— А! — лениво бросала Алена, тут же успокаиваясь.
Гриша, напротив, начинал волноваться все больше и больше. Он не мог пережить грядущей гибели Вселенной.
Так вот, мешок с игрушками. Здоровый курдюк из белой бязи в мелких синеньких цветочках. Гриша пыхтя волок его по двору от машины к подъезду и совершенно случайно вывалил в лужу хитрый музыкальный автомат, после чего тот навечно вышел из строя и перестал издавать хитрые музыкальные звуки.
Женя переехала основательно. Привлекла мускульную силу, то есть меня, Дениса и Виктора, и сделала радикальную перестановку в квартире. Выкинула к чертовой матери старый письменный стол, оказавшийся девственно пустым (зеленая книжица — не в счет!). Водворила на его место детскую кроватку. Перевесила шторы. Хотела поменять плиту, но вовремя остановилась. Я зашел к ней в тот же вечер из ложного чувства неловкости. Вроде — ну как не навестить, не проведать, может, надо чего. Все-таки вдова… почти вдова друга. Я зашел к ней в тот же вечер и неожиданно стал свидетелем того, как она купала ребенка. Она расклёкала под струей воды кусок мыла, обмазала им ребенка и положила в кровать на клеенку. Когда мыло засохло, она соскребла его какой-то деревянной штуковиной типа лопаточки и ополоснула ребенка под краном. Я не стал спрашивать, что она имела в виду, когда делала это. Во-первых, не мое дело. Во-вторых, ясно, что она имела в виду просто искупать ребенка и ничего больше. Методы не имеют значения. Особенно для Жени. Может быть, она была природным врожденным йогом, так сказать, стихийным. Или исповедовала какую другую гигиеническо-оздоровительную религию. Я тогда подумал только: хорошо, что наши девушки этого не видели. А то бы мы их недосчитались.
Обосновавшись в Его квартире, Женя успокоилась. Не то чтобы она решила, что дело сделано и жилплощадь теперь принадлежит ей. Вовсе нет, не дура же она полная. Но у кого поднимется рука выгнать на улицу женщину с полутора детьми? Но действительность оказалась значительно более жестокой, чем она предполагала. Через день после вселения Женя вернулась домой с прогулки и наткнулась на опечатанную дверь. Приходили из домоуправления или откуда там еще приходят в таких случаях? В квартире никто не прописан. Прямых наследников нет. Опечатали на полгода и глазом не моргнули. Количество детей их не волновало. Впрочем, они даже не знали об их существовании. И слава Богу. Увидев в квартире Женю с младенцем, они бы наверняка вызвали участкового.
У Жени хватило ума не срывать с двери печать, а позвонить в мою дверь. Я открыл. Она стояла на лестничной клетке, держась за ручку коляски, как за балетный станок. Ноги — в третьей позиции. Я пустил ее и тут же в панике обзвонил всю компанию, собирая экстренный совет. Паника моя была понятна: я боялся, что Женя пустит у меня корни и застрянет на ближайшие двести лет. Народ подтянулся к вечеру, расселся по углам и призадумался. Выходило, что Жене надо пилить обратно в свои не то Химки, не то Мытищи, где она проживала, как мы тогда думали, с папой на совместной жилплощади по единому лицевому счету. Впоследствии выяснилось, что однокомнатная хибарка не то в Химках, не то в Мытищах осталась ей от первого мужа, которого — тут показания расходятся, потому что каждому из нас Женя излагала разные версии случившегося, — не то пырнули ножом в подворотне, не то посадили за то, что он пырнул кого-то ножом в подворотне, не то… А, черт с ним! Я о том, что Жене пора было отваливать. Она сидела надутая. Рассчитывала, вероятно, что кто-то из нас окажет ей гостеприимство. Пригласит к себе. Однако брать ее на постой никто не торопился, и она — не будь дурой — поняла, что глупо даже высовываться с таким предложением. Можно получить под зад коленом. Гриша немножко захлебывался, подскакивал на стуле и кричал, что надо сделать что-то для Жени вместе и буквально сообща, потому что мы сплоченный коллектив друзей и все делаем сообща. Что мы делаем сообща, никто не понял, а Алена лениво и насмешливо протянула:
— Коллектив друзей? Впервые слышу такое определение. А вот угадайте, что такое коллектив страны?
— Народ, — сказала Наталья и поднялась, чтобы уйти.
На этом месте Денис предложил наконец отконвоировать Женю домой, пока часы не пробили полночь. Ведь у нее, как нам известно, режим. Гриша опять заказывал такси, стаскивал вниз коляску. На сей раз обошлось без хитрого музыкального автомата. Он остался в опечатанной квартире вместе с курдюком из белой бязи в мелких синеньких цветочках, ватным одеялом, манежем, чемоданом косметики, дубленкой, шубой, курточками, джинсиками, балетными туфлями и пачками, похожими на разноцветную сахарную вату.
Женя спускалась по лестнице легкая, как вуаль виллисы из третьего акта балета «Жизель». На последнем марше сделала рывок и перелетела сразу все ступеньки, распластавшись в воздухе раскоряченным на 180 градусов циркулем.
На том и распрощались.
Гриша уехал с ней.
VI
Тут надо, наверное, слегка оправдаться за некоторую развязность тона и глумливые характеристики, звучащие от моего имени в адрес героев повествования.
Дело в том, что я ужасающе нормален. Это значит, что я абсолютно средний человек без каких бы то ни было отклонений. Я редко испытываю бурный восторг, редко впадаю в черную меланхолию, да что там редко — никогда. Никогда не испытываю и никогда не впадаю. Мне неинтересно иррациональное. Путешествия духа — как святого, так и не очень — меня не волнуют. Мистика не увлекает. Я не рассуждаю на отвлеченные темы. Мне чужд романтизм. Раздражает, когда кто-то пытается оперировать символами. Мой взгляд на мир приземлен, трезв и практичен. Когда на стене своей комнаты я вижу два солнечных луча, они почему-то не кажутся мне двумя скрещенными огненными божественными пиками, и уж тем более — упаси Бог! — я никогда не подумаю: «Солнце живительным золотым дождем пролилось в мою скромную обитель». Я вижу просто два луча и высветленный рисунок на обоях в том месте, куда они упали. И все. А когда через полчаса они переползут на другое место, мне ни в коем случае не покажется, что комната вдруг почему-то поменяла очертания, углы сместились, стены поплыли и время от этого потекло по-другому, понеслось иным аллюром и сигануло в какую-нибудь черную дыру, оставив меня, бедного, в искривленном пространстве потустороннего мира, разрезанного на прошлое и настоящее двумя этими чертовыми лучами, хоть бы их вообще не было и мои окна выходили на север. И по дороге из дома на работу я не задумаюсь: двигаюсь я или остаюсь неподвижен, сидя в автобусе на клейком от жары дерматиновом сиденье? И если двигаюсь, то относительно чего? И как же это двигаюсь, если все-таки остаюсь неподвижен? В картинах Рембрандта я вижу натруженные руки старух. И только. Как учили в школе. Или грязные пятки ни в чем не повинного блудного сына. Так в школе не учили, но суть не в том: кроме этих грязных пяток, я больше ничего не вижу, и они мне неприятны. А у Пикассо вообще не разбираю ничего, кроме запчастей. Что делать? Я такой. Не прыгать же выше собственного носа.
К чему я это?
А к тому, что на нашу компанию в целом и на каждого ее члена в отдельности — на это сборище человеческих несуразностей — я не мог смотреть без усмешки. Они правда были смешны и оттого вызывали у меня как бы легкое презрение. Вроде я-то нормальный человек, а они чем докажут свою принадлежность к здравомыслящей части рода человеческого? Как будто они были не совсем людьми. Как иностранцы, которые сделаны из того же материала и тех же конструкций, что и мы, и даже приспособлены для таких же жизненных целей, и в организме их происходят те же процессы, что и у нас, но… Что-то в них есть иное, не поддающееся точному определению. Это разница между экскаватором и подъемным краном. Мои друзья казались мне экскаваторами, поставленными там, где надо поднимать железобетонные блоки, и подъемными кранами, которые заставили копать землю.
Да и ситуация сама выглядела несуразно. Когда пятеро взрослых людей смотрят в рот одному, это довольно нелепо, согласитесь. Да, игра. Да, по умолчанию. Но зачем? Он что, обладал нечеловеческой властью? Силой характера? Умом? Влиянием? Вызывал уважение? Трепет? Страх? Любовь? Я задавал себе эти вопросы тысячи раз, и ответ всегда выходил один: нет, нет, нет и еще сто раз нет. Тогда что? Каждому из нас — из них — зачем-то было надо, чтобы Он смотрел строго и кривил бровь. Я отказываюсь от идеи личной благодарности или личной обязанности оплачивать долги юности. Сладость подневольщины — вот в чем причина. Детская игра в короля и рабов. «А теперь, мои доблестные вассалы!..» — «У-умница вы, ваше величество!» Просто один берет на себя роль короля, а другой — подданного. Что кому ближе. И проще.
Эти Его подданные детки — покорные и экзальтированные, обожающие и не очень, сохраняющие достоинство и растекшиеся перед Ним, как утренний фруктовый кефир, благодарные и ненавидящие, — эти вот подданные Его детки заставляли меня смеяться над ними, потому что выбивались из нормы. Женя же с ее балетом и бэкграундом в виде москонцертного папы и детьми с неточно установленным отцовством — вообще вне конкурса.
Единственным человеком, который за эти годы ни разу не вызвал у меня усмешки, была Алена. Не то чтобы она держалась в стороне, но в ее поведении чувствовалась независимость, как будто она имела собственную ренту в банке, небольшую, но на черный день всегда хватит. И она держалась в норме. Один только раз на моей памяти она сказала странную вещь. А именно: дело было перед Новым годом, и всех водителей троллейбусов, автобусов и трамваев в Москве нарядили в новогодние костюмы. Дядек — в красные шубы и ватные бороды Дедов Морозов, теток — в голубые пальтишки и шапочки Снегурок. Алена ждала троллейбуса и, когда он подошел, очень удивилась, увидев внутри обычных людей. Ей казалось, что вместо пассажиров в троллейбусе должны ехать зайчики, лисоньки и медведи. Она уже готовилась нацепить заячьи уши и меховой помпон, которые на входе ей выдаст водитель, и, поняв, что ушей и помпона не будет, страшно расстроилась и пропустила троллейбус. Я был поражен, настолько не похоже на Алену было то, что она рассказывала. Причем — без тени улыбки. Абсолютно всерьез. Даже слегка мрачновато. Видно было, что ей действительно очень хотелось нацепить уши и помпон и она действительно страшно расстроилась, не получив их. Вот странность. Странность еще и в том, что мне эта странность показалась весьма милой. Я даже умилился про себя.