– Сеньора, вы бредите.
– И вместо того чтобы задержать, его выслали из страны. Правда ведь, все так и было, комиссар Пласенсия?
– Сеньора, вы читаете слишком много романов.
– Нет, уверяю вас.
– Если вы не перестанете цепляться ко мне и к полиции, вам придется очень плохо. Вам, вашей любовнице и вашему сыну. И вам не удастся сбежать.
– Мама, я хорошо расслышал?
– Что расслышал?
– Про твою любовницу.
Комиссар откинулся назад, чтобы насладиться эффектом, который произвели его слова. И решил подытожить:
– Мне ничего не стоит распространить эту информацию везде, где вы бываете. Всего хорошего, сеньора Ардевол. И никогда больше сюда не приходите. – И он открыл полупустой ящик стола с остатками покинутого бутерброда и со злостью его задвинул, на этот раз не стесняясь присутствия черной вдовы.
– Да-да, мама, теперь понятно. Но как ты узнала, что история про бордель и изнасилования была ложью?
Мать, даже мертвая, промолчала. Я с нетерпением ждал ответа. Прошла целая вечность, прежде чем она сказала:
– Довольно того, что я это знаю.
– Но мне этого мало.
– Хорошо.
Долгая пауза. Думаю, она собиралась с духом.
– Почти с самого начала нашей семейной жизни, после того как мы зачали тебя, у твоего отца обнаружилась полная сексуальная импотенция. И начиная с этого времени он был абсолютно не способен к эрекции. Это наложило горький отпечаток на всю его жизнь. И на всю нашу жизнь. Не помогли ни врачи, ни постыдные визиты к снисходительным дамам. Твой отец был таким, каким был, но он не был способен никого изнасиловать. И в конце концов он возненавидел секс и все, что с ним связано. Я думаю, что именно поэтому он с головой погрузился в коллекционирование.
– Если дело обстояло так, почему ты не подала на них в суд? Они тебя шантажировали?
– Да.
– Любовницей?
– Нет.
И письмо моей матери заканчивалось рядом советов общего плана и робким проявлением чувства напоследок – прощай, любимый сыночек. Последнее предложение – я буду смотреть за тобой с неба – всегда казалось мне слегка похожим на угрозу.
– Вот это да… – сказал развалившийся в кресле сеньор Беренгер, стряхивая несуществующую нитку с безупречно вычищенных брюк. – То есть ты решил засучить рукава и приняться за работу?
Он сидел в кабинете матери с видом завоевателя, покорившего богатые земли, а вторжение этого бесполезного мечтателя, мальчишки Ардевола, у которого на лице написано, что он ничего не понимает, отвлекло его от размышлений. Он был удивлен, что мальчишка вошел в его кабинет без стука. Поэтому он сказал «вот это да».
– О чем ты хочешь поговорить?
Обо всем, подумал Адриа. Но чтобы сразу направить разговор в правильное русло, он, как опытный человек, решил обозначить главное:
– Прежде всего я хочу, чтобы вы покинули магазин.
– Что?
– Что слышали.
– Ты знаешь, какая у меня договоренность с твоей матерью?
– Она умерла. И да, я знаю.
– Видимо, не знаешь: я подписал договор, по которому обязан работать в магазине. Мне остался еще год на галерах.
– Я отпускаю вас. Я не хочу вас здесь видеть.
– Не знаю, что с вашей семейкой, что вы все такие…
– Не читайте мне нотаций, сеньор Беренгер.
– Никаких нотаций, я просто кое-что расскажу. Ты знаешь, что твой отец вел себя как хищник?
– Более-менее. А вы – как гиена, таскающая у него объедки гну.
Сеньор Беренгер широко улыбнулся, показывая золотую коронку на клыке:
– Твой отец был безжалостным хищником, если речь шла о выгодной сделке, которую часто было бы правильнее назвать наглым грабежом.
– Хорошо, грабеж. Но вы сегодня же соберете свои вещи и больше никогда не войдете в магазин.
– Черт… – Странная гримаса была попыткой скрыть удивление от слов этого щенка Ардевола. – И ты еще называешь меня гиеной? Кто ты такой, чтобы…
– Я сын короля джунглей, сеньор Беренгер.
– Такой же стервец, как твоя мать.
– Всего хорошего, сеньор Беренгер. Завтра вам позвонит новый управляющий и, если понадобится, адвокат, который в курсе всех дел.
– Ты знаешь, что все твое состояние основано на вымогательстве?
– Вы еще здесь?
К счастью для меня, сеньор Беренгер подумал, что я выкован из того же железа, что и мать; он принял мой покорный фатализм за своеобразное равнодушие, и это обезоружило его и укрепило мои позиции. Он молча собрал то, что, должно быть, совсем недавно положил в ящик материного стола, и вышел из кабинета. Я видел, как он шарит среди выставленных в магазине вещей, и даже заметил, что Сесилия, делавшая вид, что занята каталогом, искоса бросает быстрые взгляды, с любопытством наблюдая за перемещениями гиены. Она быстро все поняла, и ее лицо расплылось в напомаженной улыбке.
Выходя, сеньор Беренгер сильно хлопнул дверью, очевидно желая что-нибудь разбить, однако у него ничего не вышло. Два новых, незнакомых мне продавца, кажется, ничего не поняли. Сеньор Беренгер, который проработал в магазине тридцать лет, исчез из него едва ли за полчаса, и я думал, что он исчез и из моей жизни. Я заперся на ключ в кабинете, который принадлежал сначала отцу, а затем матери. Вместо того чтобы потребовать бумаги и найти свидетельства о подвигах короля джунглей, я расплакался. Назавтра, вместо того чтобы потребовать бумаги и найти свидетельства, я передал магазин управляющему, а сам вернулся в Тюбинген, потому что не хотел больше пропускать занятия Косериу. Бумаги и свидетельства.
В последние месяцы в Тюбингене я начал заранее скучать по этому городу, по пейзажам Баден-Вюртемберга и Шварцвальда и всему прочему – с Адриа происходило то же самое, что с Бернатом: он чувствовал себя счастливее, гонясь за чем-то недоступным, чем глядя на то, что его окружает. Он все больше думал: как же, черт возьми, я буду жить вдали от всего этого, когда вернусь в Барселону, а? И это притом что он заканчивал работу над диссертацией о Вико, которая стала для него своеобразным ядерным реактором, в который он поместил все свои размышления, – зная, что на выходе я получу целую россыпь идей, которыми смогу пользоваться всю жизнь. Это объясняет, любимая, почему я не захотел отвлекаться на различные сведения, которые могли нарушить течение моей жизни и философских штудий. И я старался не обращать на них внимания до тех пор, пока не привык больше о них не думать.
– Она… Нет, не блестящая – она глубокая. Я восхищен. А ваш немецкий безупречен, – сказал ему Косериу на следующий день после защиты диссертации. – Главное, не прекращайте исследований. А если вы станете склоняться к лингвистике, сообщите мне.
Адриа не знал тогда, что два дня и одну почти полностью бессонную ночь Косериу не отрываясь читал экземпляр его диссертации, взятый у одного из членов совета. Я узнал это несколько лет спустя от самого доктора Каменека. Но в тот день Адриа просто застыл на месте в пустом коридоре, глядя на удаляющегося Косериу, еще не осознав, что тот обнял его и сказал, что восхищается им, нет, что он восхищается его работой. Косериу признал, что…
– Что с тобой, Ардевол?
Он уже пять минут стоял в коридоре, совершенно оглушенный, и не слышал, как сзади подошел Каменек.
– Что? Я?
– Ты в порядке?
– Я… да… Да, да. Я…
Он неопределенно махнул рукой. Потом Каменек спросил Адриа, что он решил – оставаться ли в Тюбингене и продолжать свои изыскания или что-то другое, и он ответил, что у него много обязательств, он связан по рукам и ногам, – это была неправда, потому что на магазин ему было наплевать, ему недоставало только отцовского кабинета, а еще, пожалуй, хотелось скорее начать скучать по ледяному пейзажу Тюбингена. А еще он хотел быть ближе к воспоминаниям о Саре – без тебя я сам себе казался кастратом. Из-за всего этого я начинал понимать, что мне никогда не стать счастливым. Что наверняка никто не может стать счастливым. Счастье всегда там, впереди, рукой подать, но никак не дотянуться; наверняка никому никогда не дотянуться. Несмотря на радости, которые дарила ему жизнь, как, например, когда после полугодовой практически официальной ссоры ему позвонил Бернат и сказал: ты меня слышишь? Наконец-то он умер, так ему и надо! Можно наконец откупорить шампанское, слышишь? И потом прибавил: пришла пора Испании крепко задуматься, и отпустить на волю свои народы, и попросить исторического прощения.
– Хм…
– Что? Я не прав?
– Прав. Но похоже, ты совсем не знаешь Испанию.
– Посмотрим, посмотрим.
И с тем же напором:
– Да, я должен тебе кое-что сообщить.
– Ты ждешь ребенка?
– Да нет, я не шучу. Увидишь. Подожди пару дней.
И он повесил трубку, потому что звонок в Германию стоил целое состояние, он звонил с улицы, из автомата, его переполняла радость при мысли о том, что умер Франко, умер страшный людоед, умер серый волк, умерла злая муха и не будет больше кусаться. Просто бывают минуты, когда и хорошего человека может обрадовать чужая смерть.
Бернат не обманул: кроме подтверждения известия о смерти Франко, которое назавтра было на первой полосе всех газет, через пять дней Адриа получил лаконичное срочное письмо, в котором было написано: дорогой умник, помнишь – это-очень-плохо-очень-Все-неживое-эмоции-фальшивые-Не-знаю-почему-Я-считаю-это-просто-из-рук-вон-плохо-Я-не-знаю-кто-такой-Амадеу-и‑что-хуже-всего-мне-на-это-наплевать-Про-Элизу-я-даже-не-говорю – помнишь? Ну так вот, этот рассказ без убедительных эмоций только что выиграл в Бланесе премию «Рекуль»[228]. В жюри там сидят умные люди. Я счастлив. Твой-друг-Бернат.
А-я-то-как-рад, ответил Адриа. Но-помни-что-если-ты-его-не-переписал-он-продолжает-быть-таким-же-плохим-Твой-друг-Адриа. И Бернат ответил мне телеграммой иди-в-задницу-тчк-Твой-друг-Бернат-тчк.
Когда я вернулся в Барселону, мне предложили читать курс истории эстетики и культуры в Барселонском университете, и я не раздумывая согласился, хотя это было мне совершенно не нужно. Было забавно: после стольких лет за границей я нашел работу в своем районе, в десяти минутах ходьбы от дома. И в первый же день, когда я пришел на кафедру обсудить детали моего устройства, я познакомился там с Лаурой. В первый же день! Блондинка, скорее невысокая, приветливая, улыбчивая и, хотя я этого еще не знал, в глубине души грустная. Она перешла на пятый курс и искала какого-то преподавателя, по-моему Серда́, чтобы обсудить с ним дипломную работу как раз о Косериу. Голубые глаза. Приятный голос. Нервные, не слишком ухоженные руки. И одеколон или духи – я до сих пор толком не знаю, какая между ними разница, – с необычным запахом. И Адриа улыбнулся, а она: здравствуйте, вы здесь работаете? А он: да я еще не знаю, а вы? А она: хотелось бы!