У кого была родня – те забрали своих. А у мамы сёстры были далеко, они пока услышали… По лесу мы скитались. Потом уже коляску нашли: удирают в лес – и мы её на коляску. А отец ранетый тяжело, он оставался один в том доме. Ну, тут уже говорят, что немцы идут, танки по лесу – деваться некуда. Бегут – куда кто, в болото… Ну, мы ушли все, а он… Он сам себе смерть сделал… Надо плакать нам снова… Остались мы. Мама ведь ранета, а ещё ж и пацаночка родилась после того. Сидеть некогда, я говорю:
– Мамочка, пойдём в Воровское. Я дорогу запомнила. Ночью сходила раз и запомнила. Их завела в Воровское. Только завела, и в то утро немцы в Воровское пришли. Ну, и нас выгнали. Выгнали в беженцы, гнали, а мы ещё утекли. За Кузьковичами, в лес. Поутекали. Жили там с неделю, что ли. Окоп выкопали. Ну, всё равно нас немцы половили в лесу. И погнали. Жили мы в Ямном – за Быховом. А затем – в Подкленье, а потом – в блиндажах. И зимой. Пока и война закончилась…»
Голос рассказчицы – всё тише, а боль кричит всё сильней…
Тридцатый
«Конаши – деревня в Городокском р-не Витебской области, «л на берегу оз. Плав. Центр сельсовета и колхоза «Родина».
1100 жителей, хозяйств 34. Нач. школа, клуб, б-ка, магазин. С деревнями Малгати (43 ж., хоз. 18) и Городок (67 ж., хоз. 19) фактически образует один населённый пункт.
В Вел. Отеч. войну около К. базировалась 1-я партизанская бригада (командир М. Ф. Шмырёв). Во время карательной операции 1.5.1942 нем. фашисты расстреляли 30 жителей д. Городок. В д. Малгати сожгли живыми 69 жителей.
В. И. Щемелёв».
В Конаши мы добрались поздним утром 14 июня 1972 года. Пятый том Белорусской советской энциклопедии, откуда взята справка об этой деревне, тогда еще только печатался. О Конашах мы вообще услышали впервые в тот день, в райисполкоме, и знали только, что там среди расстрелянных карателями живой остался один человек, теперешний председатель сельсовета Щемелёв.
В скупой справке, как теперь нам известно, написанной для энциклопедии этим человеком, не сказано, что среди тридцати расстрелянных тридцатым был именно он сам, Василь Иванович.
От Витебска до Конашей, через районный центр, – восемьдесят километров. Однако в словах «мы добрались» – нет преувеличения: имеются в виду последние километры низинной дороги, лесной, полевой да сельской, страшно разболоченной за несколько дней бесполезно щедрых дождей.
На такой дороге мы и встретили нужного нам председателя сельсовета. Ехал куда-то на мотоцикле.
И вот сидим в его кабинете, как будто опустившись в светлую тишину, после дождей вновь залитую солнцем. Тишину эту ещё более подчёркивает время от времени далекий гул какого-нибудь земного или, ещё реже, небесного мотора. И не слыхать из ольховых кустов соловьиной песни, которая и тут нас встретила, как будто всё одна, та самая всюду. Всё это теперь за окнами, где млеют в припаре старые сосны и густо буйствует над болотинкой ольшаник. А в нашей светлой тишине невидимо гудит растерянная оса и шуршит на столе магнитофон.
Василь Иванович, чернявый, степенный мужчина, рассказывает.
«…Первого мая раненько окружили нашу деревню с этой стороны, и оттуда, откуда вы ехали. Свободный выход был нам токо в озеро. Дворов тогда было больше: теперь с Малгатями семьдесят один, а тогда было около ста. А у нас на ночь оставались ночевать партизаны. Провели митинг тридцатого, а ночью снялись и ушли. Немцам стала тут свобода. Всех людей собрали там, где я вас встретил, где теперь колхозный двор. Ну, а потом начали там расстреливать. Партизанские семьи, таких людей, которые были связаны с партизанами. Построили в две шеренги и – пулемёты…
Вопрос: – А вы тогда где были?
– Стояли около забора. Всё на моих глазах было. Отводили только от нас и расстреливали. А потом ещё одного дядьку взяли и расстреляли. И пришла очередь моя. Ну, мне тогда ещё было только тринадцать лет. Приходит одна женщина, связана была которая с немцами, и показывает:
– Этот имеет связь с партизанами.
Он меня берёт за воротник и туда, где убитые. Немец, переводчик даже, но в форме немецкой. Толкнул меня и сзади очередь из автомата по мне. Я упал.
Сначала я, конечно, не знал, жив я или нет, пока, это, немножко пришло сознание. Попали мне все три пули вот в это место, в поясницу. Почувствовал я, что вроде ничего, не больно, жив ещё. А потом слышу, что началась у меня боль, появилась. Ноги не слышно стало. Полежал я так немного – идёт немец сзаду. Подошёл, кругом меня обошёл, согнулся – слышу, – сопит надо мною. Видать, слушал, живой я или неживой. Послушал он, а я, конечно, ждал, что он услышит, что я живой, и убьёт меня. А он, видать, посчитал, что я уже убитый, и пошёл дальше. Дали команду копать яму.
Вопрос: – А вы слышали, что они там говорили?
– Тут же рядом, где мы лежали, там и яму нам копали. Копать, конечно, заставили наших мужчин. Молодые все были в партизанах или в армии. Одни старые дома, такие, что уже были негодные служить. Ну, слышу, что вот уже нас будут укладывать в яму. Думаю: тут же свои будут укладывать, попрошу я их, чтоб хоть наверху положили. И чтоб поменьше присыпали…
А потом – ракета! Оказывается, в Малгатях кто-то произвёл на них выстрел. Нас там так и бросили, побитых, команду дали старикам закапывать, а сами в Малгати. И там полностью всех сожгли. Кого в квартире убивали, кого живьём.
А потом я слышу – начали уже женщины плакать, кричать. Думаю: что-то тут не так, верно, их уже тут, немцев, нету. Лежу и сначала думаю, что, может, меня и не закопают. Удастся, то попрошусь в лес меня занести, если это уже можно будет. Все кричат, плачут… И тогда я уже отчаялся повернуть немного голову. Туда, где все эти люди лежали побитые. Люди вот так лежали, а я вот так, поперёк, а сзади, за мною, ещё один пацан, вместе в школу ходили, в ногах моих лежал, убитый был. Батька его был в партизанах. А тут, гляжу, бегут наши соседки. Я прошу:
– Скажи маме моей, пускай хоть пить принесёт.
Она не послушалась: у неё тогда убили батьку, она прямо туда бежала. Потом другая бежит соседка. Эта, правда, послушалась, побежала и сказала матери моей. Принесли мне пить, а я говорю:
– Несите меня куда-нибудь быстрей. Немцев нема, поехали в Малгати.
Вопрос: – А мама ваша дома была?
– Не-е, все стояли там, и пулемётами обставлены были. И немцы себе там выбирали, кто им нужен. Чтоб никто не разбежался. И выбрали тех, которые им нужны были.
Вопрос: – И мать видела всё это?
– Нет, не видела. Мать стояла с этой стороны хлева, а мы – с этой. Я видел всех, когда убивали, ведь убивали в огороде под окном.
Ну, она меня взяла… Я был уже немаленький, а мать старая, лет под шестьдесят было, – ну, и нести… И брат был двоюродный у меня. Тот помогать уже ей. Несут. Я ж немаленький уже. Тогда ж не было никаких подвод, хоть бы на тачку какую взяли.
А тут, говорят, немцы вернулись назад. А я тогда кричу:
– Девайте меня куда-нибудь!..
Ну, куда ж меня девать? Поле, деревня. А они меня тогда на сеновал да под сено. А там, наверху, еще один хлопец лежал спрятавшись. Слышу, там разговор: «Жгут деревню». Наверху говорят. «Придут, думаю я, подожгут, и я сгорю». Говорю матери:
– Неси меня хоть назад, на то самое место…
А потом подали команду, и они, немцы, уехали.
И меня тогда понесли в лес. Мать, брат и сестра была ещё старшая. У неё были малые дети, дак ей надо было детей носить. Трое детей было. И меня помогать нести. Тогда занесли и в байню[27] положили. В лесу байня стояла у нас. А сами пошли туда, где всех поубивали. У матери мать материну убили, потом дядьку с пятью детьми, сестру с мужем, другую сестру, племянницу. Побили нашей родни много. Все пошли туда, где трупы. Потом уже, когда все успокоились, начали каждый своих закапывать. А я там и остался, один в той байне.
Потом мне стало плохо. Назавтра пришли и меня нашли – я уже лежал на полу. Врачей же не было. Кровь шла, сколько она уже могла… Только одну перевязку сделали мне снова – вот и лежи. Больше были в лесу. Ночью в лесу, а после обеда – домой. Потому что экспедиция была, нападали немцы больше с утра. После обеда они не ездили. Медикаменты партизаны доставали.
Вопрос: – А что это за женщина была та, что на вас указала?
– А её нема, её расстреляли. Жила тут в нашей деревне такая, видимо, думала что-то, настроена так была. Потом её расстреляли немцы, – потому что она указала сестру одного полицейского. В тот же день её убили, как и всех, но её последнюю: полицейские настояли…»
Матери Василя Ивановича, когда она переносила его, ещё живого подростка, было, он сказал, около шестидесяти. Нам и не подумалось, что она ещё может быть жива, потому и не спросили об этом. Василь Иванович сказал сам. Жива, здорова. В своей хате, рядом с ним. И мы конечно же попросились туда.
Домне Васильевне восемьдесят восьмой. А она ещё, как испокон говорится, дай бог всем добрым. Застали мы её в саду сына, около ульев, в тени, которая всё же не спасала от полудённой духоты.
– Пчёл стерегу, – сказала бабуля. – Никого дома нема. Комары тут заели.
Рой не удерёт – старая хозяйка на посту. Ещё на удивление подвижная и разговорчивая. Василь Иванович остался в саду, а она повела нас в свою хату, что немного поодаль от сыновой.
– Всё я вам, хлопчики, расскажу, всё подробно.
И рассказала. То сидя немного, то вставая, жестикулируя, меняя голос, когда подражала кому-то, то возвышая его, то переходя почти на шёпот, когда ей снова было горько и страшно – так, как тогда.
«…Было собрание перед этим днём, перед Первым маем, партизане его проводили. Отряд Данилы Райцева. Собрание провели, партизане ушли, только наши остались.
Назавтра чуть свет… Я всегда выхожу и всё слушаю, что где стукают, где стреляют… Вышла и думаю: «Господи, что это такое, что что-то блестит перед нами?» Разглядела, а это немцы в касках своих, и светлая одёжа на них. Пробежит и завалится, пробежит и завалится… Через несколько время они меня заметили и начали палить. Я назад в хату.