И не звуки приветных речей —
всю дорогу ее оглашают крики
попранных палачей.
Справедливость — не постепенно
доползет до тебя и меня.
На губах ее — белая пена
грудью
рвущего ленту
коня.
Пересуд
Даже дело Каина и Авеля
в новом освещении представили,
а какая давность там была!
А какие силы там замешаны!
Перетеряны и пере взвешены,
пересматриваются все дела.
Вроде было шито, было крыто,
но решения палеолита,
приговоры Книги Бытия
в новую эпоху неолита
ворошит молоденький судья.
Оказалось, человечности
родственно понятие бесконечности.
Нету окончательных концов.
Не бывает!
А кого решают —
в новом поколение воскрешают.
Воскрешают сыновья отцов.
После реабилитации
Гамарнику, НачПУРККА, по чину
не улицу, не площадь, а — бульвар.
А почему? По-видимому, причина
в том, что он жизнь удачно оборвал:
в Сокольниках. Он знал — за ним придут.
Гамарник был особенно толковый.
И вспомнил лес, что ветерком продут,
веселый, подмосковный, пустяковый.
Гамарник был подтянут и высок
и знаменит умом и бородою.
Ему ли встать казанской сиротою
перед судом?
Он выстрелил в висок.
Но прежде он — в Сокольники! — сказал.
Шофер рванулся, получив заданье.
А в будни утром лес был пуст, как зал,
зал заседанья после заседанья.
Гамарник был в ремнях, при орденах.
Он был острей, толковей очень многих,
и этот день ему приснился в снах,
в подробных снах, мучительных и многих.
Член партии с шестнадцатого года,
короткую отбрасывая тень,
шагал по травам, думал, что погода
хорошая
в его последний день.
Шофер сидел в машине развалясь:
хозяин бледен. Видимо, болеет.
А то, что месит сапогами грязь,
так он сапог, наверно, не жалеет.
Погода занимала их тогда.
История — совсем не занимала.
Та, что Гамарника с доски снимала
как пешку
и бросала в никуда.
Последнее, что видел комиссар
во время той прогулки бесконечной:
какой-то лист зеленый нависал,
какой-то сук желтел остроконечный.
Поэтому-то двадцать лет спустя
большой бульвар навек вручили Яну:
чтоб веселилось в зелени дитя,
чтоб в древонасажденьях — ни изъяну,
чтоб лист зеленый нависал везде,
чтоб сук желтел и птицы чтоб вещали.
И чтобы люди шли туда в беде
и важные поступки совершали.
Подлесок
Настоящего леса не знал, не застал:
я, мальчишкой, в московских газетах читал,
как его вырубали под корень.
Удивляло меня, поражало
тогда,
до чего он покорен.
Тихо падал, а как величаво шумел!
Разобраться я в этом тогда не сумел.
Между тем проходили года, не спеша.
Пересаженный в тундру подлесок
вылезал из-под снега, тихонько дыша,
тяжело.
Весь в рубцах и порезах.
Я о русской истории от сыновей
узнавал — из рассказов печальных:
где какого отца посушил суховей,
где который отец был начальник.
Я часами, не перебивая, внимал,
кто кого назначал, и судил, и снимал.
Начинались истории эти в Кремле,
а кончались в Нарыме, на Новой Земле.
Года два или больше выслушивал я
то, что мне излагали и сказывали
невеселые дочери и сыновья,
землекопы по квалификации.
И решил я в ту пору, что есть доброта,
что имеется совесть и жалость,
и не виделось более мне ни черта,
ничего мне не воображалось.
Орфей
Не чувствую в себе силы
для этого воскресения,
но должен сделать попытку.
Борис Лебский.
Метр шестьдесят восемь.
Шестьдесят шесть килограммов.
Сутулый. Худой. Темноглазый.
Карие или черные — я не успел запомнить.
Борис был, наверное, первым
вернувшимся из тюряги:
в тридцать девятый
из тридцать седьмого.
Это стоило возвращения с Марса
или из прохладного античного ада.
Вернулся и рассказывал.
Правда, не сразу.
Когда присмотрелся.
Сын профессора,
бросившего жену с
двумя сыновьями.
Младший — слесарь.
Борис — книгочей. Книгочий,
как с гордостью именовались
юные книгочеи,
прочитавшие Даля.
Читал всех.
Знал все.
Точнее, то немногое,
что книгочеи
по молодости называли
длинным словом «Все».
Любил задавать вопросы.
В эпоху кратких ответов
решался задавать длиннейшие вопросы.
Любовь к истории,
особенно российской,
особенно двадцатого века,
не сочеталась в нем с точным
чувством современности,
необходимым современнику
ничуть не менее,
чем чувство правостороннего автомобильного движения.
Девушкам не нравился.
Женился по освобождении
на смуглой, бледной, маленькой —
лица не помню, —
жившей
в Доме Моссельпрома на Арбатской площади,
того, на котором ревели лозунги Маяковского.
Ребенок (мальчик? девочка?) родился перед войною.
Сейчас это тридцатилетний или тридцатилетняя.
Что с ним или с нею, не знаю, не узнавал.
Глаза пришельца из ада
сияют пламенем адовым.
Лицо пришельца из ада
покрыто загаром адовым.
Смахнув разговор о поэзии,
очистив место в воздухе,
он улыбнулся и начал рассказывать:
— Я был в одной камере
с главкомом Советской Венгрии,
с профессором Амфитеатровым,
с бывшим наркомом Амосовым!
Мы все обвинялись в заговоре.
По важности содеянного,
или, точнее, умышленного,
или, точнее, приписанного,
нас сосредотачивали
в этой адовой камере.
Орфей возвратился из ада,
и не было интереснее
для нас, поэтов из рая,
рассказов того путешественника.
В конце концов, Эвридика —
миф, символ, фантом — не более.
А он своими руками
трогал грузную истину,
обведенную, как у Ван Гога, толстой черной линией.
В аду — интересно.
Это
мне
на всю жизнь запомнилось.
Покуда мы околачивали
яблочки с древа познания,
Орфея спустили в ад,
пропустили сквозь ад
и выпустили.
Я помню строки Орфея:
«вернулся под осень,
а лучше бы к маю».
Невидный, сутулый, маленький —
Сельвинский, всегда учитывавший
внешность своих последователей,
принял его в семинар,
но сказал: — По доверию
к вашим рекомендаторам,
а также к их красноречию.
В таком поэтическом возрасте
личность поэта значит
больше его поэзии. —
Сутулый, невидный, маленький.
В последнем из нескольких писем,
полученных мною на фронте,
было примерно следующее:
«Переводят из роты противотанковых ружей
в стрелковую!»
Повторное возвращение
ни одному Орфею
не удавалось ни разу еще.
Больше меня помнят
и лучше меня знают
художник Борис Шахов,
товарищ Орфеевой юности,
а также брат — слесарь
и, может быть, смуглая, бледная
маленькая женщина,
ныне пятидесятилетняя,
вышедшая замуж
и сменившая фамилию.
Комиссия по литературному наследству
Что за комиссия, создатель?
Опять, наверное, прощен
И поздней похвалой польщен
Какой-нибудь былой предатель,
Какой-нибудь неловкий друг,
Случайно во враги попавший,
Какой-нибудь холодный труп,
Когда-то весело писавший.
Комиссия! Из многих вдов
(Вдова страдальца — лестный титул!)
Найдут одну, заплатят долг
(Пять тысяч платят за маститых),
Потом романы перечтут
И к сонму общему причтут.
Зачем тревожить долгий сон?
Не так прекрасен общий сонм,
Где книжки переиздадут,
Дела квартирные уладят,
А зуб за зуб — не отдадут,
За око око — не уплатят!
Музей общих неприятностей
Помню все! Замусорил мозги.
Сам не разберусь, как память
так успел засыпать и захламить.
Вижу положительное, вижу:
рост людей, домов, цветов.
Все хорошее видеть я готов.
Помню отрицательное, помню
и совсем не с тем, чтоб очернить.
Упускать не надо эту нить.