– Курей бьют. Помани в хату курей.
Ну, и сидим в хате. Пришел племянник мой. Спрашивает:
– Были у вас партизаны? Мама говорит:
– Были, дала им повечерять, хлеба, молока дала, и ушли. Разговариваем. А тогда она говорит:
– Детки мои, глядите, Прохора ж у нас убивают!..
Это по соседству, через окно мама видит. Ещё сестра моя с дочечкой была у нас. Мама говорит:
– Глядите!..
А там три выстрела – и девочки на истопку полезли.
Ну, и тут же к нам пришли. Мы стоим все около печки. Вот так рученьки посжимали, а печечка горит. Ну, пришли… Высокий, высокий пришёл, в очках. Вот, кажется, я и теперь его вижу, узнала б. Как пришёл, так хату и раскрывает. За меня:
– Иди корову выпущай!
А брата – на улицу.
Пошла я корову выпускать. А она ж не идёт. Тоже боится, корова, аж на стену лезет. Я во двор из хлева вышла, а он меня как швырнёт – дак я и полетела. Ручкой автомата ворсанул. Два раза. Первый раз я не полетела, дак он в другой раз.
Мама из хаты выходит. Мама как вышла, маму он и шахнул – всю вот тут шею продырявил, и всё вот это отвалилось. И мать моя тут же и легла.
Он и ушёл. Ещё мне вот так ногой дал, и нас на улицу – корову гнать. Я эту корову на улицу вытурила. А там старик один, – он помер уже, – стоял… Корова стояла, а он так вот корову обнял… А его так били, так били!..
А я своему брату:
– Мой братка, говорю, мой братка, все поскрывались, а мы, говорю, вот и попадомся…
Вопрос: – А старик тот корову обнял, чтоб не вести?
– Не, его сильно били, он на корову обвалился и стоял. А тут коровы идут, кони ржут, – тоскливо, страшно было… Говорю:
– Не спрятались, и всё наше и пропало, браточка. Погибнем мы.
Ну, и стоим, куда ж идти, стоим среди улицы. Нема нигде никого – ну, ни души! Всех уже перебили.
Подходим вот сюда, на край, на краю стоим. А тут немцы лежат с этими пулемётами. Нам некуда. И идут они к нам.
– Ну, говорю, братка, погибнем мы. Давай утекать, чтоб утекающих нас, чем так…
Они пришли и говорят:
– Не удирайте, а то поубиваем. Погоните коров и поедете в Германию.
И другой подошёл, тоже по-нашему разговаривал!
– Сколько вам лет?
Я говорю, что восемнадцать, а брату – четырнадцать…
А я вышла, правду вам сказать, только галоши на мне были, так вот, на босую ногу, и так вот – голая. Ничего на мне не было. Я говорю:
– Ну, давай убегать, Иван!.. – своему брату.
А в хате, что напротив, у них там деток было никак семь или восемь. Дак там крику! Так кричат, так кричат – слышно!..
Ну, все – бежим! Ну, и побежали в лес, через чащу по болоту. А снег – вот так, до пояса. В болото влезла уже на ногах у меня ничего нет. А они по нас – так дают, так дают, вы поверите… Но пуля в нас ни разочку не попала!..
Мы легли в этот снег, полежали, потом встали и сидели в лесу до вечера, пока не смерклось.
Нашли место партизанское: там они, видимо, ночевали – жарок ещё был, ещё висели верёвочки. Он те верёвочки взял, что партизаны оставили, а у него лапти были и онучи, дак он и мои обмотал ноги. А за ночь у меня ноги вот такие были, обморозила. Вот поглядите – и сегодня пальцев нема… Мы там побыли, переночевали. Я уже идти не могу… Брат мне две палки выломал…»
За славным житом – спокойная деревня…
А в деревне этой убили в тот снежный день 297 человек.
Дитя бежит бороздою
C этой женщиной мы встретились случайно. Бывший партизан, инвалид, и уже бухгалтер тоже бывший, на пенсии, Роман Драгун, посоветоваться с которым подсказали нам в райкоме партии, отнёсся к делу серьезно. Бросил руководить семейным рытьём колодца, помылся, переоделся и, тяжело управляясь с протезом и клюкой, подсел в наш «газик». Оттуда, с зелёной и укромной станции Копцевичи, мы направились в его родные места, в западный уголок Петриковщины[45]. Управившись там, домой мы возвращались в сумерки. И тогда наш проводник вспомнил ещё одного – в деревне Слобода. «Може, и он расскажет».
Его знакомый, Адам Стракач, тоже бывший партизан, сам не видел того, что происходило в его родных Березняках (в Слободу он переехал после войны). Из четырёхсот односельчан, убитых карателями в ноябре 1942 года, чудом спаслось несколько человек. И среди них – Адамова сестра Алена. Живёт и она в Слободе, через несколько хат…
Алена Ивановна Булава намного старше своего брата. Уже совсем малоподвижная, немощная старушка, добрых за семьдесят. Это мы сначала только почувствовали по её усталому голосу, по непритворному кряхтенью. В хате был сумеречный час, хозяйка отдыхала, прилёгши на кровати ещё не раздевшись. Энергичный Адам Иванович включил свет и сказал ей, что надо, вот, чтоб она рассказала, что было тогда в Березняках, а раз надо, то надо.
Старуха встала и, уразумев, что к чему, исподволь настроилась, начала.
«…У меня и голова всё болит, а ещё я и сильно недослышу…
Ну, как оно было. Там же наших всех людей побили. Там на другой день людей столько лежало… А волки как попривыкали, так людей ловили потом. Людей попривыкали есть…
Ну, окружили нас кругом, всю деревню. А я в то время в хате была. Вышла из хаты – не видела, что тут немец с кукардой стоит. Он наставил винтовку – вот так вот на меня. А этот мой хлопчик маленький, что на руках у меня был, Сашка, меня за шею да:
– Ой, мамко, убьют нас!..
А я говорю:
– Не, не, сынок, пан не будет бить, не, не!..
Как я так сказала, так он, правда, и винтовку опустил. Да на меня показывает:
– Домой!
Вошла я в хату да своей девке говорю:
– Евочка, нас поубивают.
– А что делать, мамо?
У меня ж ещё и тот мальчик был, Колька. Уже был, кажется, в третьем или в четвёртом классе. Колька говорит:
– Мамко, я побегу в мох.
А я говорю:
– Если можно… А може, не проскочишь, сынок?
А мы не видим, что они там сидят, в касках. Понадевали эти каски, как пни какие-нибудь, и не видно их. Хлопчик мой, еще бы чуть-чуть, так и прорвался бы. Хотел, бедненький, проскочить, а они его – раз! – и в грудь, сюда вот. Только крикнул он: «Мамко!..»
Так где там – материнское сердце! Выскочила я – да к нему. И Евка моя выскочила. А я за это дитя, за Сашку своего, да прижала к себе. Так он меня – раз! – в руку ранил. И хотел ещё раз, а Евка уцепилась за меня и говорит:
– Мамко, пусть нас вместе убьют. Пускай и меня убьют с вами!..
А я хотела упасть, а потом думаю: «А как же девка моя! И дитя ж на руках…»
Он хотел в Евку попасть, да ещё раз – мне в руку. И сюда вот. Так у меня рука опустилась. И дитя я пустила. Побежало малое. А Евка – за мною. Я говорю ей: «Падай со мной!» И вот меня уже снова ранили, а в девочку не попали. Вот сюда меня ранили, а пуля тут вот выскочила. Уже у меня увяло всё, я и сама упала. Упала да говорю девочке: «А тебя ранили?» Говорит, что не ранили. А из меня кровь – аж тивкает, так льётся. Жилу тут мне, видите, перебили. Так я говорю:
– Падай вместе со мною. А будешь лежать – не дергайся. Упади и лежи на месте. А то, може, я и живая не буду, а ты – лежи. И смотри – как-нибудь под берег.
А уже вижу, что хлопчик мой, Колька, лежит неживой.
А этот, что маленький был, побежал бороздкою. Сашка. А пахота была высокая, дак они и не попадали в этого хлопчика. А пули разрывные летят. А хлопчик всё равно живой, всё равно бежит бороздою.
А там женщина ползла рвом. Да так вот она: «Иди сюда!..» Она за него да в ту канаву. Остался Сашка с той женщиной…
А я лежу. И Евка за мною лежит. А из меня кровь идёт. А они ходят по двору и что-то лопочут. Повыпускали моих коров, две было, овечек повыгоняли на улицу, свиней. А я лежу, да так вот посматриваю. А они подожгли мою хату и пошли к соседу… А сосед тот стал на колени и просится. А они ему в грудь – раз!.. А я лежу да сама себе думаю: «Ну, всё». Мое дитя побежало, а я не знаю, живое ли оно там или неживое… А потом, когда я уже вижу, что горит, что головешки летят на меня, дак я взялась как-нибудь вставать. Я на одном колене, на одном колене – поползла в ту канаву, где хлопчик мой там с молодицею.
Та молодица испугалась и поползла. Я говорю: «Хоть руку ты мне перевяжи!» А она – поползла…
Евка моя тоже тогда утекала и где-то голая в стогу ночевала. Выскубла дырку да залезла в середину, в стог, и там спряталась. Потом партизаны пришли и кликали, може, кто живой, чтоб отозвался, а люди боялись откликнуться. На другой уже день моя девочка вылезла из стога и пошла…
Лежу я в той канаве, а тут бегут ещё две, это Катеринины девочки.
– Ох, ох, тётенька, уже нашу мамку убили, и братика убили! А мы только вдвоём остались, две девочки!..
А у меня в глазах темно. Говорю я:
– Донька, ползите вот этою вот канавою да в мох. Може, останетесь. Когда я уже не буду говорить, то вы посидите, пока немцы уедут, так, може, кто тогда отзовётся, так, може, как куда-нибудь зайдёте.
Они побежали в тот мох, тем ровцом. А я – уже с тем малым дитём, с Сашкой моим. На одном колене вскочила – и я в ту канаву. Вскочила – потемнело в глазах, поползла в тот мох. Близенько от хаты мох был. Заползла в тот мох, лежу. И они, те девочки, легли в корчах…
Уже мы там слышим: люди визжат, кричат – уже там людей убивают!.. У нас молодёжи много было. И, може, ни одного не осталось. Ни молодёжи, ни девочек, всех побили. Боже мой, дети плачут!.. Страшно было, – если бы вы слыхали. Ну, просто страх!.. Некоторых в хаты загоняли, а нас просто так убивали, окружили и так били – на нашей улице. А маленькое дитя… Это Катино, – взяли да убили Катю, а дитятко ещё живое. Оно ползало, а они взяли да штыком животик ему распарывают. А оно, бедненькое, ползает по той по матери, ещё живое, кишечки повылезли. А оно ползает…
Хлопчика моего, Колька что был, в сенцы втянули, и он там сгорел. Косточки только лежали. Как я пришла из больницы, то уже – никого… И там я его косточки в сенцах нашла. Хороший был малец…