Дальше рассказывают сами мужчины.
Иван Карпович Саковец.
Нашли мы его в одном из переулков городского посёлка Крупки Минской области, где у человека гряды под окнами деревянного домика. На грядах мы Ивана Карповича и увидели. После дождливо-пасмурного дня ясно заходило солнце, а человек, который уже на пенсии, оказался общительным, – повёл нас в квартиру и рассказал о том, что происходило в его родной деревне Узнаж осенью 1942 года.
«…Я был женатый, у меня жена и трое детей было. Немцы когда оцепили Узнаж, то я остался дома. Переночевали. И немцы у нас ночевали. А я к отцу перешёл. Моя хата с самого конца была, но я боялся. Потому что партизаны стояли у меня перед этим. Тогда не утечёшь. Все в лес уйдут, а я с детьми… Дак я к отцу перешёл. Он в середине деревни жил.
Переночевали, а рано собрали нас посреди деревни – всех, и старых, и малых, и больные которые – вынесли. Вынесли и поставили. И – допрос. Бургомистр из Выдрицы, – Карань его фамилия, Рыгор Васильевич, – он знал меня ещё с детства: моя мать из Выдрицы была, я там у деда всё был, когда был маленький. Ну, вот, он захотел Узнаж выбить. У нас партизаны стояли, а у них там, в Выдрице, доты[30] были. Партизаны наступали и доты эти разбили. И эти полицаи… Там несколько французов было. Все поутекали в Крупку. Несколько полицейских убили они, а этот бургомистр удрал. А жену его – убили. И хату его спалили. Ну, у него было шестеро детей, кажется, но детей его не трогали.
А потом уже, когда они в Крупку утекли, отряд больший выехал к нам, и к нам эти немцы, этот карательный отряд приехал.
Допрос шёл. Там следователь какой-то был, русский. По-русски чисто говорил, но в немецкой одежде. И меня вызвали там по списку. Бургомистр меня привёл. Один немец с палкой стоит, сбоку, в хате. И вот он привёл меня и говорит:
– Почему ты заготовку не сдаёшь?
– Гумна у меня своего нема.
А он говорит:
– А партизанам почему даёшь?
Я говорю:
– Партизаны с оружием, сами зайдут, возьмут, а что я им могу сделать.
Что мне говорить? А бургомистр говорит:
– У него два брата в партизанах.
На меня.
А я говорю:
– Спросите у крестьянства. Мои братья взяты в кадровые.
Ага. Ну, он так и пишет. Записал, а потом бургомистр говорит:
– Он имеет связь с партизанами. – Обо мне: – Мы, говорит, партизанку поймали в Выдрице, и она говорила, что он связь имеет.
Записал он и: «Веди!»
Меня привёл. Партизанские семьи там. Поставил. Около ворот как раз. Человек семь стояло, я так восьмой был. Я стал с краю так, у калитки. Калитка была открыта. Партизанская семья с нами стоит. И меня сюда поставили. Ну, я знаю, что братья в партизанах – меня убьют всё равно. Я тогда думаю: на ходу убьют, дак убьют. Я не думал, что мою семью выбьют. Дак я как стоял у ворот, а калитка открыта, а немец нас отдельно охраняет уже, с автоматом… Если б он напротив меня стоял, дак я, конечно, и не удрал бы, а то он прохаживался – шага четыре туда и сюда. Он как пошёл, а я тут же около калитки стоял, он не повернулся, а я – раз в калитку! Двор огорожен был. А метров семьдесят – кусты там, болото. Ну, я молодой был, годов тридцати двух. Я только так шапку подхватил, думаю: ну, убьют на ходу. Через забор! Ни выстрелов, ничего. Он не заметил, повернулся и не заметил меня. А там не было заставы, а застава была кругом, а около болота – тут не было.
Так я и утёк.
А всех поубивали.
Я пришёл тогда, посмотрел – никого нет. Где мой отец жил, на том огороде яма выкопана, и в эту яму – всех… И малых, и старых – всех…
Триста шестьдесят человек…»
Деревня Раховичи на юге Солигорского района Минской области.
На горизонте, вокруг, бывшие партизанские леса, а вместо когдатошнего болота – урожайная полесская равнина, культурные поля и сенокосы. Хаты, если смотреть с высокой улицы-гравийки, прямо тонут со всеми заборами да пристройками в зелёном паводке картофеля.
Миколай Павлович Брановицкий рассказывает.
«…Мы были в лесу – всё наше сродство. Разведку слали мы, из наших, поглядеть, спокойно ли дома.
Ну, значит, доложили, что спокойно. Мы и поехали домой. Знаете, дети малые, надо их обогреть, обсушить…
Только я затопил плиту – тут явились немцы на пороге. А куда ты деваться будешь? Значит, обшарили всё. Полиция немецкая. Один немец только крикнул: «Раус!» Что такое «раус», дак я немного понимаю: выходи или удирай, что-то такое. Погнали нас – и жену, и детей…
Как только вышли мы на двор, один молодой полицай кричит:
– Хозяин, давай вернись и давай нам мэду!
Не мёду, а мэду. Ага, думаю, стой: раз «мэду», значит, украинцы. Я говорю:
– Мёду у меня нет.
– Выдирай пчёл!
Стал я выдирать сам пчёл своих, а тут уже некогда, гонят. Гонят уже всех. И они за меня и – туда. Всё моё сродство. Это нас собрали двадцать шесть душ: стариков, детей…
Загнали в сарай и приказали:
– Молитесь Богу!
Кто молится, кто что…
– Прощайтесь!
Ну, стали прощаться. Знаете, там и плач, там и беда… Ну, а потом говорят:
– Становитесь на коленки, отворачивайтесь к стене!
Я, правда, поднялся и говорю так:
– Вы люди или какие-то… или какие-то звери, или кто вы такие? За что вы нас стреляете? Ну, вы стреляйте партизан. Ну, я – партизан, меня стреляйте. Но зачем вы грудного ребёнка будете расстреливать? Зачем старика, который едва ходит? Кто вы такие?..
Правда, они ничего не ответили на этот мне вопрос. Они начали из автоматов стрелять. Я упал. А жена уцепилась за мою шею и упала на меня. И попадали ещё трупы, с близкого расстояния из автомата не проходила пуля, чтоб через трупы и меня достать. Только правая сторона у меня, как лежала, вот такое положение, дак три пули попало, и ещё две сюда, и одна… Шесть пуль.
Стреляли долго. Одной женщине попало, она упала на ребенка, он сильно плакал…
Средняя дочка моя, ей пять годов, стала плакать. Говорит:
– Папка, папочка, сильно больно!..
Я говорю:
– Тихо, дочечка, не плачь.
– Ой, папочка, я не могу терпеть!..
Как стала она плакать, дак в неё из автомата очередь как запустили, дак череп слетел и мозги брызнули на стену, и она кончилась. Я это своими глазами…
А жену убили сразу.
Ну, я и лежу под трупами. Стало тихо. Потом что-то гудит. Что такое гудит? Самолёт? Потом из-под трупов я подымаюсь. О-о-о! Крыша палает уже, горит! Люди горят синим огнём. Или они облили, или оно разгорелось уже так. Знаете, все-таки жир, тело людское. Что ни говори. Горит прямо синим огнём, как бензин! Я на горящую стену карабкаюсь, на сено хочу. Когда карабкался, валенки с ног съехали, и я остался босиком. Потом поднялись ещё две женщины – моя сестра двоюродная и соседка. Некуда деваться, горим – полностью уже крыша палает. Я, значит, сел и говорю тихонечко:
– Одно средство – бежать в двери.
Они закрыли двери. Мы в этом углу были, и бежать нам через трупы надо. Дак я как бросился!.. Эти трупы горят, корчатся – я перепрыгнул и ударился руками в двери. Дышать уже нечем. Я ударился так сильно, что обе половинки раскрылись. Я упал и потянул сырого воздуха. Дым клубится. Сарай большой, горит крыша и сено… И я бежал в этом дыму. И добежал я – немцы!.. Стоят немцы. Обоз немецкий. Я развернулся и опять в дым. А там была братова истопка и яма – он обсыпал истопку. В эту яму я и вскочил.
Весь я в крови: трупы ж на мне лежали…
Пеплом следы мои занесло на снегу. И я сидел примерно до полуночи. Потом поднялся. Что ж делать? Рук я не чувствовал: у меня ожоги сильные, повсхватывались банки, пузыри такие на руках. И босиком. Надо на ноги что-то. У брата висело бельё на заборе, постирано. Я взял. Позавязывал рукава в белье в этом, натянул на ноги и потихоньку потопал до своего дома. Было это метров сто пятьдесят.
Правда, раньше я подошёл к трупам. Женщины, что за мною бежали, лежат обгорелые на пороге… Може, в трупах, в одёже запутались? А може, их немцы втолкнули назад?..
Зашёл я в свою квартиру, взял одеяло, взял верёвочки такие хорошие, взял простыни, взял полотенец штуки две, чтоб в случае, если я найду человека где своего, чтоб ему перевязку сделать. В кустах разорвал одеяло, накрутил на ноги, позавязывал и потихоньку подался…»
Миколай Брановицкий вернулся в родные Раховичи инвалидом войны. Ходит на костылях. Рассказывает сдержанно, а глаза всё-таки полные слёз.
«…Дочек убитых вспоминаю часто. Надо ж так, чтоб одна родилась Восьмого марта, а другая Первого мая, а третья – на Октябрьские. Хорошо было бы дни рождения отмечать!..»
А у человека сегодня и новая семья, и дом, и трудовой достаток.
Память…
Михаил Андреевич Козел. Деревня Красное в Щучинском районе Гродненской области.
Крыл хату шифером. Пригласил нас в чистую комнату, заставленную вазонами, и рассказал, как не однажды уже, видать, за тридцать лет рассказывал, – и без прикрас, и с новым волнением.
«…Теперь я живу в Красном, а тогда жил в Ляховцах.
Батька по утрам молотил, а я сапожную работу делал. У батьки живот заболел что-то, дак он приходит, будит меня:
– Подымись, иди молотить.
Я поднялся, обулся, взялся за ручку дверей, а тут меня – назад!.. Погнали туда, где со всей деревни народ собранный был.
Согнали все Ляховцы. Сначала люди стояли безо всякого порядку, а потом они поставили в три шеренги. А через какое-то время вышел ихний комиссар и зачитал, что убили лесника, значит, все тут – «помощники бандитов». Вот за это сегодня и будут расстреляны двадцать пять человек. Тогда он достал список и начал по списку зачитывать: такой, такой, такой… Вызвали нас и сразу окружили пулемётами.
Все они были в серой немецкой форме, говорили по-немецки между собой, а с нами – по-польски. Через переводчика. А амтс-комиссар сам немного по-польски говорил.