тому же они действительно никому ни в чем не могли отказать.
— Так вы правда переезжаете? — радостно спросила теща младшего брата, когда Марк позвонил по поводу холодильника. — И что, хорошая комната?
Комната, если честно, была отвратительная. Метров девять, вытянутых вдоль унылой масляной стены мышиного цвета. Комната, похожая на дистрофика: профиль есть, а фаса не наблюдается. Но ему-то какая разница? Ему главное, что он один. И с холодильником. Этот холодильник стал уже навязчивой идеей. Ему казалось, что если будет холодильник, все каким-то чудесным образом повернется и пойдет по другой колее. Без кровати можно жить. Брось на пол матрас и спи. Без стола можно. Поставь на подоконник тарелку и ешь. Вот без холодильника нельзя. Холодильник — вместилище жизненных сил. Куда поместить кусок колбасы в сорокаградусную жару? За окно, пожалуй, не вывесишь. За батарею тоже не запихнешь. Нет, без холодильника начинать новую жизнь решительно невозможно.
Когда холодильник привезли, он велел поставить его посреди комнаты. Сел на пол и стал на него смотреть. «Буду жить!» — думал.
Любовь, конечно, была. Нет, правда. Он точно помнил — была. Помнил даже, какого цвета. И на ощупь помнил. Сливочная, мягкая, с рыжеватыми кудельками, с носиком курносым, с милыми редкими конопушками. Он тогда не знал, что любовь бывает разная. Он думал, она всегда такая. Еще не знал, что любовь всегда одна, что две в него не помещаются, что придется их чередовать — иногда встык, чаще с пробелами, а внахлест не получится. Даже не старайся. Любовь звали Любочкой. Когда Любочка выходила из заводской проходной и шла к нему через улицу, кудельки прыгали в такт шагам, как резиновые мячики. Ситцевое платье в мелкий розовый цветочек так плотно обтягивало грудь, что вызывало у него, глядящего издалека, легкий приступ удушья. Не потому, что грудь такая, просто казалось — сейчас она выдохнет, а вдохнуть не сможет. Некуда. Он за Любочку первое время вообще очень боялся. За коленки, например. Коленки были абсолютно круглые, будто циркулем прочерченные. По этой причине Любочка ими очень гордилась и даже в лютый мороз держала открытыми. Юбки у нее всегда были чуть короче, чем надо, а чулки — самые дорогие, по два двадцать пара. Рейтуз она не признавала, и зимой коленки становились похожи на две красные детские щечки. Он смотрел и умилялся. В этом умилении было все: желание погладить, укутать, поцеловать, отругать за то, что так безалаберно к себе относится. Потому что еще чуть-чуть, градуса два-три, коленки возьмут и отвалятся. И с чем он тогда, скажите на милость, останется? А летом, конечно, дежурное ситцевое платье в мелкий розовый цветочек. Ее страсть к розовому, так шедшему к курносому носику и редким конопушкам, с годами не прошла. Он сначала не замечал. Потом увидел: сидит на кухне немолодая женщина в коротеньком розовом халатике и кудельках, коленки, как брыли у породистой собаки, сползают вниз, посреди щек — пимпочка. Это его жена. Смешно.
Работали они вместе, но уходили всегда порознь. Весь завод знал, что он ждет ее на другой стороне улицы, но Любочка все равно стеснялась. Говорила:
— Ты образованный. Молодой специалист. У тебя родители. А я что? Я ничто.
Образование у него действительно было. Три месяца как из автодорожного. Красный диплом. Молодой специалист, и тут она права. Инженер. Родители тоже имелись. Не так чтобы сильно страшные, но Любочка все равно их боялась. Мать со своим библиотечным образованием уже лет десять как сидела дом. Брат — шалопай. Отец. Отец — это да, это отдельная статья. Отец, большой специалист закройного дела, еще Вертинскому сажал на воротник бобра. И разным крупным советским писателям тоже. От этих крупных писателей в доме остались книжки с автографами. Отдельных денег за своих бобров отец никогда ни с кого не брал, шил в рамках прейскуранта того маленького ателье, в котором трудился с послевоенных времен и в котором известные величины пользовались его исключительными услугами. А книжки — это да, это можно. Книжки заполняли несколько полок в шкафу, и куда их девать, что с ними делать, никто придумать не мог. Не читать же. Любочка ходила вдоль полок. Отец шел сзади, поджав узкие губы.
— Вот личный автограф писателя Соболева. Он у меня в пятьдесят шестом году строил костюм. Замечательного качества шевиот. Очень известный писатель. Вы слышали?
— Слышала, — пищала Любочка, но всем было ясно, что ни о каком писателе Соболеве она слыхом не слыхивала и, как на него реагировать, не представляет.
Марк шел за отцом и понимал — катастрофа. То, что катастрофа, стало ясно сразу, как только Любочка появилась на пороге в свой розовый цветочек. Мать — умница, друг детства — сделала вид, что ничего не происходит. Увела Любочку на кухню, начала рассказывать про какое-то мясо в кляре. Но отец и туда проник.
— Что ж ты гостью у плиты держишь? Вы, Люба, в гостиную идите, располагайтесь. Там мы с вами и поговорим.
И посмотрел специальным взглядом. После приглашения располагаться Любочка совсем оцепенела и на вопросы отца отвечала придушенным голосом. Нет, институт не кончала. И техникум тоже. Десятилетка. Отца нет, мать одна растила. Кассирша в продуктовом магазине. Да, зарабатывает неплохо, а живут в коммуналке, у них там комнатка двенадцать метров.
Отца все эти подробности занимали, как занимали любые подробности любой жизни. Он вообще подробности любил и сам со вкусом в мельчайших деталях рассказывал случаи, происшедшие с ним лет 20 назад. Не в подробностях дело. Не в десятилетке. Не в коммуналке. Не в маме-кассирше. Отца такие мелочи смутить не могли. И вопросы он задавал дежурные, ненужные, неживые. Потому что сразу поставил диагноз — чужая. Не так он представлял невесту старшего сына. А чужих не любил. Любочка — простая душа, но все поняла. Когда шли к метро, вдруг расплакалась.
— Ты что? Что? — переполошился Марк. — Не понравились они тебе? Не понравились? Скажи!
— Мам-м-м-ма у тебя хоро-о-ошая!
— Значит, отец.
Любочка молчала, всхлипывала и жалась к нему.
— Ты еврей, — сказала наконец.
— Ну да, — засмеялся он. — Я знаю.
— Не смейся. Я тебе не гожусь.
— А я тебе?
Любочка слабо улыбнулась и прижалась к нему плечом.
— Мне все равно, — прошептал он ей на ухо, но это была неправда.
Отец молча поджимал губы. В упрямстве у него дома соперников не было, и в этом деле они его тоже не переупрямили. Это потом он помягчел. Приезжал к ним раз в месяц, инспектировал хозяйство. Учил Любочку жизненным принципам.