– Когда? – спрашивает он по-польски.
– Вчера, – говорю я (он пошел третьего дня, а я говорю: вчера).
Но нет, не выкинули меня из этого ряда. А потом вызвали активистов, которые за Советскую власть были. Активистов – с семьёю, всех.
– Переходите на ту сторону!
Дошла до меня очередь.
– Активист Кулак Антон Романович! С роднёй переходи!
Перехожу я туда с тем дитём. Стою. К партизанским семьям нас всех присоединяют. А пулемёты так стоят все! Те люди – как заплакали! Всякими голосками, как пчёлы. Они – как косанули! Всё!..
Как косанули по нам, я успела наклониться, и она скользанула. А на мне такой ватник был толстый. Порвало мне пулей ватник и так мясо закатило, что рукой не накрыть. Чтоб ещё чуть – дак она б у меня сюда вышла, пуля. Я лежу живая, и дитя живое. А я так зажимаю его лицом, а оно кричит. Чувствую, что удушаю, сердце болит. И я живая, и дитя живое… Пущу вольнее, оно закричит.
А потом постреляли третью группу.
Что ж, ходит, подымает, которые, може, ещё не кончились… А они ходят с пистолетами и добивают. Дошёл до меня, слышит, что дитя кричит, а на меня он не подумал, что я живая: волосы у меня понесло и платок, и тут кровь… В дитя это бахнул, и мне пальцы прострелил. Как держала я его за головку, так и мои пальцы он прострелил. И дитя стихло, кровь на меня, чувствую, свищет на лицо…
А около меня лежала его, Антонова, сестра. Ещё хрипела. Он её поднимал. Она села, и так он её дострелил. И пошёл от меня – дальше и дальше, и всё достреливал.
Лежу я, лежу, а тут уже дышать нечем. Тут на мне кровь, и завалена я вся людьми, своею семьёю. И не могу дышать. Потом слышу: машины отходят, отходят все…
Ну, встала я. Стали люди подходить, те, посторонние, не расстрелянные. Глядят: лежат люди пострелянные. Стали плакать некоторые. Тогда я давай подыматься. Поднимаюсь – и не вылезти: вся завалена, вся в крови…
И маму мою убили, и сестру убили, всех, всю мою родню. А на утро что? Переночевали – как корчи. А я зашла в одну хату, мне немного закрыли эту рану, перевязали да говорят:
– Иди, Марья, а то через тебя и нас немцы убьют.
Ну, то я из этой хаты в другую иду на ночь. Ночь переночую, говорят:
– Иди уже в третью хату, а то, говорят, мы боимся.
Так я три ночи проходила, а на четвёртую он пришёл, и уже я это… И завёз он меня в больницу, в Слоним.
Завезли меня. Что ж говорить тем немцам в больнице?
Но завезли такой кусок сала, жбан мёду, дак они ра-ады, и положили. Как только приехала, а они меня, раз-два, раздели, руки перевязали, плечо забинтовали – и в больницу.
Лежу одну неделю, другую неделю, и всё приезжают в больницу и всё допрашивают, кто какой.
Ночью забирают и расстреливают. Страшно, страшно!.. Страх меня взял, и я наказываю: «Приезжай, забирай!» Дойдёт, думаю, очередь и до меня уже.
Он приехал.
Ещё перед той ночью, что я ночевала, привезли девчину из Голынки. И в больницу приехали её брать – расстреливать. Но как-то ей связь сказала, и она утекла из больницы. Ой, как поднялась та больница уже! На ту дежурную!.. Хотели её повесить или застрелить, что она упустила, чтоб та утекла.
А потом, на другую ночь, лежал военный раненый, наш военный. Он все ко мне приходил, расспрашивал. А я боюсь говорить. Но он – ну, ни шагу от меня. Всё: «Тётка, так как там партизаны?» А я ему говорю, а сама боюсь, ведь кто его знает…
А потом я приехала до дому, и он приходит: утёк тоже. Дали ему всё – и сапоги к больнице принесли, и ушёл из больницы. Через две недели приходит он:
– Ну вот, а я, говорит, уже в партизанах!
Приехала я из той больницы – ни топить, ни варить, ни одеться. Завёз меня Антон к сестре, за семь километров, и была я там до самого апреля месяца, там лежала.
Вместе со мной тогда убили восемьдесят шесть человек…»
Деревня Василевичи. Партизан тут не было. Их стоянки были на правом, лесистом берегу Щары, а сюда, на густо заселённое левобережье, они приходили только ночами, как в зону действий и обеспечения. Добираться до партизан, вступать с ними в бой оккупантам было непросто. Тут, как и в других местах, они пустили в ход дьявольскую тактику: обвинить во всём население, вбить клин между мирными жителями и партизанами.
Оккупанты приказали по всем щаровским сёлам под угрозой смерти не пускать партизан в хаты, не давать есть, не разговаривать с ними. Но разве может мать не пустить в хату сына, жена – мужа, сестра – брата да и просто – своего человека? Не может, разумеется, пока не перестал человек быть человеком. Таким образом, оккупанты создали ситуацию, в которой все люди становились виноватыми только потому и только за то, что они – люди.
Послушаем, как тут проходила кровавая «акция».
Рассказывает Мария Фёдоровна Сосновская:
«…Ну, вот это перед колядами приехали до нас сюда убивать нас, в среду. Когда это было – я не знаю, я неграмотная.
Мы сидели в хате все. Мой муж поехал в город, повёз – ещё мы были должны – поставку. А две старших дочки пошли до соседа с куделею, прясть. А я с этими, меньшими хлопцами, была дома. У меня это было шестеро детей, а я сама – седьмая. Дети младшие забавляются, а немец пришёл в хату…
Не знаю я, немец он или не немец, но в немецкой одежде.
– Здравствуйте! А где хозяин?
– Поехал в город.
– Ну, то собирайтесь на собрание.
А я говорю:
– На какое собрание?
– Будете видеть, какое.
А я говорю:
– Мои детки малые, босые, голые, холодно им будет.
Потому что бедно мы жили. Дети малые: одному три года, этому вот – пять лет, и те поприходили девчатки, уже все собрались, семь человек в хате. Ну, я за этого, завернула, несу. А того, меньшего, что три года, старшая девочка несла.
А он говорит:
– Замыкайте халупу и все выходите.
Ну, мы все собрались и пошли. И привели нас под Адама, к мосту. И сюда всех выгоняли. И мы стояли, може, полдня. Аж холодно стало. Дети начали дрожать, плакать. Тут – едет такси из города. А полномоченный был в городе. И Экарт. Это полномоченный и Экарт приехали на такси.
Мы стоим на этой стороне моста, от Адама, а такси стало на той стороне. Сразу повылезли они, и Экарт будет спрашивать:
– Полномоченный, какие это люди? Что ты собрал всех?
А он:
– У-у-у! Вшистки[52] бандиты!
Мои детки маленькие – «бандиты». А Экарт опять будет спрашивать:
– А где ж те полицейские пострадавшие, сожжённые партизанами?
– А-а-а, Сонечка, – будет кричать староста – иди сюда!
А там другую, третью… вызвал что-то человек пять полицейских семей…
А что ж с нами делать? Хотели нас загнать в Адамово гумно, пожечь. Открыли гумно то, поглядели, что там полно хлеба ещё не молоченного и сена, – не поместятся, почти двести человек. Старые, малые, хлопцы, девчата – все вместе, кто только был дома. Не поместятся. Закрыли гумно. А полномоченный говорит:
– Их на цмэнтаж[53] гоните, там убивать, на цмэнтаже. И погнали нас всех, как овечек, во двор. Закрыли.
Кругом немцы нас обступили. Начали нас по десять человек всё выгонять.
Я – семь душ – шла в три очереди. Сразу меня с хлопчиком – я его на руках несу. А после в другую очередь два человека, и третью – тоже. Со мною все не шли, потому что все люди вертелись там, плакали, волосы рвали…
И тогда погнали нас на моглицы[54].
А я его под себя, замотала и упала на него (показывает на взрослого сына, сидящего рядом). Когда начали стрелять. Чувствую: уже моей ноги нема, ранена уже нога. А я уже… Чувствую: кровь кап-кап-кап…
И паспорт я показывала, что ни в чём мы не виноваты. Невзрослая семья ещё.
И это ему пуля через ухо и через шею, три раны. И чувствую, как кровь кап-кап-кап… И паспорт мой весь был в крови.
Ну вот, нас перебили, после – других гнали. Стали, постояли, говорит:
– Вшистким капут.
Постояли, покурили и ушли.
Ям они не копали. Прямо пригонят десять человек, положат на землю… И мы ложимся… Понятно: чтоб человек не видел эти пули. Этак всё в голову, в голову…
Когда моих детей поубивали потом – я уже не видела и не слышала, потому что не подымалась.
Всех перебили, только одна женщина… Детей её побили, она видит, что их побили, а сама скинула валенки и бегом в Поречье. Те уже не гнались за нею и не убили. Но всё равно сохла, сохла она и померла.
А тогда уже назавтра посгоняли подводы, мужчин, выкопали яму такую велькую, как бурт, и тогда все эти трупы постаскивали и позакрывали. Не из нашей деревни мужчины, воробьёвские и рязановские. У нас не было подвод. Наши которые мужчины были, то они поехали на вывозку в лес. Только женщины были дома…»
Говорят, что близость судеб делает людей душевно похожими. Если это правда, то сын Марии Фёдоровны Сосновской, Сосновский Александр Антонович, – неплохая иллюстрация такой закономерности. Сходство их настолько заметное, что начинаешь думать, что, может, тогда, на кладбище, когда мать второй раз подарила Саше жизнь, может, тогда и приобрёл он это удивительное сходство. Оно – и в прямоте характера, и в манере говорить напрямик, словно идти по пахоте с тяжёлою ношею на плечах. А шаги направлены всё к ней, к матери. Даже теперь, через тридцать лет после того.
«…Тогда мне было пять лет. Я помню, как мы сидели с братом маленьким в хате. Зашёл немец – мы попугались. Да к матери подхватились вдвоём. Он постоял, сказал матери собираться…»
А там, на кладбище, во время расстрела, когда мать заслонила Сашу собой, мальчика словно волной накрыло испокон вечное ощущение материнской опеки, чувство безопасности у её груди. Саша припоминает:
«…А я всё матери своей:
– Додому, говорю, пойдём.
А мать возьмёт меня за руку, сожмёт:
– Лежи, не отзывайся.
Когда всех перебили, пошли в деревню те немцы. Давай по хатам ходить, кур брать, поросёнков, начали грабить. Слышно было нам на кладбище, как они грабили тут всё.