– От чего умерла Трульолс?
Бернат встал и вопросительно посмотрел на шкаф. Адриа махнул рукой – мол, как хочешь. И Бернат сыграл бешеный чардаш, от которого заплясали даже рукописи на столе, а потом нежный вальсок – может быть, излишне слащавый, но великолепно исполненный.
– Звучит потрясающе, – восхищенно сказал Адриа.
И, беря Виал, добавил не без ревности:
– Когда будешь играть с камерным оркестром, попроси ее у меня.
– Ой нет, такая ответственность.
– Ну так что? Что у тебя была за срочная нужда?
Бернат хотел, чтобы Адриа прочитал его новый рассказ, и я почуял, что у нас снова будет размолвка.
– Дело в том, что я продолжаю писать. Хотя ты опять будешь говорить, чтобы я бросил это дело.
– Молодец.
– Но я боюсь, что ты прав.
– В чем?
– В том, что моим рассказам не хватает души.
– А почему не хватает?
– Если бы я знал…
– Может быть, потому, что это не твой способ выражения…
Тогда Бернат взял у меня из рук скрипку и сыграл «Баскское каприччио» Сарасате[273], сделав шесть или семь грубейших ошибок. Закончив, он сказал: вот видишь, скрипка – не мое средство выражения.
– Ты нарочно делал ошибки. Я тебя знаю, старик.
– Я никогда не смог бы быть солистом.
– Тебе не нужно быть солистом. Ты музыкант, играешь на скрипке, зарабатываешь этим на жизнь. Да что тебе еще нужно?
– Я хочу заслужить признание и восхищение, а не зарабатывать на жизнь. А если я буду играть в составе концертино[274], то не оставлю по себе вечной памяти.
– Вечную память по себе оставляет оркестр.
– Я хочу быть солистом.
– Ты не можешь! Ты сам это только что сказал!
– Поэтому я хочу писать: писатель – всегда солист.
– Мне кажется, это не слишком веская причина, чтобы посвятить себя литературе.
– Для меня – веская.
Словом, мне пришлось взять его рукопись, которая оказалась даже не одним рассказом, а целым сборником. Я прочитал его и через несколько дней сказал Бернату: может быть, лучше других третий, про бродячего торговца.
– И все?
– Ну… Да.
– Ты опять не нашел ни души, ни чего-нибудь сто́ящего?
– Ни души, ни чего-нибудь сто́ящего. Но ведь ты знал это!
– Я знаю, в чем дело: тебя бесит, что твои книги разносят в пух и прах. А мне вот они нравятся! Что скажешь?
После этой декларации принципов Бернат долго не докучал Адриа своими текстами. Он издал три книги рассказов, которые не перевернули мир каталонской литературы и, очень вероятно, не тронули до глубины души ни одного читателя. И вместо того чтобы быть счастливым, играя в оркестре, он всегда находил повод быть несчастным. А я тут со своими лекциями о том, как быть счастливым. Как будто я в этом специалист. Как будто это обязательная дисциплина.
Занятие шло нормально и даже, скорее, хорошо. Я говорил о музыке, которую писали во времена Лейбница[275]. Я перенес слушателей в Ганновер конца семнадцатого столетия и поставил им музыку Букстехуде[276], а именно вариации арии «La Capricciosa» (BuxWV 250) для клавесина, и попросил их быть внимательными: не напомнят ли эти арии им некое более позднее (но ненамного) произведение одного более известного музыканта? Молчание. Адриа встал, отмотал назад пленку и дал им послушать еще одну минуту клавесина в исполнении Тревора Пиннока.
– Вы знаете, какое произведение я имею в виду? – спросил он.
Молчание.
– Нет?
Некоторые студенты смотрели в окно. Другие опустили глаза в конспекты. Одна девушка отрицательно покачала головой. Чтобы помочь им, он сказал: в это же время в Любеке, нет? А затем опустил планку донельзя, сказав: ладно, назовите мне не произведение, а хотя бы автора. Тогда один студент, которого я раньше не видел, сидевший в центре аудитории, сказал, не поднимая руки: Иоганн Себастьян Бах? – именно так, с вопросительным знаком, и Адриа сказал: браво! И произведение, о котором я говорю, имеет сходную структуру. Тема – та, которую мы с вами прослушали дважды, – напоминает развитие одной вариации… Знаете что? Постарайтесь выяснить к среде, о каком произведении я говорю. И постарайтесь пару раз его послушать.
– А если мы не отгадаем? – Та же девушка, которая отрицательно качала головой.
– Номер девятьсот восемьдесят восемь по его каталогу. Теперь довольны? Еще подсказки?
Несмотря на бесконечные скидки, которые приходилось делать, в то время я мечтал о том, чтобы занятия длились по пять часов. Еще я мечтал, чтобы студенты живо всем интересовались и задавали вопросы, которые заставляли бы меня говорить, что я отвечу на следующем занятии, потому что мне необходимо подготовиться. Но Адриа приходилось мириться с тем, что было. Студенты тянулись вниз по лестнице амфитеатра к выходу. Все, кроме того, который угадал ответ, – он продолжал сидеть на своем месте. Вынимая кассету, Адриа сказал: мне кажется, я нечасто вас видел. Поскольку тот не отвечал, Адриа поднял голову и увидел, что молодой человек молча улыбается.
– Как вас зовут?
– Я не ваш студент.
– А что вы здесь делаете?
– Слушаю вас. Ты меня не узнаешь?
Он встал и подошел к лекторской кафедре. У него не было в руках ни папки, ни тетради. Адриа уже сложил все свои бумаги в портфель и сунул туда кассету.
– Нет. А должен узнать?
– Ну… С формальной точки зрения ты мой дядя.
– Я твой дядя?
– Тито Карбонель, – сказал он, протягивая руку для пожатия. – Мы встречались в Риме, в доме моей матери, когда ты продавал ей магазин.
Теперь он его вспомнил: молчаливый подросток с лохматыми бровями, подслушивающий за дверью, который теперь превратился в стройного молодого человека с уверенными жестами.
Адриа спросил, как мать, тот ответил: хорошо, передает тебе привет, – и разговор иссяк. И тогда – вопрос:
– Зачем ты пришел на лекцию?
– Хотел получше познакомиться, прежде чем сделать тебе одно предложение.
– Какое предложение?
Тито убедился, что в аудитории больше никого нет, и сказал: я хочу купить у тебя Сториони.
Адриа посмотрел на него с удивлением. Он не сразу отреагировал.
– Скрипка не продается, – сказал он наконец.
– Если ты услышишь мое предложение, сразу захочешь продать.
– Я не хочу ее продавать. Я не хочу слушать никакие предложения.
– Один миллион песет.
– Я сказал: она не продается.
– Миллион песет – это куча денег.
– Да хоть два миллиона.
Адриа наклонился к самому его лицу и повторил:
– Не-про-да-ет-ся.
Он выпрямился:
– Ты меня понял?
– Прекрасно понял. Два миллиона.
– Ты слушаешь, что тебе говорят?
– С двумя миллионами в кармане ты сможешь жить как хочешь и не распинаться, читая лекции людям, понятия не имеющим о музыке.
– Ты говоришь, тебя зовут Тито?
– Да.
– Тито, нет.
Он взял свой портфель и собирался уже уйти. Тито Карбонель не сдвинулся с места. Может быть, Адриа ждал, что тот захочет удержать его. Увидев, что никто ему не препятствует, он обернулся:
– А почему тебе так нужна эта скрипка?
– Для магазина.
– Ну да. А почему это предложение делает не мать?
– Она такими вещами не занимается.
– Ага. То есть она ничего об этом не знает.
– Можешь называть это как хочешь, профессор Ардевол.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать шесть, – соврал он, хотя я узнал, что он врет, только много лет спустя.
– Обделываешь свои делишки параллельно с магазином?
– Два миллиона сто тысяч песет, последнее слово.
– Твоей матери стоило бы узнать об этом.
– Два миллиона пятьсот.
– Ты меня слышишь, нет?
– Хотелось бы мне знать, почему ты не хочешь продать скрипку…
Адриа открыл рот и снова закрыл. Он не знал, что ответить. Он не знал, почему не хочет продавать Виал – скрипку, рядом с которой всегда ходит несчастье, – но с каждым днем я испытывал необходимость играть на ней все дольше и дольше. Может быть, из-за историй, которые рассказывал о ней отец, а может быть, из-за историй, которые я представлял себе, касаясь ее корпуса… Сара, иногда, стоит мне одним пальцем провести по ее коже, я переношусь в те времена, когда эта древесина была деревом и росла, даже не подозревая, что однажды примет форму скрипки – Сториони, Виал. Я не хочу, чтобы это выглядело как оправдание, но Виал был словно окном для моего воображения. Если бы Сара была рядом, если бы я мог видеть ее каждый день… Может быть, все было бы иначе. Конечно… О, если бы я продал тогда скрипку Тито, хоть за сто песет. Но в то время я не мог и подозревать о том, что случится впоследствии.
– Ну? – терпеливо переспросил Тито Карбонель. – Почему ты не хочешь продать ее?
– Боюсь, что тебя это не касается.
Я вышел из аудитории, затылком чувствуя холод, готовый к предательскому выстрелу. Тито Карбонель не стал стрелять мне в спину, и я наивно обрадовался, что выжил.
Прошла пара тысячелетий с момента сотворения мира в соответствии с десятичной системой, когда я расставил по дому все книги, но я еще толком не начинал разбираться в отцовском кабинете. Адриа определил третий ящик стола, в котором хранил рукописи, под разложенные по конвертам всевозможные отцовские бумаги, не поддававшиеся классификации – не связанные с магазином и не отмеченные в списке поступлений (сеньор Ардевол вел учет ценных приобретений, которые оставлял себе: с этого начиналось наслаждение от обладания предметом, за которым он гонялся несколько дней, а может быть, и лет). Вся библиотека была классифицирована. Почти вся. Только не поддававшиеся классификации документы не были классифицированы, но они лежали все вместе. Адриа сослал их в третий ящик, пообещав себе взглянуть на них, как только выдастся минутка. Прошло несколько лет, а минутка все никак не выдавалась.