— Смотри, — сказал Он. — НЛО.
По небу медленно и как-то очень важно летел крупный светлячок. Даже не светлячок — светляк величиной с хороший мужской кулак. Светляк пересек линию пляжа, чуть-чуть повисел на верхушке кипариса, поглазел на их макушки и не спеша удалился в горы.
— Да брось ты, — сказала Она. — Какое НЛО! Обычный спутник.
А через день в какой-то центральной газете появилась заметка: «Такого-то числа жители и отдыхающие Черноморского побережья могли видеть…»
— Это мы могли видеть! — гордо сказал Он. — И — главное — видели!
А на танцы они в последний год и так не ходили.
Всю беременность Ей было стыдно. Стыдно синих кругов под глазами, взмокшего бледного лба, задравшейся на животе юбки. Стыдно, что нету сил утром встать и сварить кофе, а вечером встать и поставить чайник. Стыдно распухших ног, не влезающих ни в одни приличные туфли. Стыдно каждые полчаса бегать в туалет и там сидеть на низкой пластмассовой табуретке, склонившись над унитазом, потому что стоять уже нет никакой мочи.
Васька-большой приходил каждый день, вынимал Ее из кровати и прогуливал под дождем. В ту осень дожди шли каждый день, а может, Ей так казалось. Во всяком случае, Она не помнила ни одного погожего дня. Так вот, Васька-большой приходил, вынимал Ее из кровати и вел под дождь.
— Да брось ты, — вяло отмахивалась Она, когда он втряхивал Ее в плащ. — Да брось ты, Васька, ей-богу! Занимался бы лучше своими делами.
— Нет у меня своих дел, — невозмутимо отвечал Васька. — Только ваши остались.
Своих дел у него действительно не было. Писалась какая-то невразумительная диссертация. Название Васька держал в секрете, но Ей почему-то казалось, что, может, он и не помнит его, названия-то? Диссертация была ему нужна, чтобы волынить время. Время от времени Васька появлялся на работе, перекладывал на столе пару карандашей, останавливался посреди комнаты, стоял, заложив руки за спину и покачиваясь на носках, задумчиво глядел в потолок. Потом как бы между прочим, как бы невзначай говорил в пустоту:
— Так я, пожалуй, в библиотеку… Н-да.
И уходил. И втряхивал Ее в старое бабушкино вытертое пальто и вел под дождь. По вечерам они втроем сидели за чаем. Вернее, двое сидели, а одна лежала. Лежа Она видела из-за валика своего дивана две головы и каждый раз поражалась их разности. Одна — круглая, с цыплячьим пухом волос, на узких клетчатых плечиках, — все время шевелилась. Вертелась, клонилась то к одному, то к другому плечу, вытягивалась на тонкой шейке, встряхивала пухом. Вторая — с густой темной жесткой шерсткой — с какой-то упрямой монументальной неподвижностью воздвигалась над высокой спинкой вольтеровского кресла, придвинутого к столу. Иногда головы вступали в пререкания.
— Чур не жухать! — кричала цыплячья, чуть подвизгивая.
— Сам ты жухаешь! — невозмутимо отвечала шерстяная, спускаясь в басы.
«Дети малые!» — думала, Она, улыбаясь, и закрывала глаза. У этих двоих всегда была в запасе какая-нибудь недоигранная шахматная партия, которая тянулась годами. Совершенно никому, кстати говоря, ненужная партия. Но, доиграв ее, они смешивали фигуры и зачем-то начинали все заново. Ей казалось, что они всю жизнь разыгрывают один и тот же гамбит — просто не знают других ходов, не умеют иначе переставлять фигуры. Еще Ей казалось, что шахматы им нужны, чтобы обмениваться мыслями. Она подозревала их в телепатии. Потом, когда начался преферанс, телепатию отменили за ненадобностью. В картах они самовыражались очень явно. А тут лишь — «Чур не жухать!» — «Сам ты жухаешь!» И все. «Где там можно жухать, в шахматах?» — лениво думала Она. Как-то спросила, оказалось, они подозревают друг друга в воровстве фигур. Водился за ними такой грешок — любили стибрить исподтишка королеву или какого-нибудь другого слона и улыбаться эдак независимо, дескать, вас тут не стояло!
В тот последний год в «нашем сухумском домике», когда их было уже не двое, а трое, Он и Моисея Семеныча подбил на шахматные безумства — по гривеннику за партию. Моисей Семеныч почесал шоколадную лысину и согласился. Кончилось скандалом. Через десять минут Моисей Семеныч уже орал на весь двор, что «приличные люди так не поступают, или отдавайте пешку, или я возьму свои меры!». Какие такие меры собирался брать Моисей Семеныч и — главное! — где, осталось тайной. А шахматы на этом закончились. Она тогда уже плохо себя чувствовала. Вернее, вообще никак себя не чувствовала. Лежала целыми днями на раскладушке, дышала в открытое окно. Дышать не получалось. Воздух вливался в легкие как расплавленный свинец — тяжкий, вязкий, горячий. По вечерам Он вытаскивал Ее вместе с раскладушкой во двор, под инжир. Она скручивалась в судорожную пружину, подтягивала к подбородку простыню — только бы никто Ее не видел! А ведь раньше проводили под этим инжиром целые ночи — и ничего. Но тем летом Ей уже все было стыдно. Она поднималась и брела обратно в дом. Он нес за Ней раскладушку. Шел обратно. Под инжиром смеялись, голоса то поднимались, то падали, и Она засыпала под них, как под колыбельную. Однажды, когда небо вызвездило и воздух неожиданно полегчал, Она вышла из своего заточения, запрокинула голову и вздохнула полной грудью. Он сидел на лавочке за столом, спиной к ней, и курил. Она подошла, положила ладони Ему на глаза и чмокнула в макушку. Он замычал, точным тренированным движением взял Ее руки и прижал к губам. Не отнимая рук, Она обошла лавочку и присела перед ним на корточки.
— Эй! — сказала Она. — Давай открывай глаза. Это я, твоя жена.
Он медленно открыл глаза и с трудом сфокусировался на Ее лице.
— Ты? — удивленно спросил Он.
— Ага. Не узнал?
— Не узнал. Ты чего встала?
— За тобой. Пошли?
— Ну пошли.
В кустах что-то затрещало, мелькнула белая тень. Он вздрогнул.
— Что там?
— Там? Не знаю. Наверное, винная девушка Изабелла пробирается к Склифосовскому.
— А что, девушка Изабелла наведывается по ночам к Склифосовскому?
— Говорят. Спроси Моисея Семеныча, он тебе в подробностях расскажет.
— Моисея Семеныча не могу. У нас с ним идеологические расхождения.
— Идеологические расхождения на гривенник, — засмеялась Она.
Кусты разошлись, и винная девушка выскочила прямо на них. Выскочила, постояла, посмотрела и нырнула обратно. А они пошли спать.
С тех пор они ни разу никого ни видели — ни Моисея Семеныча с Клавой, ни Мулечку, ни Юлечку, ни Склифосовского, ни Веруньку с седовласым Петром Спиридоновичем, ни винную Изабеллу. Впрочем, нет, с Моисеем Семенычем и Клавой столкнулись как-то на Невском, у «Севера». Они шли за пирожными, а Моисей Семеныч и Клава — с пирожными. Поохали, поахали, порасспросили друг друга за житье-бытье, договорились встречаться, дружить домами и разошлись навсегда. Еще Она как-то налетела на Изабеллу. В метро, на переходе, в толпе вдруг мелькнула знакомая фигура, выскочила прямо на Нее, как тогда из кустов. Ноги длиннющие. Какая-то немыслимая куртка с косо обрезанным подолом. Маленькая головка на прямо поставленной высокой шейке.
— Изабелла! — крикнула Она. Неожиданно крикнула. Что ей Изабелла? Что Она Изабелле? Пара встреч на излете сухумской эпопеи. Моисей Семеныч с Клавой, Мулечка с Юлечкой — эти все-таки родные, а Изабелла — кто она им? Нет, не хотела Она ее окликать, а вот окликнула. Зачем?
— Изабелла, — повторила Она. — Вы меня не узнаете?
— Нет, — медленно ответила Изабелла. — Не узнаю.
— Ну как же… Сухуми, инжир, пять лет назад… Неужели не помните? — засуетилась она.
Зачем засуетилась?
— Нет, — еще медленнее ответила Изабелла. — Не помню.
Повернулась маленькая головка на высокой шейке. Глухой ворот. Тоненькая цепочка. На цепочке — виноградная гроздь. В ложбинке между ключиц. Серебро, крошечные топазы. Стекляшки, наверное. Винная девушка.
— Извините, — пробормотала Она. — Извините. Я, наверное, ошиблась.
— Наверное, — равнодушно ответила Изабелла и нырнула в толпу.
От этой встречи осталось какое-то странное мятое чувство. Она была уверена, что Изабелла ее узнала. Узнала и не захотела узнавать. Почему? Решила не заводить досужих разговоров, не пускаться в пустые неинтересные воспоминания? Ну и хорошо. Ей самой не очень-то хотелось говорить с Изабеллой. И зачем окликала?
— Ты знаешь, — сказала Она вечером, когда они втроем сидели за чаем. Он, Она и четырехлетний Васька-маленький, — я встретила старую знакомую.
— Кого? — спросил Он, перелистывая газету.
— Изабеллу. Помнишь, из Сухуми?
— Изабеллу? — Он сложил газету и повернулся к Ней. — Помню, конечно. А где ты ее встретила?
— В метро. Она меня не узнала. Вернее, сделала вид, что не узнала.
— Глупости какие! Чего ей вид делать? Наверное, спешила просто, не хотела останавливаться. О чем ей с тобой говорить?
— Не о чем, — согласилась Она. Но мятое чувство осталось.
…Она встряхнула головой и быстро вышла из Васькиной комнаты. Можно, конечно, устроить день воспоминаний, но как тогда быть с уборкой, и обедом, и стиркой, и на почту надо, и вечером Васькины уроки, и… И Изабелла к ее воспоминаниям уж точно не имеет никакого отношения. Потому что винной девушки Изабеллы в ее жизни попросту не было. Так, отпускной промельк. В дверь позвонили, и Она бросилась открывать. Васька-большой ввалился в коридор и плюхнул на пол огромный грязный мешок.
— Получай, — выдохнул он, отчаянно глотая ртом воздух. — Картошка. Рязанская. Сухая. Дешевая. Говорят, хорошая. Пощупай.
Она пощупала. Картошка была рязанская, сухая, хорошая.
— Чаю хочешь, Васька? — спросила Она.
— Хочу.
— А бублик?
— И бублик. И масло, и сыр, и колбасу, и котлету, и от супчика не откажусь.
— Обойдешься без супчика. Иди мыть руки.
Он долго возился в ванной и появился на пороге кухни вполне чистый и розовый. Продемонстрировал ладошки — верх, низ, вот ногти проинспектируйте, пожалуйста, и шею оцените, а уши, не проверите ли уши? Она хлопнула его по затылку, и он плюхнулся на табуретку, как давеча мешок с картошкой.