осом, Адриа открыл рот и потерял тринадцать секунд, прежде чем сказал: нас обманули, тебя обманули; ты сбежала, потому что меня очернили перед тобой. Несправедливо. И очернили моего отца. Справедливо.
– А твое письмо? Ты назвал меня паршивой еврейкой и написал: катись куда подальше со своей кичливой семейкой. Что с этим делать?
– Я не посылал тебе никакого письма! Ты что, не знаешь меня?
– Нет.
Вы же культурные люди, а в любой культурной семье должна быть энциклопедия.
– Сара, я здесь, чтобы рассказать тебе, что все это было подстроено моей матерью.
– Вовремя. Сколько лет прошло?
– Много! Но я узнал об этом пять дней назад! Ровно столько мне понадобилось, чтобы найти тебя! Это ты сбежала, а не я!
Такая книга всегда пригодится в доме – вашему мужу и вашим детям. У вас ведь есть дети, мадам? У вас есть муж? Ты замужем, Сара?
– Я думал, что ты сбежала по каким-то своим причинам, и никто не говорил мне, где ты. Даже твои родители…
Платить можно в рассрочку, это очень удобно. А начать пользоваться десятью великолепными томами вы сможете уже сейчас.
– Твоя семья ненавидела моего отца из-за того, что…
– Мне это известно.
Вы пока можете оставить эту книгу себе, чтобы внимательно с ней ознакомиться. Я могу вернуться – не знаю – через год, только не сердитесь, пожалуйста.
– Но я же ничего об этом не знал.
– Твое письмо… Ты сам вручил его моей матери. – Рука, лежавшая на ручке двери, задрожала, будто готовилась сжаться в кулак и обрушиться на него. – Трус!
– Я не писал никакого письма! Это ложь! И ничего не вручал твоей матери! Ты нас даже не познакомила!
Приступ отчаяния перед отступлением: не заставляйте меня думать, мадам, что вы некультурный человек и не интересуетесь тем, что происходит в мире!
– Покажи мне это письмо! Разве ты не знаешь мой почерк? Тебя же обманывали, как ты могла поверить!
– Покажи мне это письмо… – передразнила Сара, усмехнувшись. – Я разорвала его в клочья, а потом сожгла. Проклятое письмо!
О боже, убил бы! Что же делать, что же делать?
– Все это подстроили наши матери.
– Я забочусь о своем сыне и его будущем, – сказала сеньора Ардевол.
– А я – о своей дочери, – ледяным тоном ответила сеньора Эпштейн. – Мне совершенно не по душе, чтобы она общалась с вашим сыном. Мне достаточно вспомнить, кто его отец, чтобы не любить его, – сухо усмехнулась она.
– Тогда не будем тратить время. Вы можете удалить свою дочь от моего сына?
– Кто вы такая, чтобы говорить мне, что я должна делать!
– Очень хорошо. Тогда я прошу вас передать вашей дочери это письмо от моего сына.
Она протянула ей запечатанный конверт. Рашель Эпштейн несколько секунд колебалась, но все же взяла его.
– Можете прочитать.
– Кто вы такая, чтобы говорить мне, что я должна делать!
Они холодно распрощались. Обе превосходно друг друга поняли. И сеньора Волтес-Эпштейн распечатала письмо, прежде чем отдать его Саре; распечатала, Адриа.
– Я не писал никакого письма…
Молчание. Они стояли на лестничной площадке шестого этажа дома на rue Laborde, Huitième Arrondissement. Соседка со смешной собачкой прошла по лестнице, махнув Саре рукой, Сара кивнула в ответ.
– Почему ты ничего мне не сказала? Почему не позвонила? Почему не захотела накричать на меня?
– Я сбежала в слезах, говоря себе: нет, нет, только не опять – не может быть, чтобы опять.
– Опять?
При воспоминании об этой неизвестной мне истории на твои глаза навернулись слезы.
– Я уже пережила одно разочарование. До того, как мы познакомились.
– О боже! Я не виноват, Сара! Я тяжело переживал твое бегство. Я только пять дней назад узнал, почему ты сбежала.
– Как ты меня нашел?
– Через то же агентство, которое шпионило за нами. Я люблю тебя. Все это время я каждый день думал о тебе. Я пытался найти тебя через твоих родителей, но они не говорили, где ты и почему сбежала. Это было ужасно.
Они все еще стояли на лестничной площадке шестого этажа дома в Huitième Arrondissement; свет, проникавший из открытой двери, падал на Адриа; Сара не приглашала его войти.
– Я люблю тебя. Они хотели разрушить нашу любовь.
– Они ее разрушили.
– Я не понимаю, как ты могла поверить всему, что тебе наговорили.
– Я была очень молода.
– Тебе было уже двадцать лет!
– Мне было всего двадцать лет, Адриа.
Секунду она колебалась:
– Мне сказали, как я должна поступить, и я так и поступила.
– А я?
– Ну да, согласна. Это было ужасно. Твоя семья…
– Моя семья – что?
– Твой отец… То, что он сделал.
– Я – не мой отец. Я не виноват в том, что я его сын.
– Я не сразу смогла взглянуть на ситуацию с этой стороны.
Хозяйка собирается закрыть дверь, и коммивояжер с напускной веселостью говорит: забудем об энциклопедии, и пускает в дело последний козырь: энциклопедический словарь – незаменимый помощник ваших детей при подготовке домашнего задания, все в одном томе. Ссучья жизнь, наверняка у тебя семеро по лавкам.
– А почему ты не позвонила мне, когда поняла это?
– Я начала новую жизнь. Я должна закрыть дверь, Адриа.
– Что значит – ты начала новую жизнь? Ты вышла замуж?
– Адриа, довольно.
И хозяйка закрыла дверь. Последнее, на что он успел бросить взгляд, – это грустные цветы. Он стоял на лестничной площадке, вычеркивая из списка имя несостоявшегося покупателя и проклиная эту собачью работу, которая вся сплошь из неудач, редко-редко перемежающихся случайным успехом.
Когда дверь закрылась, я остался в темноте своей души. Я был не в состоянии даже пройтись по городу света, lumière[254], мне было на все плевать. Адриа Ардевол вернулся в гостиницу, бросился на кровать и разрыдался. В какое-то мгновение он был близок к тому, чтобы разбить зеркало, отражавшее его горе, или броситься с балкона. Вместо этого он решил сделать звонок. Когда он набирал номер, у него дрожали губы, а в глазах еще стояли слезы.
– Алло.
– Привет.
– Привет, ты где? Я тебе звонила на домашний…
– Я в Париже.
– Ах вот оно что.
– Да.
– На этот раз обошелся без адвоката?
– Да.
– Что с тобой?
Адриа помолчал несколько секунд. Он осознал, что пытается совместить несовместимое.
– Адриа, что с тобой?
И поскольку молчание на том конце провода затягивалось, она решила нарушить его:
– У тебя есть еще одна сестра во Франции?
– Нет-нет. Ничего особенного. Мне кажется, я просто немного соскучился по тебе.
– Очень хорошо. Когда ты возвращаешься?
– Завтра с утра сяду на поезд.
– Я могу поинтересоваться, что ты делаешь в Париже?
– Нет.
– Понятно, – сказала Лаура. По ее голосу было слышно, что она оскорблена.
– Ладно, – снизошел Адриа. – Я приехал ознакомиться с оригиналом Della pubblica felicità[255].
– Что это?
– Последняя книга Муратори.
– А…
– Интересная вещь. В печатном издании есть интересные новшества по сравнению с рукописью, как я и думал.
– А…
– Что с тобой?
– Ничего. Лжец!
– Да.
И Лаура повесила трубку.
Наверняка просто для того, чтобы заглушить голос совести, он включил телевизор.
Я сразу же поймал бельгийский канал на нидерландском языке и не стал переключать, чтобы проверить, не забыл ли я язык. И услышал эту новость. Я прекрасно ее понял, поскольку она сопровождалась леденящими душу кадрами, – Адриа никогда не мог бы даже представить себе, что эта новость имеет к нему самое непосредственное отношение. Все на свете имеет ко мне отношение. Думаю, я виноват в том, что человечество катится по наклонной.
Согласно собранным местными журналистами рассказам очевидцев, которые перекочевали в бельгийскую прессу, произошло следующее. Туру Мбулака (Томас Лубанга Дило, Матонге, род. в Киншасе, проживает в Юмбу-Юмбу) был госпитализирован в Бебенбелеке утром двенадцатого числа с жалобами на сильную боль в области живота. Доктор Мюсс определил у больного перитонит и, доверившись воле Господа, осуществил срочное хирургическое вмешательство прямо в убогой местной операционной. Ему не сразу удалось настоять на том, чтобы в операционную не входили ни телохранители – не важно, с оружием или без оружия, – ни жёны пациента, ни его старший сын и чтобы на время операции больной снял темные очки. И он будет оперировать его немедленно не потому, что это местный главарь, а потому, что любая проволочка грозит смертью. Туру Мбулака проревел: делайте, как он говорит, суки! – он корчился от боли и боялся потерять сознание, потому что человек, потерявший сознание, вместе с тем теряет и бдительность и становится легкой добычей врагов.
Наркоз, введенный единственной сестрой-анестезистом больницы Бебенбелеке в тринадцать часов три минуты, все же лишил Туру Мбулаку бдительности. Операция длилась около часа, а через два часа, когда больной уже начал приходить в сознание и мог, не сдерживаясь, сказать, что у него адски болит нутро, что там натворил этот докторишка, он был переведен в общую палату (в Бебенбелеке нет отделения интенсивной терапии). Доктор Мюсс не обратил ни малейшего внимания на грозные заявления пациента – за свою жизнь он такого наслушался! – и запретил телохранителям находиться в палате. Они могут пока посидеть на зеленой скамейке у входа, потому что сейчас господину Туру Мбулаке необходим отдых. Три жены главаря принесли чистые простыни, веера от жары и телевизор на батарейках, который поставили в ногах койки. И, кроме этого, целую кучу еды, к которой пациенту нельзя было даже прикасаться в течение пяти дней.
У доктора Мюсса выдался тяжелый конец рабочего дня в диспансерном отделении. С каждым днем возраст все больше напоминал о себе, но Мюсс делал вид, что не замечает этого, и работал с прежней самоотдачей. Он приказал всем медсестрам, кроме дежурных, отправиться домой отдыхать, несмотря на то что их смена еще не закончилась. Это было его привычное распоряжение, потому что никто не знал, что готовит им новый день, и лучше, если персонал с утра будет свежий и отдохнувший. Приблизительно в это время к доктору пришел неизвестный посетитель-иностранец, с которым он заперся в кабинете и больше часа проговорил неизвестно о чем. Начинало смеркаться, через окно доносилось тревожное кудахтанье курицы. Когда со стороны Молоа выглянула луна, послышался глухой щелчок. Может быть, выстрел. Оба телохранителя, словно движимые одной пружиной, одновременно вскочили с зеленой скамейки и отбросили недокуренные сигареты. Они выхватили оружие и недоуменно переглянулись. Звук был с той стороны. Что будем делать, пошли вдвоем, ты оставайся здесь, я пойду один. Ладно, давай, ты иди, а я покараулю тут, мало ли что.