А был же когда-то первый рассказ об этом – самый жгучий. Когда только человек вырвался из пекла, прибежал к людям или они его выхватили из лап палачей.
И вот чудится, и очень часто, что и мы слушаем именно тот рассказ – самый первый. Столько там первого чувства, первой слезы, первых самых правдивых слов.
Некоторые сначала и надолго онемели.
Как говорит Мокрина Ковальчук из Княжеводцев Мостовского района Гродненской области: «Я тогда, може, пять дней не пила и не ела… Всё побили, всё попалили – даже и вороны не каркали. Такой был страх…»
А потом (а кто и сразу) рассказывали людям. И как тогда, впервые и первым людям рассказали, так оно, может быть, и держится, вписалось в память. В память самого рассказчика, на огненной «ленте памяти» его. Так случилось, что некоторых людей (в Борках Кировских, в Великой Гароже и Брицаловичах Осиповичского района) одному из нас записывать довелось дважды. Четыре года прошло, а казалось, что прослушиваешь – на магнитную ленту записанное. И интонация, и детали, и слова – всё почти то же. И вместе с тем – по чувству, непосредственности – как впервые рассказанное. Чаще всего, за несколькими исключениями – так. Единственный на всю жизнь рассказ, но каждый раз звучит как впервые – потому что через такую боль прорывается, через такую муку души!..
Чувствуется, что некоторые много раз рассказывали соседям, может, детям (новым детям – об их убитых сестричках, братиках). Но тут приехали к ним незнакомые люди издалека, с разными аппаратами, и просят вспомнить всё и как можно более подробно, а соседи тоже здесь, слушают, что не раз уже слышали или даже сами своими глазами видели: и дополнят, и напомнят…
И тогда бывает, что включается как бы еще одна «секция» человеческой памяти: о тех ночах без сна, когда ты снова и снова это представлял, видел, вспоминал – всё до мелочей.
…Как соседка, видя немцев, что окружили деревню, и услышав крик: «И нас убьют!» – вдруг сказала своему восьмилетнему мальчику: «Сынок мой, сынок, что ж ты в эту резину обулся? Твои ж очень будут ножки долго гореть. В резине».
(Анастасья Илларионовна Касперова. Борки Кировского района.)
…Или как люди сидели, спрятавшись в жите, а убийцы бегали, искали их, а каски звенели о колосья…
(Пётр Николаевич Малащенко. Лозки Калинковичского района.)
…Или как, перестреляв соседнюю деревню, каратели укрылись от дождя, став под стреху, стоят вдоль двух стен, а в хате той – люди, и слышат, как твёрдо каски немцев стучат о стены…
(Алена Григорьевна Жарченко. Рудня Россонского района.)
…Как думалось среди убитых, как боялись те, которых пуля миновала: «Снег на убитых не тает, а на мне – тает. Заметят!..» Или: «Почувствовал я дрожь от холода и думаю: увидят!..»
Память снова и снова поднимает из своих глубин то, что поразило самого человека неожиданностью, жутким несоответствием всем обстоятельствам.
Еве Тумаковой из деревни Красница Быховского района очень уж запомнилось, как она, тогда ещё подросток, увидев, поняв, что убивают всех подряд: «…в дом вскочила растерянная, понимаете. А мысли такие… Ещё жить думалось. Лежал узелок одёжи, дак думаю: «Возьму я хоть узелок, сожгут же, дак переодеться не во что, я ж в одной одёжке». А тогда думаю: ещё посмеются, скажут: «Убивают, а она узел какой-то!..»
И сегодня помнит, как странно тогда вела себя, как странно думалось ей. Каждую мысль о собственной мысли помнит.
Услышав в деревне Курин на Октябрьщине сказанное вскользь Матруной Гринкевич, что девчата, спасаясь от смерти, несли с собой большое зеркало, гляделись в него (девчата же, по семнадцать!), мы ещё раз спросили об этом: «Так и было – с зеркалом убегали?»
«…Вы про то зеркало спрашиваете? Ага, это когда сожгли Хвойню, дак наши люди все выехали в лес. Побыли до вечера в лесу, и – холодно. Я говорю:
– Пойдёмте, девки, додому, ничего не будет!
Нас было трое. Ну, шли мы уже дорогою, взяли в лесу большое зеркало – ведь это ж девки, нам не надо, чтоб чего-нибудь там набрать, а в зеркало бы посмотреться… Ну, мы шли, на горке остановились, дак уже рассказывали подводчики, что немцы видели, как мы смотрелись в зеркало…»
Такое человек помнит и не может не запомнить навсегда. Потому что это было за шаг до смерти, когда всё приобретает особенный масштаб и особенный смысл.
Фашизм, его реальное лицо, реальность его планов такие, что природа человеческая отводит свои глаза от всего этого. Ужас такой, что люди вдруг… засыпали. (То, что называют «запредельным торможением». Психика человека, спасаясь от срыва, от помешательства, отключается.)
Про этот внезапный сон нам столько раз говорили, столько людей рассказывало…
«…Ну, мы все поползли по картошке в жито… Мужчины, уже на фронте были которые, понимают, говорят:
– Ну, это уже убивают.
Слышно, что выстрелы, а потом дали гудки. Мужчины говорят:
– Ну вот, сейчас будут жечь деревню.
Вопрос: – А вы в жите?
– А мы в жите сидим.
Вопрос: – В жите они не искали? Из хаты в хату ходили?
– Не, не искали. Из хаты в хату. Може, ближе где искали, а нас – никто. Только было такое тяжёлое… Страх, спать хотелось. Ну, а когда уже запалили…
Вопрос: – Спать хотелось?
– Ну, от страху. Так вот от страху спать хотелось! Знаете, на нас ветер шёл, этот дым, понимаете, такое мятное… Люди ж горели, запах тяжёлый был…»
(Ева Ивановна Тумакова. Красница Быховского района.)
Природа «отводит глаза» – человек внезапно засыпает. Часто в самый опасный момент.
«…Рассказать вам, как это всё начиналось? – переспрашивает жительница деревни Алексичи Хойницкого района Антонина Лазаревна Кособутько. – Ну, вот я жала за посёлком. Я ячмень жала, а жито стояло, и там поубивали двенадцать душ. А как стали они людей тех убивать, дак я вот так легла ниц и заснула. Я не слышала, как их убивали, не слыхала ни писку, ни крику. А дальше уже, как поднялась я – уже моя хата упала, уже и соседские. Всё трещит, и свиньи пищат, и весь скот пищит, ревёт тут, в соседском дворе. Дак я встала и стою, а соседка идёт и говорит:
– Чего ты тут стоишь? У нас же всех поубивали.
А я думаю: боже, нехай бы и меня убили, зачем же я тут осталась!..»
Такое случалось с женщинами, с мужчинами. И сами они рассказывают о том – с удивлением. И с испугом даже.
Детская же психика, природа ещё поспешнее отворачивалась от такой реальности. И тут неожиданный, внезапный сон часто был спасением – уже в прямом, физическом смысле. Сон прятал детей от убийц. И некоторых – спас.
«…Сейчас приезжает на лошади тот, который добивал. Видит, что человек живой, – добивает. Я глаза приоткрыла и тихонько гляжу на него.
Вопрос: – А дети?
– А дети не шевелятся, спят. Заснули».
(Софья Пименовна Скирманд. Збышин Кировского района.)
«…Когда уже две хаты осталось до нас – они подходят, видим: раскрыли дверь и выстрелили раз. Там одна старушка была. И оставили дверь открытой. И уже последняя хата! В ту, а тогда уже – и к нам. Там, это, староста жил. В той хате. Они шли туда, дак он вышел, а у него, може, человек двадцать в хате. Он думал, спросят что да и уйдут. И вышла его старуха, того человека, и девочка – он, тот староста, неплохой был, его заставили быть старостой. Он не хотел, а заставили. Ни то ни сё, ни туда ни сюда был. Ну, и они его так за воротник, да в дверь. И за ту старуху, за дитя – и начали из автомата бить там уже. А нам уже некуда деваться, мы уже растерялись. У меня четыре души. И соседских детей пятеро было в хате у меня. Куда ж деваться. Они хотели сюда вот спрятаться, под полом, а я говорю:
– Утекайте, а то придут, и они нас или запалят или убьют. Бежим, нехай стреляют, да и всё.
Дак мы кинулись на кладбище, – дети те и мы. Мы попадали – там яма была. Трое детей вдоль дороги вроде бы к Романов не побежали, а двое упали: ветер с сосны сломал верхушку, дак они залезли в ту верхушку. Да и позаснули там. А мы в той яме были. Видим, что стоят немцы вокруг кладбища. Подняться нам никак нельзя: они ходят и гомонят, слышно. Ну, не встаём. Уже они и ушли отсюда, а нам сдаётся, что стоят там. Спят дети…»
(Ульяна Осиповна Казак. Казимировка Мозырского района.)
Вот так психика человеческая спасалась от помешательства (и подчас спасала детей от смерти). И подсказывала, что происходит что-то такое, на что природа человеческая «не рассчитана», «не запрограммирована». Несмотря на весь прошлый опыт, который оставили человеку и человечеству тамерланы и чингисханы всех веков и народов.
Если так помнят, такие подробности, – веришь в правдивость. Сидит женщина – тревожное, вопрошающее, готовое к мукам лицо, взгляд – как в больнице перед серьёзной операцией. Тут не до придумок!..
Некоторые рассказывают с такой готовностью, будто они тут ждали этого все тридцать лет – чтобы вот так кому-то, кто от далёких людей приехал, пожаловаться, всему свету поведать, что тут делали с ними.
Акулина Панкратовна Габрусь. Козуличи Кировского района.
«…Ну, у меня была девочка два годика на руке, во тут вот. Правда, у меня документ был, взяла я документ. Ну, гнали, пригнали. Я думаю: боже ж мой, где ж моя семья? Только одна девочка у меня на руке. Пригнали. Кто говорит, что будут в беженцы гнать, а кто говорит, что будут убивать, а кто его знает! Я думаю: куда мне, боже мой? Потом погнали людей по шляху. А соседка идёт и говорит:
– Ат, Кулина, пошли, куда люди, туда и мы! Что бог даст!
Дошли мы только до крупорушки, из-за хатки выходим – немцы выносят те весы. Дак я говорю:
– Ну, молодичка, нам уже бог дал.
А нам было слышно, что в Лютине загнали в мельницу и спалили людей. Я говорю:
– Ну, Явгинья, нам уже бог дал.
Она говорит:
– Ага, уже.
Ну, их обняли кругом, один к одному стояли – кругом! И пальцем не проткнёшь – от шляху и до шляху, кругом этого здания. А людей же полный двор. И вот их прут в эти двери, душат, гонят в эти двери, а там – в крупорушку. А у меня девочка на руках, во тут во. И у меня – документ. Я как глянула – уже мама там и тата. Этих людей уже так душат, так бьют! Один тут стал проситься, дак его – прикладами. На штыке и попёрли туда. Это мужчина был. Молодой попался. А я с этой девочкой. Оглянулась вот так назад – мама стоит