– Я же говорю – трубач.
– Что?
– Из оркестра. Я решил воспользоваться двумя днями…
– Вот как! А меня нельзя предупредить?
– Вот я тебя и предупреждаю.
– А день рождения Льуренса?
– Черт! Я совсем забыл! Ч-черт… Ну… Понимаешь…
И Бернат повез Гинцбурга в Вальдемоссу, где они напились в музыкальном пабе. Гинцбург, как оказалось, превосходно импровизировал на фортепиано, а Бернат, вдохновленный меноркинским джином, спел пару госпелов[332] голосом Махэлии Джексон.
– Почему ты играешь на трубе? – Этот вопрос Бернату захотелось задать, едва он увидел в первый раз, как Гинцбург достает инструмент из чехла.
– Ну кто-то же должен на ней играть, – ответил Гинцбург, когда они возвращались в отель и солнце вставало над краснеющим горизонтом.
– Но ты же… на фортепиано…
– Оставь.
В результате этой поездки они крепко подружились, а Текла не разговаривала с мужем двадцать дней и записала на его счет еще один проступок. Именно тогда Сара заметила, что Бернат никогда не замечает, что Текла не разговаривает, до тех пор пока ситуация не накалится до предела, грозя разразиться страшным скандалом.
– А почему Бернат так делает? – спросила ты меня однажды.
– Не знаю. Может быть, чтобы всем доказать что-то.
– А он еще в том возрасте, когда надо что-то доказывать?
– Он – да! Даже при смерти он сочтет необходимым что-то доказать.
– Бедная Текла. Не зря она жалуется.
– Бернат живет в своем мире. Он вовсе не плохой.
– Легко так говорить. А в результате плохой оказывается Текла.
– Не приставай ко мне с этим! – сказал Адриа раздраженно.
– С ним непросто.
– Прости, Текла, я ему обещал, елки-палки! Ну что тут такого? Нечего делать из этого трагедии! Всего-то пара дней на Майорке, черт возьми!
– А Льуренс? Он ведь твой сын, а не трубача!
– О господи! Ему ведь уже девять или десять лет?
– Одиннадцать.
– Вот именно: одиннадцать. Он уже не маленький!
– Если хочешь, я объясню тебе, маленький он или нет.
– Давай.
Мать с сыном молча съели по куску именинного торта. Льуренс спросил: мама, а где папа? Она ответила, что у папы работа на Майорке. И они снова принялись молча есть торт.
– Вкусный, правда?
– Пф! Жаль, что папы нет.
– Так что за тобой подарок.
– Но ведь ты ему уже что-то пода…
– Ну разумеется!!! – крикнула Текла, чуть не плача от ярости.
Бернат купил Льуренсу очень красивую книгу, и тот долго смотрел на нее, боясь разорвать бумагу, в которую она была завернута. Льуренс поглядел на отца, на мать на грани истерики, но никак не мог понять, что ему грустно от того, что понять ему пока не под силу.
– Спасибо, папа, какая красивая! – сказал он, так и не сняв бумагу. На следующее утро, когда мальчика пришли будить, чтобы вставать в школу, тот спал в обнимку с нераспакованной книгой.
Дзыыыыыыыыыыыынь!
Катерина пошла открыть дверь и у порога обнаружила хорошо одетого молодого человека с улыбкой продавца новых фильтров для воды и очень выразительными серыми глазами. В руках он держал небольшую папку. Катерина смотрела на него, не впуская в дом. Он принял молчание за вопрос и поинтересовался, здесь ли живет сеньор Ардевол.
– Его нет дома.
– Как же так? – Молодой человек растерялся. – Но ведь он сам мне сказал… – Он взглянул на часы в некотором недоумении. – Это странно… А сеньора Ардевол дома?
– Ее тоже нет.
– Ну что ж… так, значит…
Катерина развела руками. Однако посетитель был молод и симпатичен, да чего уж там говорить – привлекателен. Указав на Катерину пальцем, он сказал, что для того дела, ради которого он пришел, хозяева, быть может, и не нужны.
– Что вы имеете в виду?
– Я пришел, чтобы произвести оценку.
– Произвести что?
– Оценку. Вас не предупредили?
– Нет. Оценку чего?
– Так вам ничего не говорили? – Расторопный юноша огорчился.
– Нет.
– Оценку скрипки. – И он собрался войти. – Можно?
– Нет! – Катерина раздумывала несколько мгновений. – Ведь я-то не в курсе. Мне ничего не говорили.
Расторопный молодой человек неизвестно как уже переступил порог обеими ногами и улыбнулся еще шире:
– Сеньор Ардевол такой рассеянный. – Он с сочувственным видом, но не выходя за рамки приличия, подмигнул ей, а затем продолжил: – Мы не далее как вчера вечером с ним говорили об этом. И нужно-то всего-навсего пять минут, чтобы осмотреть инструмент.
– Послушайте, лучше вам прийти еще раз, когда хозяева…
– Простите, но я приехал специально из Кремоны, из Ломбардии, это в Италии. Вам понятно? Это вам что-нибудь говорит? Позвоните хозяину, пусть он мне разрешит…
– Но куда я могу ему позвонить?
– Ну что ж…
– Тем более в последнее время он хранит скрипку в сейфе.
– Я полагал, вы знаете шифр.
Повисла тишина. Симпатичный юноша уже совсем проник в прихожую, но не торопил события. Молчание Катерины выдавало ее. Посетитель, желая ей помочь, открыл молнию на папке и достал пачку банкнот по пять тысяч:
– Это обычно помогает вспомнить, уважаемая Катерина Фаргес.
– Семь два восемь ноль шесть пять. Откуда вы знаете, как меня зовут?
– Я же уже говорил вам – я оценщик.
Катерина, словно этот ответ был исчерпывающим, сделала шаг назад и впустила симпатичного юношу.
– Проводите меня, – попросил он. Но прежде вложил ей в руку пачку купюр, которую она крепко сжала.
В моем кабинете молодой человек надел очень тонкие перчатки, перчатки оценщика, пояснил он, открыл сейф, набрав семь два восемь ноль шесть пять, вынул оттуда скрипку, услышал, как Катерина говорит: если вы думаете, что сможете унести скрипку, то вы меня не знаете, и, не глядя на нее, ответил: я же сказал – я оценщик, уважаемая. Она на всякий случай замолчала. Он положил скрипку под мою лампу с лупой, внимательно изучил клеймо, прочитал Laurentius Storioni Cremonensis me fecit, потом произнес: millesettecentosessantaquattro[333], подмигнул Катерине, которая стояла склонившись рядом с ним и, желая оправдать свою зарплату, ясно давала понять, что этот мужчина, сколь бы веселым он ни был, не выйдет из дома со скрипкой в руках. Оценщик вгляделся в двойную черту под словом Cremonensis, и сердце едва не выскочило у него из груди, так что даже эта идиотка, должно быть, заметила это.
– Va bene, va bene…[334] – сказал он, будто врач, закончивший осмотр пациента и неуверенный в диагнозе. Он перевернул инструмент, осмотрел корпус, царапинки, изгибы, оттенки цвета, машинально повторяя «va bene, va bene».
– Ценная вещь? – Катерина сжала ладонь с постыдными банкнотами, сложенными пополам.
Оценщик не ответил – он вдыхал запах лака, покрывавшего скрипку. Или дерева. Или старины. Или красоты. Наконец он аккуратно опустил скрипку на стол и достал из папки поляроид. Катерина отошла: она не хотела никаких фотодоказательств своего нескромного поведения. Молодой человек не спеша сделал пять фотографий, помахал каждой, чтобы высушить, улыбаясь, следя глазами за женщиной и напрягая слух, чтобы уловить шум шагов на лестнице. Покончив с этим, он взял инструмент и убрал его в сейф. Закрыл. Перчатки он не снял. У Катерины отлегло от сердца. Веселый молодой человек огляделся. Подошел к стеллажам. Внимательно взглянул на полку с инкунабулами. Покачал головой и наконец-то посмотрел Катерине в глаза:
– Я закончил.
– Простите, но откуда вы знали, что мне известно это? – спросила она, кивнув в сторону сейфа.
– А я и не знал.
Мужчина молча вышел из моего кабинета, потом неожиданно обернулся, так неожиданно, что Катерина на него налетела. Он сказал:
– Но теперь я знаю, что вы знаете, что я это знаю.
Он вышел из квартиры, все еще в перчатках, и сам закрыл дверь, слегка кивнув в знак прощания, что Катерина, как ни была она ошарашена, сочла в высшей степени элегантным. Вы знаете, что я знаю, что… нет, как там он сказал? Оставшись одна, Катерина разжала ладонь. Пачка пятитысячных купюр. А вот и нет, верхняя – пятитысячная, а остальные – ах ты, сукин сын, развеселый оценщик, чтоб тебе пусто было! Она открыла дверь, намереваясь… Намереваясь сделать что? Устроить скандал незнакомцу, кого вот так запросто впустила в дом? Придет же Господь, как тать ночью. Она все еще слышала шаги – ровные, уверенные, веселые шаги таинственного вора на последних ступенях лестницы, ведущей на улицу. Катерина закрыла дверь, посмотрела на пачку купюр. Она стояла и повторяла: нет, нет, нет, неправда! Да и что я нашла в его серых глазах, их и не разглядеть под бровями, густыми, как у овчарки.
Я получил письмо из Оксфорда. Оно изменило мою жизнь. Сподвигло вновь начать писать. По сути, именно оно стало катализатором, спусковым крючком, заставившим меня решиться на то, что в конце концов выльется в книгу, длинную, как день без крошки хлеба; книга эта принесла мне много радости, и мне приятно, что я ее написал: «История европейской мысли». Теперь я имел право сказать себе: видишь, Адриа, ты смог создать что-то близкое к «Истории греческого духа», а значит, можешь почувствовать себя ближе к Нестле. Если бы не письмо, я бы не нашел в себе сил взяться за эту книгу. Адриа с любопытством взглянул на полученные письма. Одно из них было отправлено авиапочтой. Он машинально посмотрел, откуда оно: И. Берлин, Headington House. Oxford. England. UK.
– Сара!
Где Сара? Адриа, словно потерянный, бродил по своему Сотворенному Миру и звал: Сара, Сара, пока не оказался возле ее кабинета и не увидел, что дверь в него закрыта. Он открыл дверь. Сара торопливо делала наброски лиц, домов, как бывало, когда она, словно в лихорадке, заполняла с полдюжины листов спонтанными штрихами, а потом рассматривала их по нескольку дней, прикидывая, что нужно отбросить, а что – прорисовывать дальше. Сара была в наушниках.