ет у нас пробегать по спине, как только выстрелят – так сразу жарко-жарко станет, что кипятком кто-нибудь обварит. Ну, и вот так лежали полный день, пока солнце. Солнце зашло. Тогда они коней запрягли, выстрел дали и подались. А мы тогда уже полежали с полчаса, встали, и руки – что грабли, и ноги уже – просто движения нетути!.. В снегу отлежать босыми-голыми ногами…
Ну, и мы тогда пойдём уже этих ребят собирать. Стали этих ребят собирать, стали кричать им. Которые близко были, те поприбегали, а мой как сбежал – обратно, назад, через озеро, прибился к чужим людям, и он уже там и был. Я стала кричать на всю голову. На меня кричат:
– Не кричи, а то придут немцы и всех поубивают!
– Нехай идут – мне уже всё равно жизнь не интересна, я уже, говорю, одна осталась. Нехай, говорю, идут.
Ну, и они не услышали, не пришли к нам.
А мы пойдём уже тогда обратно, поглядём, где они уже это нас… Где кинули мы своих коней, повозки. Выводим уже тогда по следу, след в след.
Да. Тогда на гору взошли, слышим – в болоте какой-то шорох. Захрустел этот хворост. Мы опять поразбегались по лесу, куда кто. Слушаем. Слышим – говорят по-русски.
– Это, говорим, наши.
Тогда обратно в кучу туда, в болото. А там с Великого Села три человека… Один – из нашей деревни, а два с великого Села, что близ Освеи, такой Семён есть с сыном. Ну, тогда мы пришли к ним, поговорили, как кто откуда уже шёл, а про еду ж – и не толкуем. Двое суток ничего во рту не было. И ни у кого – ничего. Этот уже человек говорит, Вельский:
– У меня есть гороху пригоршни две.
Дак он нам по горсточке всем разделил тот горох, и вот мы тот горох съели и пошли туда, где мы уже бросали всё свое. Приходим туда – кони убитые, сани поломанные, подушки все распущенные – белый, белый весь чисто лес! У кого было сало в кадушках – всё пооткрыто и этой отравой пересыпано, и бумажки эти с мухами нарисованными на пакетиках, что они уже пересыпаны… А люди все убитые, постащенные в груды, облитые бензином и так горят, как настоящие дрова, аж скворчит – когда горят! Ну, и вот, мы тогда там побыли…
Вопрос: – А люди это из вашей деревни?
– Отовсюду были, со всего сельсовета были съехавшись. Вот. И все там погибли. Ну, вот, тогда мы уже идём – пойдём ближе к дому. Идём один за одним – это вслед, человек десять, и слова ни один никому не говорит. Надо остановиться – тогда я за тебя возьмусь, а ты за другого, за третьего – так все и останавливаемся. Послушаем – нигде ничего не слыхать. Тогда толкнёшь один другого по очереди, так и пошли. Такой страх был, так мы не могли говорить, что столько людей лежит и все горят…»
И это, такое – не дни, не месяцы, а годами.
Ганна Бурак продолжает свой горький рассказ.
«…Ну вот, побежали в лес. Завязался большой бой. Уже нам деваться некуда было. Немцы отступали. Мы тогда…
Вопрос: – Это когда приближался фронт?
– Немцы отступали, наши наступали на них. Это уже в сорок четвёртом было. Ну, вот нам деваться некуда, и мы тогда побежали в озеро. Такое глубокое, илистое. Мы влезли в это озеро и за кочки эти, за папоротник держались и лежали в этом… Ну, аж по горло в воде были. И к нам как привяжутся лягушки! Такие большие, страшные – не отбиться. Возьмешь в руку – ка-ак бросишь её от себя подальше. Минут пять нет, обратно приползает к тебе, «ква-ква» – кричит. Мы опять её откинем. Вот так лежали до вечера, в этом озере.
Тогда уже услышали, что машины идут, и наше радио говорит. Мы засмеялись, рады стали – наши поехали! Наше радио говорит!
Вылезли из этого озера и пошли, пошли в деревню Малашково. Там не узнать – был песок жёлтый, а стал чёрный от этих, от снарядов. Ну, тогда пришли из Малашкова на Залугу. С горы мы уже наблюдали, что в Лисне делается. Тут большое движение по большаку шло, а какое – мы не знаем. Ну, и около болота была рожь посеяна. Мужчины говорят:
– Надо идти поглядеть, чьи следы, – немецкие или наши.
Пошли, поглядели и говорят:
– Это немцы.
Это уже наши их погнали. И пошли мы. Договорились, чтоб по одной колее идти, чтоб не попасть на мину. Немного отошли от этой деревни – лежит немец убитый.
– Ага, говорим, попался хоть один!..
Стоим мы на этой, на горе. Ой, спутала!.. Подходим мы это уже сюда, к Лисне, где пилорама, там стояла кухня наших красноармейцев. Они нас увидели – прибежали, нас обнимают, целуют, и мы их целуем и плачем, рады, что уже своих увидели. А они говорят, что мы, говорят, идём от самого Невля и нигде, говорят, не видели гражданского человека, кроме военных. Говорим, что мы тоже не из этой деревни, мы девять километров отсюда. Из этой деревни ещё ни одного человека не было, все в полоне, которые живые были. Ну, и вот они нас тут чаем напоили, накормили, по шинели нам дали, по рубашке по вязаной немецкой дали…
Ну, их там было побито, этих немцев, что страшно. Шла «катюша», по ним как ударила, дак они без памяти в озеро. И в озере было много, дак жара была, лето. Мы их тогда подбирали уже на месте и закапывали, чтоб не было никакого заражения…»
А жителей деревни Городец Быховского района, что на Могилёвщине, звери ловили, используя свои «охотничьи хитрики», страшные и издевательские. О том рассказывает Мария Гавриловна Ковалёва. Она спаслась. И ещё несколько человек.
А четыреста шестьдесят женщин, детей звери тогда настигли…
«…Ну вот, мы были в лесу. Как только немцы в село дак тогда – тёмная хмара – люди в лес убегают. А однажды все выбрались туда. Тут Клёнье спалили, Студёнку спалили – ну ж, люди боятся. Ну, и побежали все в лес: и детей, и курей, и свиней, и всех туда…»
Тем более что деревню Городец фашисты уже пытались убить – еще в 1943 году. Тогда партизаны спасли. Об этом нам рассказывали в Городце женщины. А как оно было точно, мы узнали в хате колхозного бригадира Петра Исаковича Артемова – бывшего партизана. Живет он в Студёнке.
Партизаны 425-го партизанского полка, когда им сообщили связные, что в Городце всех людей загнали в несколько хат и собираются жечь, бросились туда. Партизаны уже знали, сколько немцев и полицаев, где посты: «и потому не надо было рассредотачиваться по деревне». А командовал батальоном как раз местный житель Платон Максимович Цагельников. «Немцев – кого убили, кто удрал». Прибежали к тем хатам с заколоченными окнами, дверьми. Люди сначала боялись откликаться. А вдруг всё ещё немцы, полицаи в Городце, может, их это голоса…
Тогда спасли, спаслись. Но, уже испытав такое, жители Городца по второй тревоге сразу перебрались в лес.
«…Живём там, – продолжает свой рассказ Мария Гавриловна Ковалёва, – в Городец же ходим бульбу копать. Взять что-нибудь, хлеба испечь. Хаты ж стояли. На жерновах где-то намелешь и придёшь ночью в Городец, испечёшь и – ношу назад, в лес. Ну, и так вот… Тут одного изловили:
– Где люди?
– Где ж люди – в лесу.
Он и привёл туда. Ну, как привёл, они давай брать баб. Некоторые поутекали, а некоторых – побрали. Ну и в Городец. И Замошье, и Гуту, и Селибу, и беженцев. Беженцы тут смоленские и всякие… А мой хозяин утёк, и я утекла. Ну, утекла, в болоте посидели… И, словом, немцы дали коня сестре моей и – иди. Она привела детей в хату мою. Ещё одни там были… И немцы говорят:
– Езжайте, забирайте одёжу.
Всё ж ведь там, одёжа там пооставалась, только детей забрали, коров пригнали в Городец. А они, наши, кричат… Раева эта:
– Лёни-ик, иди домой! И я тоже выхожу.
– Ну, вот, Манька, – говорит моя сестра, – поедем домой, мы в хате уже, печь истопила, детям картошки напекла, детей спать уложила.
Ну, мы едем, одёжу взвалили, едем. Ага, холодно было: на Покрова, осень. Ну, и мы едем домой, сейчас, как выезжаем – тут уже люди стоят. Людей вывели уже. Тех, что заперты были: побрали их, привезли, раньше, чем нас, тех людей. Как только мы подъехали, они нашего коня забрали – и сюда, во двор, к хозяину. А нас – в этот табун. А моя сестра:
– Ай, пан, а киндеры? Киндеры, а боже ж мой, а где мои киндеры?!.
А они в хате. Подводит её к нам, к нашей хате:
– Быстро, быстро!
Немец так. А женщина, что ездила по одёжу, это, кричит… Четверо или пятеро у неё было детей. Она кричит:
– Ма-а-ама, веди детей!
Мать её вывела детей – она из хаты, и моя сестра в хату, а сестрины дети на печи спят. И он прикрыл дверь и повёл нас.
Вопрос: – А сестра осталась в хате, с детьми?
– Ага. И ещё некоторые женщины остались в хате. Ну, ладно. Прогнали в конец села. Сюда вот, как едешь, во, из Быхова, где теперь остановка, сюда пригнали. Сейчас пригнали, ну, и тут поставили. Поставили, ну, и стой тут. Боже ж мой, дети кричат. Ага. Они пошли на другую сторону улицы и сейчас – раз, выстрел. А эти дети: «а-а-а-а!» – кричат. Дак одна смоленская баба – четверо детей – дак она говорит:
– Деточки, чего вы кричите, помучуть немного, постращають и пустють.
Ну, тут и мы уже, мы уже тут канителимся:
– А бабочки, а любочки, а что делать, куда погонят?
– Никуда не погонят, – заявляет полицейский, – поубиваем, попалим. Всё вам!
Ну и тут, во, они ещё раз выстрелили. Через выстрел эти люди стали уже канителиться. Они сейчас заворачивают:
– Ком[61], рус, ком, ком, ком в хату!
Вогнали нас сюда, в хату эту. Там, правда, в этой хате, пола не было. Тогда, как бомбежка была, дак выдирали полы, этот пол и всё это. Думали: «Поедем в лес и отсидимся, а война кончится, дак приедем, дак хоть землянку какую из тех досок сделать». Пола там не было. Ну, и нас – сюда. И очередь – р-р-р-р!.. Из пулемёта в двери. Кого убили, кого ранили. Дверь заколачивают и поджигают дом этот.
Там один говорит:
– Тётка Манька, ходи, во тутка светится. Ямка такая, картошку ссыпали.
– Светится! Дай-ка мы будем драть эту землю.
А я уже ранена. Мне уже некуда. Вся вот так в крови. Босая. Покрова, снежок уже, босая и вся уже вот так в крови, голая ж! А боже ж мой! Давай мы так колупать, давай. Темновато тут было – сумерки.