– Ты признаешь, что шампур твой?
– Да. Мне же надо было защищаться от мужчины, который…
Кади обратился к близнецам, подпиравшим стену в глубине комнаты.
– Уведите эту падаль, – сказал он, не повышая голоса, утомленный обилием зла в мире.
Торговец Азиззаде Альфалати не должен был пролить ни одной слезы, ибо плакать из-за побиваемой камнями женщины – грех, оскорбляющий Всевышнего. Не мог он также выказать ни малейшего признака скорби, хвала Милосердному Богу. Не дали ему и проститься с дочерью, ибо, будучи человеком добропорядочным, он отказался от нее, узнав, что она позволила себя изнасиловать. Азиззаде закрылся у себя в доме, и никто так и не узнал, плакал ли он или беседовал с женой, умершей много лет назад.
И вот наконец первый камень, ни слишком маленький, ни чересчур большой, сопровождаемый криком ярости из-за боли в животе, которую Али Бахр чувствовал после преступного удара, попал в левую щеку этой шлюхи Амани. А она все голосила: Али Бахр меня изнасиловал и обокрал. Отец! Дорогой отец! Лут! Не бей меня, ведь мы с тобой… На помощь! Есть здесь хоть кто-нибудь милосердный? Но камень, пущенный ее другом Лутом, угодил в висок и наполовину оглушил ее, ведь она сидела в яме и не могла защищаться руками от ударов. А Лут был так же доволен своей меткостью, как Драго Градник. Камни полетели один за другим, ни слишком большие, ни чересчур маленькие, теперь их бросали двенадцать добровольцев, и лицо Амани стало красным, как губы некоторых шлюх, которые красят их, чтобы привлечь внимание мужчин и затуманить им голову. Али Бахр больше не кидал камни, потому что Амани замолчала и посмотрела ему в глаза. Она пронзила, проколола, пробуравила его взглядом, как Гертруда, точно как Гертруда, и боль в животе стала еще сильней. Теперь прекрасная Амани уже не могла плакать, так как один из камней выбил ей глаз. А здоровый и острый булыжник попал ей в рот, и девушка давилась собственными выбитыми зубами, но больнее всего было то, что все двенадцать праведных мужчин не переставая запускали в нее камни, и если кто-то промахивался, хоть и немного, то бормотал ругательства и старался следующим камнем попасть точно. А имена тех двенадцати праведных мужчин были: Ибрагим, Бакир, Лут, Марван, Тахар, Укба, Идрис, Зухаир, Хунайн, еще один Тахар, еще один Бакир и Махир, хвала Богу Всевышнему, Сострадательному и Милосердному. Азиззаде у себя в доме слышал выкрики двенадцати добровольцев и знал, что трое юношей были из их деревни и в детстве играли с его дочкой, покуда у нее не пришли месячные и ему не пришлось ее прятать от всех, хвала Милосердному. Когда же он услышал всеобщий рев, то понял, что его Амани после ужасных мучений умерла. Тогда он ногой толкнул табурет, и его тело рухнуло, подвязанное за шею веревкой для фуража. Оно дернулось в конвульсиях, и, прежде чем стихли крики, Азиззаде уже был мертв и искал свою дочь, чтобы проводить ее к далекой отсюда жене. Из безжизненного тела несчастного Азиззаде моча пролилась на корзину с финиками, так и стоявшую при входе в лавку. А на расстоянии нескольких улиц отсюда лежала Амани с переломанной слишком тяжелым камнем шеей – я ведь говорил вам, что не надо кидать такие большие! Вот видите! Она уже умерла. Кто его бросил? И все двенадцать добровольцев указали на Али Бахра, который больше не мог выдержать слепого взгляда этой шлюхи, смотревшей на него единственным глазом так, словно она мстила ему: Амани наградила его взглядом, от которого ему не удалось избавиться ни во сне, ни наяву. И еще я написал, что прямо на следующий день Али Бахр пришел к каравану купцов, направлявшихся в Александрию Египетскую, чтобы торговать с христианскими моряками, – ведь теперь город попал в руки англичан. Али Бахр выбрал того, кто показался ему самым решительным, и раскрыл перед ним ладонь, следя, чтобы за ними не подглядел никто из деревни. Купец проницательно взглянул на медальон, взял его в руки, чтобы рассмотреть получше. Али Бахр жестом призвал торговца быть осторожным, тот понял, и они зашли за лежащего верблюда. Вопреки законам и священным поучениям Корана купля-продажа интересовала Али Бахра. Купец тщательно осмотрел медальон и провел по нему пальцами, словно хотел почистить.
– Золотой, – сказал Али Бахр. – И цепочка тоже.
– Знаю. Но он краденый.
– Да ты что! Хочешь меня обидеть?
– Понимай как знаешь.
И купец протянул медальон прекрасной Амани обратно Али Бахру, но тот не захотел его взять, он качал головой и убирал назад руки, потому что от этого медальона у него жгло все нутро. Ему пришлось согласиться на мизерную цену, предложенную купцом. Когда Али Бахр ушел, купец по-прежнему рассматривал медальон. Христианские письмена. В Александрии оторвут с руками.
Он с удовольствием провел по нему пальцами, как будто стремясь очистить от налипшей грязи. Затем, поразмыслив минуту, отодвинул масляный светильник, который прежде взял, чтобы лучше разглядеть медальон, и сказал, глядя на молодого Брочу:
– Мне этот медальон знаком.
– Это… это Богоматерь Моэнская, кажется.
– Пресвятая Дева Пардакская. – Он перевернул медальон, чтобы юноша смог увидеть другую сторону. – Из Пардака, видишь?
– Неужели?
– А ты читать не умеешь. Ты ведь из рода Муредов?
– Да, сеньор, – солгал молодой Броча. – Мне нужны деньги, чтобы отправиться в Венецию.
– У вас у всех Муредов шило в одном месте, – заметил ювелир, не переставая изучать медальон. – Хочешь стать моряком?
– Да. И уплыть подальше. В Африку.
– А. Так тебя ищут, да?
Ювелир отложил медальон и посмотрел ему прямо в глаза.
– Что же ты натворил? – спросил он.
– Ничего. Сколько вы мне за него дадите?
– А ты знаешь, что море тем опаснее, чем дальше ты от него рос?
– Сколько вы мне дадите за медальон?
– Оставь его себе на черный день, сынок.
Броча машинально окинул взором мастерскую любопытного ювелира. Они были одни.
– Мне нужны деньги сейчас же, понимаете?
– А что стало с Иакимом Муредой? – поинтересовался старый ювелир из Планы.
– Он в кругу родных, вместе с Агно, Йенном, Максом, Гермесом Йозефом, Теодором, Микура, Ильзой, Эрикой, Катариной, Матильдой, Гретхен и слепой Беттиной.
– Я рад. Честное слово, рад.
– И я тоже. Они все вместе лежат под землей, и их едят черви, а когда пожрут их плоть, будут глодать их души. – Он взял цепочку из рук старика. – Так вы купите у меня наконец медальон, ссучий потрох, или мне достать нож?
В эту секунду колокола на церкви Консепсьо прозвонили три часа ночи, и Адриа подумал: завтра я ни на что не буду годен.
Неприятности начались, как с песчинки, с безобидного, ничего не значащего происшествия. Собственно говоря, с вопроса, который Адриа задал на следующий день после побивания камнями, за ужином. Он спросил: ну, ты подумал?
– Насчет чего?
– Ну… в общем, ты возвращаешься домой? Или мне подыскивать себе квартиру? Я готов…
– Эй, не сердись. Я просто хотел выяснить…
– А что за спешка? – прервала меня ты сухо и презрительно, поскольку была целиком на стороне Берната.
– Да ладно-ладно, я ничего такого не имел в виду.
– Не переживайте. Завтра я съеду.
Бернат посмотрел на Сару и сказал: я вам очень благодарен за то, что приютили меня на несколько дней.
– Бернат, я не хотел…
– Завтра после репетиции я зайду за вещами. – Он остановил мою руку, которую я поднес к груди, извиняясь без слов. – Ты совершенно прав. Пора мне почесаться. Он улыбнулся. А то я застрял тут у вас.
– А что ты будешь делать? Вернешься домой?
– Не знаю. Решу сегодня ночью.
Бернат отправился размышлять, что ему делать, а Адриа чувствовал, что молчание Сары, пока она чистила зубы и надевала пижаму, стало еще более угрожающим. Мне кажется, я только один раз до того видел тебя такой же раздраженной. Поэтому я спрятался в Горация. Лежа в кровати, я читал: Solvitur acris hiems grata vice veris et Favoni / trahuntque siccas machinae carinas…[349]
– Здорово проявил себя, да? – сказала Сара с обидой, входя в спальню.
…ac neque iam stabulis gaudet pecus aut arator igni. Адриа оторвал взгляд от стихов и спросил: что?
– Здорово проявил себя по отношению к другу.
– А что такого?
– Но если он тако‑о‑ой друг…
– Раз он тако‑о‑ой друг, я всегда говорю ему правду.
– Как и он, когда говорит тебе, как восхищается твоим талантом и как гордится тем, что лучшие университеты Европы тебя приглашают, и тем, что твое имя становится все более известным…
– Я был бы рад сказать то же самое о Бернате. О его музыке я сказать это могу, только он меня не слушает.
И он вновь принялся за Горация и прочитал: ac neque iam stabulis gaudet pecus aut arator igni / nec prata canis albicant pruinis.
– Замечательно. Превосходно. Merveilleux[350].
– Что-что? – Адриа снова поднял голову, продолжая размышлять о nec prata canis albicant pruinis. Сара смотрела на него с негодованием. Она собиралась что-то сказать, но решила, что лучше выйти. Она в ярости закрыла дверь, но не хлопнула ею. Ты была сдержанной, даже когда сердилась. Кроме того раза. Адриа смотрел на закрытую дверь, не вполне осознавая, что происходит. Потому что в голове у него шумели наконец-то прорвавшимся ливнем строки dum gravis Cyclopum / Volcanus ardens visit officinas.
– Что-что? – спросила Сара, бесшумно открывая дверь.
– Ничего, извини. Я думал вслух.
Она снова аккуратно закрыла дверь. Наверно, все это время простояла за ней, прислушиваясь. Ей не нравилось разгуливать по дому в ночной рубашке, когда у нас ночевал кто-то еще. Я и не подозревал, что в тебе боролись желание быть верной данному слову и решимость броситься на меня в атаку. Сара решила быть верной слову, вернулась в спальню, легла в кровать и пожелала мне доброй ночи.
Для кого ты завязываешь узлом свои рыжие волосы с таким простым изяществом?