Как четырнадцатый стул
В кабачке тринадцати стульев,
Чтó бы я при этом ни гнул.
Гну свое, а народ не хочет
Слушать, он еще не готов.
Он пока от блаженства хохочет
Над мошенством своих шутов.
«Когда маячишь на эстраде…»
Когда маячишь на эстраде
Не суеты и славы ради,
Не чтобы за нос провести,
А чтобы слово пронести,
Сперва — молчат. А что ж ты думал:
Прочел, проговорил стихи
И, как пылинку с локтя, сдунул
Своей профессии грехи?
Будь счастлив этим недоверьем.
Плати, как честный человек,
За недовесы, недомеры
Своих талантливых коллег.
Плати вперед, сполна, натурой,
Без торгу отпускай в кредит
Тому, кто, хмурый и понурый,
Во тьме безмысленно сидит.
Проси его поверить снова,
Что обесчещенное слово
Готово кровью смыть позор.
Заставь его ввязаться в спор,
Чтоб — слушал. Пусть сперва со злобой,
Но слушал, слышал и внимал,
Чтоб вдумывался, понимал
Своей башкою крутолобой.
И зарабатывай хлопóк —
Как обрабатывают хлóпок.
О, как легко ходить в холопах,
Как трудно уклоняться вбок.
«Иду домой с собрания…»
Иду домой с собрания:
окончилось как раз.
Мурлычу то, что ранее
мурлыкалось не раз —
свободы не объявят
и денег не дадут,
надуют и заставят
кричать, что не надут.
Ну что ж, иной заботой
душа давно полна.
Деньгами и свободой
не тешится она.
«Благодарю за выволочки…»
Благодарю за выволочки.
Они мне в смысле выучки
дают довольно много.
Кланяюсь в ноги.
За головомойки, трепки
благодарю покорно,
сконфуженно и робко,
охотно и проворно.
Благодарю за выговоры,
поскольку в смысле выбора
нет у меня иного.
Кланяюсь снова.
Спасибо. Спасибо.
Спасибо. Благодарствую
за лекции спесивые
с осанкой государственною.
Стерпится — слюбится.
Недаром вся возня.
Вы выводили в люди всё
и — вывели меня.
«Мастера ищу давно…»
Мастера ищу давно,
знающего дело тонко!
Без него я все равно
ноль без палочки
и только.
Мастер в поисках меня
тоже оттоптал конечности,
он ведь тоже без меня —
палочка без бесконечности.
То-то буду встрече рад,
то-то будет рад он встрече,
радостно смыкая плечи,
встанем мы при встрече в ряд.
Станем, палочка с нолем,
после сядем и нальем
и навеки стакнемся,
больше не расстанемся.
«В такие дни, в таком апреле…»
В такие дни, в таком апреле,
когда снега былой зимы
в кострах весны давно сгорели,
легко волнуются умы,
несчастья легче переносятся,
берутся легче города
и, как очки на переносице,
неощутительна беда.
Все думаешь: беда бедою,
но ты тудою и сюдою
и вот, благодаря труду
ты все же обойдешь беду.
А теплая земля, парная!
А сторона — кругом — родная!
А в небе тучка навесная!
И вот по ельнику идешь
и, шишки сапогом пиная,
уверенно, как будто зная,
хорошего чего-то ждешь.
Ветка в банке
Зимняя обломанная ветка
зеленеет в банке на окне,
и Адам (неправильно, что ветхий)
снова просыпается во мне.
Снова хочется давать названия,
затевать сражение и труд
и по телефонам тем названивать,
где столетья трубку не берут.
Снова заново и снова сызнова,
на котурны спешно становясь,
понимаешь, что для неба синего
с белою землей ты — связь.
Зеленеет и с опережением
января на сотню с лишним дней,
с подлинно весенним напряжением
ветка.
Зеленею вместе с ней.
Выгоняю листики зеленые,
испещряю белые листки.
Банка с надписью «Грибы соленые»
исцеляет от тоски.
«Не солонина силлогизма…»
Не солонина силлогизма,
а случай, свежий и парной
и в то же время полный смысла,
был в строчках, сочиненных мной.
Стихи на случай сочинялись.
Я их запомнил. Вот они.
А силлогизмы позабылись.
Все. Через считанные дни.
«Четыре экземпляра — мой тираж…»
Четыре экземпляра — мой тираж.
Машинка пятый еле пробивает.
Зато душа спокойна пребывает:
тщеславие ее не вгонит в раж.
И вот пока трезвонит пустобрех
для равнодушного к нему мильона,
я выбираю самых лучших трех
читателей микрорайона.
Я каждому вручаю по стиху,
по вычитанному мною экземпляру
так, как колхоз вручает пастуху
прекрасную колхозную отару.
Суров читатель, может быть, жесток,
но что ни скажет — все мне будет сладко.
А для себя я сохраню листок,
четвертый листик из моей закладки.
«Хороша ли плохая память?..»
Хороша ли плохая память?
Иногда — хороша.
Отдыхает душа.
В ней — просторно. Ее захламить
никому не удалось,
и она, отрешась от опеки,
поворачивается, как лось,
загорающий на солнцепеке.
Гулок лес. Ветрами продут.
Березняк вокруг подрастает.
А за ней сюда не придут,
не застанут ее, не заставят.
Ни души вокруг души,
только листья лепечут свойски,
а дела души — хороши,
потому что их нету вовсе.
Новые чувства
Постепенно ослаблены пять основных,
пять известных, классических,
пять знаменитых,
надоевших, уставших, привычных, избитых.
Постепенно усилено много иных.
Что там зрение, осязание, слух?
Даже ежели с ними и сяду я в лужу,
будь я полностью слеп,
окончательно глух —
ощущаю и чувствую все же не хуже.
То, о чем догадаться я прежде не мог,
когда сами собою стихи получались,
ощущаясь
как полупечаль, полушалость,
то, что прежде
меня на развилке дорог
почему-то толкало не влево, а вправо,
или влево, не вправо,
спирая мне дух, —
ныне ясно, как счастье,
понятно, как слава
и как зрение, осязание, слух.
То, что прежде случайно, подобно лучу,
залетало в мою темноту, забредало,
что-то вроде провúденья или радара, —
можно словом назвать.
Только я не хочу.
И чем стекла сильнее в очках у меня,
тем мне чтение в душах доступней и проще,
и не только при свете и радости дня,
но и в черной беспросветности ночи.
Профессиональное раскаяние
С неловкостью перечитал,
что написалось вдохновенно.
Так это все обыкновенно!
Какой ничтожный капитал
души
был вложен в эти строки!
Как это плоско, наконец!
А ночью все казалось:
сроки
исполнились!
Судьбы венец!
Отказываюсь от листка,
что мне Доской Судьбы казался.
Не безнадежен я пока.
Я с легким сердцем отказался!
Желание
Не хочу быть ни дубом, ни утесом,
а хочу быть месяцем маем
в милом зеленеющем Подмосковье.
В дуб ударит молния — и точка.
Распилить его могут на рамы,
а утес — разрубить на блоки.
Что касается месяца мая
в милом зеленеющем Подмосковье,
он всегда возвращается в Подмосковье —
в двенадцать часов ночи
каждое тридцатое апреля.
Никогда не надоесть друг другу —
зеленеющему Подмосковью
и прекрасному месяцу маю.
В мае медленны краткие реки
зеленеющего Подмосковья
и неспешно плывут по теченью
облака с рыбаками,
рыбаки с облаками
и какие-то мелкие рыбки,
характерные для Подмосковья.
Вместо некролога
Я перед ним не виноват,
и мне его хвалить не надо.
Вот вяловат и вороват,
цвет кожи будто у нанайца,
вот непромыт, но напрямик
по лестнице он лезет
славы.
Из миллиона горемык
один остался, уцелел,
оцепенел, оледенел,
окаменел, ополоумел,
но все-таки преодолел:
остался, уцелел, не умер!
Из всей кавалерийской лавы