Мне бы должность сонной тетери
В канцелярии где-нибудь.
Современник
Советские люди, по сути —
всегда на подъем легки.
Куда вы их ни суйте —
берут свои рюкзаки,
хватают свои чемоданы
без жалоб и без досад
и — с Эмбы до Магадана,
и — если надо — назад.
Каких бы чинов ни достигнул
и званий ни приобрел,
но главное он постигнул:
летит налегке орел
и — правило толковое —
смерть, мол, красна на миру.
С зернистой на кабачковую
легко переходим
икру.
Из карточной системы
мы в солнечную перебрались,
но с достиженьями теми
нисколько не зарвались,
и если придется наново,
охотно возьмем за труды
от черного и пеклеванного
колодезной до воды.
До старости лет ребята,
Со всеми в мире — на ты.
Мой современник, тебя-то
не низведу с высоты.
Я сам за собою знаю,
что я, как и все, заводной
и моложавость чудная
не расстается со мной.
«Смешливость, а не жестокость…»
Смешливость, а не жестокость,
улыбка, а не издевка:
это я скоро понял
и в душу его принял.
Я принял его в душу
и слово свое не нарушу
и, как он ни мельтеши,
не выброшу из души.
Как в знакомую местность,
вхожу в его легковесность.
Как дороге торной
внезапный ухаб простишь,
прощаю характер вздорный,
не подрываю престиж.
Беру его в товарищи,
в спутники беру —
у праздного, у болтающего
есть устремленья к добру.
Искусство
Я посмотрел Сикстинку в Дрезденке,
не пощадил свои бока.
Ушел. И вот иду по Сретенке,
разглядываю облака.
Но как она была легка!
Она плыла. Она парила.
Она глядела на восток.
Молчали зрители. По рылу
у каждого стекал восторг.
За место не вступали в торг!
С каким-то наслажденьем дельным
глазели, как летит она.
Канатом, вроде корабельным,
она была ограждена.
Не понимали ни хрена!
А может быть, и понимали.
Толковые! Не дурачки!
Они платочки вынимали
и терли яростно очки.
Один — очки. Другой — зрачки!
Возвышенное — возвышает,
парящее — вздымает вверх.
Морали норму превышает
человек. Как фейерверк
взвивается. Он — человек.
Неудача в любви
Очень просто: полюбишь и все,
и как в старых стихах излагается,
остальное — прилагается:
то и се, одним словом — все.
Неудачников в любви
не бывало, не существовало:
все несчастья выдувала
эта буря в крови.
Взрыв, доселе еще неизведанный,
и невиданный прежде обвал
и отвергнутый переживал,
и осмеянный, даже преданный.
Гибель, смерть, а — хороша.
Чем? А силой и новизною.
И как лето, полное зною,
переполнена душа.
Перелившись через край,
все ухабы твои заливает.
Неудачи в любви не бывает:
начинай,
побеждай, сгорай!
Иванихи
Как только стали пенсию давать,
откуда-то взялась в России старость.
А я-то думал, больше не осталось.
Осталось.
В полусумраке кровать
двуспальная.
По полувековой
привычке
спит всегда старуха справа.
А слева спал
по мужескому праву
ее Иван,
покуда был живой.
Был мор на всех Иванов на Руси,
что с девятьсот шестого
были года,
и сколько там у бога ни проси,
не выпросила своему Ивану льготу.
Был мор на год шестой,
на год седьмой,
на год восьмой был мор,
на год девятый.
Да, тридцать возрастов войне проклятой
понадобились.
Лично ей самой.
С календарей обдергивая дни,
дивясь, куда их годы запропали,
поэтому старухи спят одни,
как молодыми вдовушками спали.
«Брошенки и разводки…»
Брошенки и разводки,
вербовки, просто молодки
с бог весть какой судьбой,
кто вам будет судьей?
Вы всю мужскую работу
и женскую всю заботу,
вы все кули Земли
стащить на себе смогли.
Зимы ходили в летнем,
в демисезонном пальто,
но голубоватые ленты
носили в косах зато.
И трубы судьбы смолкают,
а флейты — вступают спеша,
и, как сухарь отмокает
в чаю, —
добреет душа.
«Торопливо всхлипнула. Сдержалась…»
Торопливо всхлипнула. Сдержалась —
слишком не зайти бы далеко.
Сильное как будто чувство жалость
ограничивается так легко.
И, слезинку сбросив рукавом,
с жаром неостывшим
вдруг заговорила о живом,
лишь бы не подумать о погибшем.
Вечерний автобус
Смирно ждут автобус —
после смены все ведь, —
нехотя готовясь —
нечего поделать —
и к тому, что тесно,
и к тому, что душно
и неинтересно,
а вот так, как нужно.
Двадцать остановок,
тридцать километров в
робах и обновах,
с хрустом карамелек,
с шорохом газетным —
плохо видно только.
Тридцать километров
вытерпим тихонько.
А в окошко тянет
запахами сада.
Может, кто-то встанет:
я, наверно, сяду.
А в окошко веет
запахами леса,
и прохладный ветер
расчудесно лезет.
И пионерлагерь
звуки горна тычет,
и последний шлягер
мой сосед мурлычет.
И все чаще, чаще
и все пуще, пуще
веет запах чащи,
веет запах пущи.
И ночное небо
лезет в дом бегучий,
и спасенья нету
от звезды падучей.
Уверенность в себе
Уверенные в себе
по краю ходят, по кромке
и верят, что в их судьбе
вовек не будет поломки.
А бедные неуверенные,
не верящие в себя,
глядят на них, как потерянные,
и шепчут: «Не судьба!»
Зарядка, холодный душ,
пробежка по зимней роще
способствует силе душ,
смотрящих на вещи проще.
Рефлексами же заеденные
не знают счета минут:
в часы послеобеденные
себя на диване клянут.
Судьба, она — домоседка.
К ней надо идти самому.
Судьба, она — самоделка,
и делать ее — самому.
Судьба — только для желающих.
Ее разглядишь — сквозь дым
твоих кораблей пылающих,
сожженных тобой самим.
Евгений
С точки зрения Медного Всадника
и его державных копыт
этот бедный Ванька-Невстанька
впечатленья решил копить.
Как он был остер и толков!
Все же данные личного опыта
поверял с точки зрения топота,
уточнял с позиций подков.
Что там рок с родной стороною
ни выделывал, ни вытворял —
головою, а также спиною
понимал он и одобрял.
С точки зрения Всадника Медного,
что поставлен был так высоко,
было долго не видно бедного,
долго было ему нелегко.
Сколько было пытано, бито!
Чаще всех почему-то в него
государственное копыто
било.
Он кряхтел, ничего.
Ничего! Утряслось, обошлось,
отвиселось, образовалось.
Только вспомнили совесть и жалость —
для Евгения место нашлось.
Медный Всадник, спешенный вскоре,
потрошенный Левиафан,
вдруг почувствовал: это горе
искренне. Хоть горюющий пьян.
Пьян и груб. Шумит. Озорует.
Но не помнит бывалых обид,
а горюет, горюет, горюет
и скорбит, скорбит, скорбит.
Вечерами в пивной соседней
это бедный
и этот Медный,
несмотря на различный объем,
за столом восседают вдвоем.
Несмотря на судеб различность,
хвалят культ
и хвалят личность.
Вопреки всему,
несмотря
ни на что,
говорят: «Не зря!»
О порядке и дисциплине
Медный Всадник уже не скорбит.
Смотрит на отпечаток в глине
человеческой
медных копыт.
«Бывший кондрашка, ныне инсульт…»
Бывший кондрашка, ныне инсульт,
бывший разрыв, ныне инфаркт,
что они нашей морали несут?
Только хорошее. Это — факт.
Гады по году лежат на спине.