В хату нас Воробьёву загнали, а потом приходили и не вызывали, а прямо брали, кто попадётся – по пять человек.
Когда мы в хате сидели – я сел за стол, и вот мы все, отобранные, друзья и подруги, попрощались меж собой… Когда повели первую пятёрку, нам в хате было слыхать, как там затрещали автоматы… И как только затрещали автоматы, минут через пять снова пришли немцы, снова пятёрку взяли – повели.
Я, конечно, мог бы пойти и в последнюю очередь, они брали первых от дверей. А если б вы знали, что в этой хате творилось! Хаос целый! Я не плакал, ничего… Посидел я, подумал. Расстреляли одну пятёрку, повели другую пятёрку расстреливать. Мог бы я в последнюю очередь пойти, но думаю: «Сколько ни сиди, от пули не убежать». Я тогда выхожу и говорю:
– Кто ещё идёт?
Каждый жмётся в угол…
Немец остальных четырёх вытолкнул в двери за мной.
Вышел я – сразу комиссар стоит. Спрашиваю я у него по-польски, за что меня расстреливать будут. А он:
– Лёус[31], бандите!
О побеге я не думал, куда тут убежишь? С одной стороны забор высокий, кладбище, а с левой стороны улицы – фельдшеров высокий забор, штакетник. Куда тут убежишь? Потом прошёл я метров двадцать, и толкануло меня что-то: «Удирай!» Но куда удирать? На забор прыгну – сразу убьют, быстро не перепрыгнешь. Тогда я шёл, шёл… Направо улица. Думаю: сюда. Прямо – убьют. Вижу, расстрелянных в яму бросают. Осталось мне метров двадцать – тридцать. А у Миколая были ворота приоткрыты во двор. Я поравнялся с воротами и тому немцу, что справа от меня шёл, – ка-ак дал! – дак он сразу и пошёл кувырком! А я – в ворота. А тут рядом дом. Я – за угол, а по мне – выстрел… Не попали. Я – по задворкам и в улицу. Через забор перескочил – и по улице. А по мне – от тех людей, что стояли согнанные, – через кладбище начали из пулемёта бить. Добегал я в самый конец улицы, до Любы, а там, где расстреливали, стоял станковый пулемёт. Начал он по мне бить. И еще человек тридцать бьют… Ну, правда, бежал я, падал. Даже не ранили. Я помню: полз, полз, а пули, как только начнешь ползти, – тёх-тёх-тёх!.. Больше всего бил по мне пулемёт. Можжевельник рос. Я к тому можжевельнику подполз, и – прыжок. И – в сосняк. Бегом, бегом по этому сосняку. Сосняк кончается. Направо – хутор и поле уже. С левой стороны у меня всё время немцы, а справа, где хутор – немцев нема. «Пересеку я, думаю, это поле». Оглянулся, вижу: стоят три немца! Но я всё равно пру на хутор. Как начали они по мне стрелять!.. Добежал до хутора, забежал за хутор – огонь прекратился. На речке кладка лежала, я по этой кладке – как чудом каким-то перебежал. За речкой – метров триста – ольшаник, я туда добежал. А немцы подошли к самой речке, постояли, постояли и вернулись назад.
Из нашей деревни никто больше тогда не уцелел. Только Миколай Стасюкевич пробовал утекать, но отбежал метров двадцать и – на заборе его убили.
Тогда убито было, кажется, двадцать семь человек.
Когда я утёк, тогда те немцы, что гнались за мною, вернулись. Старший немец, который там командир, – люди потом рассказывали, – давал, давал, давал тому, что меня гнал.
А потом батьку моего за меня забрали и застрелили. Хотели ещё мать забрать, но что-то они меж собой поговорили, поговорили, и так она осталась…»
В своё время Михаил Андреевич, как «западник»[32], был солдатом польской армии, в сентябре тридцать девятого года встречался с немцами в бою. После расстрела он, естественно, стал партизаном. Мужчина. А рассказывает и… время от времени плачет, даже не может говорить. Видимо, из-за отца… Или это просто обида, гнев – человеческая обида и справедливый гнев, которые не проходят, не успокаиваются даже местью!..
В деревне Усакино Кличевского района Могилёвской области.
Богатый домик, зелёно-таинственный сад. А хозяин – высокий, дородный мужчина, с виду моложе своих «семидесяти с гаком». На руках – маленькая городская внучка. А дед, хоть он и колючий такой, и гремучий, видать, и добрый, и весёлый.
Макар Карпович Заяц.
«…Тут у нас много Зайцев в деревне, но один я – Макар Карпович.
Вопрос: – Так это вы тот самый Заяц, что немца убил?
– Тот, тот! (Смеётся.)
Отступали наши. И тут шли наши. Дивизия. А я жил в конце. И ко мне всё приходит начальство, покушать чего-нибудь. В лесу мы жили. Я раз дал, другой раз дал, а потом нечего давать. И говорю я:
– Ребяты, я вас не выкормлю, а мои дети останутся так. Вон картошка уже подросла колхозная. Чёрт с нею, что маленькая, подумаешь – жалеть. Всё равно хвашисты заберут.
Ну, а они в окружении были. Они картошки накопали.
– Лошадь есть?
– Есть.
– Завезите нам.
Завезли. Назавтра снова приходят, уже больше. Лейтенант, в гражданскую войну воевал, Иван Минович. Это они у меня про его спрашивали: есть ли ещё кто-нибудь из окруженцев. Я повёл их и показал, где он прячется. Они его взяли. Мы два воза картошки накопали, завезли им на полигон.
Ахрем Бобовик узнал – пошёл в полицию и немцам донёс. А уже наши прорвали где-то около Друти. Ещё фронт шёл. А Ахрем говорит:
– Вот этот возил бандитам есть.
Ну, меня ночью забрали.
Вопрос: – У вас семья большая была?
– Четверо детей и жена. И всех нас забрали. Ещё из лесу людей забрали: прочёска лесу была. Стали расстреливать.
Меня бьют:
– Веди где партизаны! Веди – куда вы бандитам есть возили!..
И Иван Минович тут же, и его забрали. И вот они мне говорят.
– Заведёшь – будешь жить, не заведёшь – расстреляем!
Вот я их на край поля привёл, и нема мне куда крутиться… Я им так и говорю. А он бьёт меня. А я всё не давался; как он замахнётся, немец, дак я всё в сторону, в сторону. Всё равно как какой-нибудь – которые бьются… боксёр. А потом по затылку мне прикладом как ударил – я упал.
Тут же и семья моя вместе. Берут ребенка – расстреливают.
– Вот заведёшь – этих не будем стрелять!..
А я знаю, что как заведу – больше чужой крови напьюсь, чем моей разольют. Я не повёл.
Вопрос: – И тут застрелили ваше дитя?
– Тут одного ребенка застрелили, другого застрелили, а третьего подводчики спрятали. Четвёртого, то есть самого старшего. Он и сейчас живет в Ленинграде.
Вопрос: – А как они его – в телегу спрятали?
– Не. Дали кнут, и пошёл коней отворачивать. В борозде спрятался. Ему так сказали подводчики. Вот он и остался живой, и сегодня живой. А тогда и хозяйку расстреляли. А потом и меня вели стрелять.
Ну, меня ведут расстреливать, а я думаю удрать. Что уж тут сделаешь? Один двоих ведет. Прошёл я вперёд – немец. Как били нас, то он стоял – по-немецки разговаривал. Потом зашёл наперёд, идёт напротив нас и по-русскому говорит:
– Вы не знаете, может, куда вас ведут? Ведут расстреливать.
Вопрос: – Он так говорит, чтоб не услышали другие немцы?
– Не, немец шёл, но он же по-русски не понимает. И этот, одетый в немецкое и наган у него. Тогда по-немецки с немцами говорил, а теперь с нами по-русски. Это не переводчик: переводчик остался, а он как нас тронули, то он наперёд зашёл, вроде ему присесть надо… И он тогда напротив идёт:
– Вас, говорит, ведут расстреливать.
О-о-о! Господи! Семью расстреляли, и меня расстреляют… Давай попробую удрать. Я так на край верну с этой стежки, чтобы в лес. А он мне автоматом р-раз в плечи. А я… Это у меня потом, на фронте, руки побиты, а тогда я ему как двину! – дак он навзничь, и его автомат отлетел. Я верхом, за автомат и – шарах! – его застрелил. Иван этот, Минович, в одну сторону побежал, а я – в другую. Под меня гранату второй подкинул, ну, а граната меня не тронула нисколько…
Вопрос: – Так вы в него ещё и из автомата выстрелили?
– А как же! Если б я его не застрелил, дак у него ж наган был. А другой немец, говорите?.. Много, много их, немцев, было. Но в этом шуме… Я три войны провоевал и знаю, что в шуме никто не знает ничего и не ведает. Они пока осмотрелись… Это каких-нибудь я, было, метров десять от немцев отошёлся, недалеко, а это ж – шум!..
Ну, вот, это моя вся и история.
Вопрос: – А потом вы куда, в партизаны пошли?
– Не. Мне сделалось плохо. Плохо сделалось. Ну, куда? Я в Закутье, в отряд. Это начальник отряда был знаком, дак я к нему. Иду, и кажется – играют, поют… А никого нигде нема. Это у меня в голове. Расстроился. Да… И он говорит мне:
– Знаешь что, вызову я тебе врача.
Врач мне уколы делал и говорит:
– Иди в тихое место.
Побыл я в тихом месте. А потом уже при штабе находился. Я у Лёшки доверие имел… Я забываю его фамилию. Лёшкой зовут. Я его так и называл. Он в ваших годах был. И я там всё время и находился.
Вопрос: – В хозяйственном взводе?
– Не, как дневальный. В общем, я его охранял. Тела его хранителем был. Доверенный.
Вопрос: – Тогда, в сорок втором, Сушу[33] два раза сжигали?
– Не, первый раз партизаны не дали. Знали, что Сушу будут жечь. Здесь, как виден лес, и на горе там – со станковыми пулемётами партизаны. Они их сильно много перебили, немцев. Заяц, Бобовик по-уличному, который вёл немцев, стал звать их: «Сюда!» – и рукой махает, чтоб бежали вслед за ним. Знает куда. Тут он и родился, только не сдох тут…
Ну, это первый раз как ехали. Другой раз уже большей силой… И никто уже не приступился к ним.
Вопрос: – И что они тут натворили?
– Ну, что, людей перебили. Два посёлка целиком выбили. Семь человек осталось, что дома не были. «На собрание! На собрание! На собрание!» – выгнали. Во так посёлок и во так посёлок, а посредине на картофлянище и побили…»
Ходит по лесу человек. Изо дня в день. Зимою и летом. Лесник – такая служба, такой хлеб. Хватает и забот, если человек заботливый, хватает и одиночества, времени для раздумий, для воспоминаний. Тем более если есть ему что вспомнить.