Вопрос: – А вы учились немного, Алена Ивановна?
– Не, я совсем неучёная…»
Пока мы беседовали вечером, в хате нам, время от времени, мешала – казалось, что нарочно, – бабулина гостья, внучка, взрослая дочь той самой Евки, что уцелела и замужем далековато. Гостья собиралась куда-то, ходила то из хаты, то в хату, а потом и не пошла никуда и не растолковать было девчине, что ни стука дверьми, ни топота каблучков нам на магнитофонную ленту – сквозь бабушкины слова – не надо.
Назавтра раненько, когда мы приехали в Слободу из Петрикова снова и попросили Алену Ивановну на лавочку перед хатой, мешали нам петухи, собака и воробьи. Прямо жалко, что в нашей бумажной передаче бабушкиного рассказа не осталось этих «помех». На магнитофонной ленте они, понятно, есть, – то кукареканье раз за разом, такое обычное и необычное: то ленивое, на всякий случай, позвякивание собаки на соседском дворе, через улицу, обеспокоенной присутствием нашего «газика» около их плетня; то сытое чириканье воробьёв в росной солнечной листве вишняка. А уже и на магнитофонной ленте нету ни солнца, ни росы, ни запахов богатого, спелого лета. Такого не уловит, не передаст как следует и фотоаппарат.
Потому что мы приехали сюда ещё раз, чтоб прежде всего снять бабусю Алену. Для старухи, которая всё ещё хозяйка, было уже не рано: она уже копалась во дворе. А внучку, молоденькую учительницу, бабусе пришлось будить. Разбудила. И сама приоделась, и Вале сказала принарядиться. Опять то же, народное: надо так надо. Пожалуй, что и совсем не думая или хоть не слишком задумываясь – а увидит она когда-нибудь те снимки или не увидит, будет знать или не будет, что ж там они, эти люди, в той своей книге напишут.
Бабуся – из тех будто суровых с виду, однако справедливых и добрых женщин, неутомимых работниц, от которых жизнь светлее. Об этом говорит и вид её, выражение глаз, суровое, мудрое и доброе, глаз, таких уже усталых, которые так близко смотрели в глаза смерти…
Сколько раз умирает мать, у которой на глазах убивают детей?
Ну, а Валя, она оказалась утром весёлой девчиной, которая просто не знает цены, значения, содержания того, что пережили её самые близкие, не знает, какое отношение имеет то страшное к её молодости.
Нам было немного тревожно, что вчерашний рассказ Алены Ивановны мы могли, чего доброго, записать не очень удачно, а, с другой стороны, просто хотелось, чтобы старуха рассказала, уточнила, прояснила то да сё на свежую голову. Мы попросили её осторожно. Бабуся, возможно, и не спала совсем, растревоженная поздно вечером, или спала не так и не столько, как обычно, но согласилась она и рассказала, увлёкшись, всё ещё раз – и, в самом деле, более стройно и точно. Два рассказа её, снятые с магнитофона на бумагу, сведены нами в один, с нужным сохранением всего главного.
Последнее, что нам сказала Алена Ивановна, не было ответом на наш какой-нибудь вопрос. Это был голос её души, очищенной страданиями, короткое и ясное решение горького, настойчивого раздумья. Маленький мальчик, который – под обстрелом взрослых, отлично вооружённых и обученных убивать – бежал, катился глубокой бороздой, вновь, который уже раз за тридцать лет вернулся в сердце матери, ожил перед её глазами…
«…Я это подумаю, так мне страшно…
Я жила в те войны, как те войны были. Уже немолодая. Ну, то свиней берут, то что… От зверя, так хоть удерёшь, на сосёнку какую, что ли. А это ж человек. Человек человека найдёт, где учует.
Ой, что уж это! – это же не война была, а прямо так… Ну, тот, что на фронте, ну, того человека убьют, – дак он всё воевал, ведь правда? А дитя-то бедное? Хлопчик, он же, бедный, нигде не был. Также убивали… Это дитя маленькое бежит, – за что ж его? Оно ж маленькое, оно ж дитя, оно ж катилось, как то яблочко… А они – бьют. Искры скачут!..
Что это, что это за такое было у них – я не знаю.
Это звери были, а не люди. Это не люди были, это – звери были…»
…Тяжело мне было под землёй
«…Иванова Акулина Семёновна, 1908, белоруска, отношение к семье – мать. Проколот язык 2 раза, съела песку горсть и бита в голову, но выжила и вылезла сама из ямы, где была».
Это – из «Списка погибших семей от руки германского фашизма жителей д. Рудня, Руднянского сельсовета». Подписано «Комиссар парт. отряда им. Чапаева Дроздов. 8.VIII.42». Примечание, сделанное через четверть столетия: «Подлинник списка в партархиве ЦК КПБ, фонд 3904, вязка 1, дело 1, опись 1, лист 15».
Нами этот документ замечен в фондах «Музея народной славы» в Россонах Витебской области.
«…Допрашивали, били их там. Они все иссиненные были. Убили большего мальчика, потом младшего на руках, потом её – третью. А из ямы она вылезла сама. Почувствовала, что немного песку наверху, почувствовала, что она вылезет, и стала ногами шевелить, шевелить – и выползла из ямы. Но дальше она идти никуда не могла. Так и лежала около ямы. Она боялась, что, може, немцы в деревне, да она уже и не могла идти. Потом привели её к нам, положили на пол. Рвоты у неё стали такие сильные: просто зелень и песок…
А на другую ночь обратно немцы вернулись к нам. Экспедиция явилась. А у неё сознание потеряно, она стала кричать… Дождь такой был в ту ночь! Собралось в нашу хату полно людей. Она кричит без памяти: «Ай-ай-ай!» А мама и я успокаиваем её, что не кричи – кругов немцы. Зажимаем ей рот.
А немцы вокруг хаты – только каски лязгают по стенам. Дождь льёт такой, что жутко. И мы не можем выйти во двор. И они, сволочи, не просятся в хату. Ни один не постучал. Так тихонько стоят, слышим только: «Гар, гар, гар!» И касками по стенкам ляпают…»
(Из рассказа Алены Григорьевны Жарченко, родственницы Акулины Ивановой. Деревня Рудня Россонского района.)
Здесь был найден сегодняшний адрес воскресшей женщины: деревня Бараново близ Полоцка.
С крыльца большого и уже старого деревянного многоквартирного дома видать широкую зелёную долину, густо, ещё не высоко поросшую ольшаником и лозняком. В чащобе угадывается вода – речушка или просто мокрая лощина.
– У вас тут много соловьёв.
Хоть уже июнь, а соловьи тут, на зелёной да озерной Витебщине, дружно преследуют нас в каждом районе, от деревни до деревни.
– Чего-чего, а этого хватает, – отвечает женщина. В дом инвалидов, что размещается недалеко отсюда, ей, санитарке, позвонили из района. Акулина Семёновна сегодня выходная, встретила нас на стежке далековато от дома, в котором живёт.
В тесной чистой комнатушке одинокой женщины – швейная машина, кровать, шкаф, столик, большое зеркало. Пяти человекам – не повернуться. «Садитесь здесь вот, у меня на кровати чистенько». Но сидит только один, с магнитофоном у столика. Стоит и хозяйка, хоть ей как раз и присесть бы на краешке своей пышной постели.
Рассказывает женщина, слёзы будто не осмеливаются показаться. Даже как деток стреляли, она говорит почти что сдержанно.
«…А муж мой был в отряде. Мы молоко собирали, возили в отряд. И как раз вернулись из отряда. Все мы носили молоко партизанам. Отвезли и приехали домой. И только я начала печку топить – сейчас прибегает Щедров, сосед, и будет говорить: «Немцы идут!» Тут я скорей из хаты что-нибудь вынесла, а тут и началась стрельба.
А они обошли кругом по леску, по опушке, эти немцы, и началась стрельба. А мы тогда из лесу да к разъезду. Сели там, полежали, и сейчас немцы нас там окружили. Взяли и поставили.
– Вот, говорят, вот, коли ваши мужья не в партизанах, дак по вас партизаны будут стрелять, а если в партизанах – дак по вас стрелять не будут.
Партизаны стихли. Там пулемёты ихние попортились, что ли. Стихли стрелять. Немцы нас и погнали…
Вопрос: – А вас они где, вы говорили, поставили?
– Тут, где наш разъезд. И вот так поставили, на обмежек, при дороге. Чтоб партизаны видели. А сами стоят. И Полторенко. Обнялся он, поцеловался с тем, у которого кокарда большая… Полторенко кто такой? Он издох недавно. Который нас продал немцам. Наш, путевой бывший обходчик.
И вот погнали нас в Рудню. И загнали в байню. И сидели мы там.
Стали допрашивать. И вот, кого допросят, выведут туда и начнут сечь. Секут в Осиповой хате. Там и сестра моя была. Сестру мою поймали назавтра в поле и привели. И коров пригнали всех, забрали. Одну допросили, другую допросили и пустили. Ну, думаем, пустят всех. Нам из байни в оконце видать. А потом побежали за ними и их вернули. Тут Дюбенчиху вызвали. Каждую семью отдельно. И секли плетями. Дюбенчиху вызвали, Шарпенчиху вызвали, Быховцову вызвали… Каждую семью отдельно. И – нет. Вызовут – и нет… И мне пришлось с ребятками. Вызвали.
Вопрос: – Сколько лет было вашим детям?
– Мальчик был один с тридцать третьего года, второй – с тридцать седьмого. Ну, и вот как только вызвали туда, в хату, так сразу:
– Говори, где твой муж!..
Я говорю:
– Взят по первой мобилизации.
– Говори, партизанская морда! Где ты была сегодня?
– Нигде, говорю, ребятам есть готовила, бельё стирала. Нигде не была.
– Говори сейчас же!..
Цап за волосы – об землю. Начал лупить. Принесли банку песку, большую такую, сухого.
– Ешь, говорит, партизанская собачья морда!
На стол насыпали. И этот песок ела я. Сухой, не лезет. Там и навоз, и всё. Никак не съем. И всё ж ела – задыхалась, дышать нечем. Всё съела. Щелочка там была. Раздвинувши стол, а там песок. Он как начал лупить по голове плеткой.
– Вылижи, собачья морда, этот песок!
Языком вылизала. Тогда:
– Высунь язык! На стол!
Я так стою, а он как мотанет голову за волосы, вытянул язык и большой иглой начал колоть. Прямо обомлело всё, не чувствую ничего. Тогда – волосы… Положили… Один накрутит и другой накрутит волосы – как дёрнут, как дёрнут!.. Вырвали все волосы из головы. Тогда положили, один стал на голову, другой на ноги и стали сечь плётками. Секли, секли… Они б засекли до смерти, так, как и сестру, и Дюбенчиху… Дак принесли им есть. Хлеб, намазанный маслом, и котелочки такие. Они сгребли эту еду и пошли на улицу.