Вот так лежит – навзничь, присыпана, – после мы осмотрели. Платье всё порвано на ней…»
(Ганна Захаровна Дядёла. Видоки Верхнедвинского района Витебской области.)
Бабусе, которая это рассказывала, за восемьдесят лет, она лежала в кровати, уже совсем немощная. Дочь её Барбара Ясюкевич (в хате примак) и соседка Наталья Подгайская, которые хорошо помнят те дни, уточнили шёпотом про ту конфету… Бабуся не смогла сказать: или по душевной деликатности, или из-за уважения к памяти бедной мученицы.
«…Как она кричала! Все млели. Тут же вот, в байне, был такой большой гвозд, сантиметров, може, двадцать. Дак они взяли тот гвозд да ей в грудь… Самокованным гвоздом – в грудь…
А тётку мою на штыках подняли…»
(Ганна Прокоповна Грибовская. Латыгово Верхнедвинского района Витебской области.)
«…А ещё и до расстрела издевались: и вилами кололи, и ногами топтали, и били – ой!.. Дети малые были, дак по живым ногами ходили… А некоторые знали, что немцы яйца любят, несёт которое дитя ему яичек да просит, чтоб не убили. А он как даст ему ногою, дак оно и перекувыркнётся – и с ногами по нему пошёл…»
(Мария Михайловна Скок. Павловичи Слонимского района Гродненской области.)
Тут вспомним ещё и рассказ Акулины Ивановой[68] о том, как фашистскому офицеру мало было своими ногами душить положенных в хлеву на навозе детей, женщин и стариков, и он привёл коня…
Примитивное, ручное зверство – извечная кровавая работа нелюдей.
А было оно, зверство, в новом, усовершенствованном виде, оснащённое современной техникой. Были мины.
Рассказывает бабуся Акушевич, Александра Наумовна, из деревни Столпище Кировского района Могилёвской области:
«…Там было человек двести из разных деревень. В камере. Со мной две девочки было, племянницы. А наши самолёты налетели. Дак они нас и заминировали. Постреляли и заминировали.
А я была неубитая. Ранена в обе ноги. В одну попало, и эту переломало. Дак я притворилась как убитая. Так вытянулась. Кровь на мне – тех, что убиты…
Один нас стрелял из автомата, а другой светил. А потом поглядели, что все убитые, и принёс это… И кладёт… А я думала, это, може, какая бляха, – я ж не знала, что это мина.
Ну, мы уже лежим. И ещё со мной было две, тоже не убитые: одна женщина и моя племянница, младшенькая. Женщина встала и говорит:
– Знаешь, они отступают!
А я говорю:
– Лежите молча. Будем молчать.
Дак она на чердак залезла.
Ну, а я уже лежала, пока наши пришли.
Слышу – двери открыли. Открыли, поглядели и пошли. Это уже наши – красные. Я стала ойкать, стала звать. Одна женщина с ними была, она через порог голову – и говорит:
– Ой, оечки! Женщина живая!.. Мамаша, не становитесь на провод, у вас тут заминировано!..
Они на порог взошли, заплакали. Наши уже. А я девочку разбудила, которая живая, младшую. Она спала. Пять годочков ей было. Наши её позвали:
– Доченька, иди к нам!
А она:
– Отойдите, немцы! Вы мою мамку убили, я к вам не пойду.
Дак солдаты её взяли как-то через мину. Мина ж лежит!..
Я только слышу, что они говорят это. Лежу и трясусь. Они говорят:
– Подай, мамаша, руки и скинь битых с себя. Как же я их скину!..
Один взялся за меня, а тот взялся за этого, а третий снова за этого – и давай тянуть. Как потянет, дак эта нога, что переломана, – в эту мину, в этот провод. Как в провод, дак эта мина – хлоп! Разорвалась. Тех всех и поранило троих. А я уже кричу:
– Ноги поотрывало!
Я воды прошу, а он говорит:
– Воды нету.
Они её отравили, немцы.
– Нет, мамаша, – говорит мне, поглядевши, – ваши ножки целы.
Перевязали меня, и тех солдат, и нас повезли…»
Было радио. Оно не только координировало работу карателей, как средство связи, – оно их тогда и веселило.
В деревне Святая Воля Ивацевичского района Брестской области Авдотья Ивановна Ермолович, в войну дитя, а теперь сама уже мать, даже вдова с малыми неслухами, рассказывала нам про такое веселье. Женщина плакала, вспоминая, как они, несколько малышей, спрятались в деревянном срубе пустого, почти доверху засыпанного колодца, обросшего высоким быльняком, и слышали крик, и плач, и стрельбу – наверху, в деревне, где остались их мамы, бабушки, братики и сестрички, которые сами ещё не умели удирать.
Немцы включили в своей машине радио, оно гремело какой-то музыкой, орало какие-то песни, и дети слышали через это веселье не всё. Не всё они также видели. Быструю Дянку, как называли Авдотью Ивановну сызмальства, подсадили по стенке колодезного сруба, и она видела, – она до сих пор видит, – как немцы, одних людей постреляв, мыли в большой бадье руки, вытирали их белыми ручниками, а потом снова начинали расстреливать. А радио их веселило…
Были самолёты.
О поединке старенькой, немощной женщины с боевым самолётом «люфтваффе» рассказывала нам Зинаида Ивановна Путронок, секретарь сельсовета в деревне Борковичи Верхнедвинского района Витебской области. Тогда ей было девять лет и жила она в родной деревне Волки, где произошёл тот поединок.
«…Не успели мы до этого леса доехать, как налетела вторая партия самолётов и начали жечь хаты. Какой-то жидкостью. Ворошилова бабуся… Её сын теперь в Миорском районе проживает. А тогда был на фронте. Семья большая была. Было семеро детей… Она осталась одна и до последнего свою хату защищала. Они три раза поджигали, а она всё песком три раза тушила… Ну, потом она уже не смогла. Низко-низенько самолёт спустился и подпалил. И она уже была обгоревши, сил не было, и она пошла. У нас называлася такая старосека – лес. А деревню всю нашу спалили…»
В деревне Лозки Калинковичского района Гомельской области убито 476 человек. Там против стариков, детей, женщин и всех других невооруженных, мирных людей был использован бронепоезд. 22 июня 1942 года. Это было очень удобно: лесная деревня растянулась у самой железной дороги, на автоматный выстрел от неё.
Рассказывает Катерина Даниловна Крот:
«…Ну, я в тот день… У меня сестра была и батька, матери не было. Жили втроём… Не могу я рассказывать… (Плачет.)
Тогда я с сестрой была на работе. Стрел открылся. Слышим – поезд идёт, стрел открылся. Мы пришли домой…
Вот характер – говорить не могу…»
Когда-то, можно догадываться, волевая и энергичная, она прикусывает губу и умолкает, чтоб не расплакаться снова.
Хозяйка хаты, в которой мы сидим, Вольга Иосифовна Века, немного старше рассказчицы, сама пережила тот жуткий «стрел». Кроме военного горя, одного для всей деревни, есть у нее ещё и недавнее, уже только своё: погиб молодой единственный сын. Электромонтёр. Тянули высоковольтную линию, и на него «упал столб». Фото весёлого, бравого парня увеличено вместе с давнишним фото матери, когда она, Вольга Иосифовна, и сама была молодая, весёлая. Этот сдвоенный портрет, будто снимок счастливой пары или, ещё более похоже, дружных сестры и младшего брата, висит в простенке под белым, вышитым ручником. Умудрённая давним и новым горем женщина, хозяйка, стоит около своей холодной, белой кафельной печки, заложив за спину руки, и на плач подруги, что в гости пришла из другой деревни, где замужем, негромко, однако во всю глубину понимания, говорит:
– Ты не плачь. Потерпи. Надо терпеть.
О, как же он это умеет, наш народ!..
Подруга успокаивается понемногу и уже говорит снова.
«…Там этот конец, где людей били, уже горел полностью. Уже деревню жгли с поезда. Нас на улицу повыходило, може, человек пятьдесят, и говорим:
– Девки, давайте в лес!
А сестра моя говорит, что не пойдёт. Потому что говорили люди раньше, что и с самолёта будут стрелять, и всяк страшили, а не стреляли…
И вот собрали нас и ведут прямо в тот огонь. Мы просимся, а они нас через улицу ведут во двор, и уже там хлев подпаливают. И так мне хочется, и так же мне хочется утечь!.. Один раз я попробовала. Жито было посеяно около самой улицы, дак я хотела туда, а немец заметил, крикнул и винтовку наставил. И я пошла. Идём, идём, а там, где уже они жгли, сильно много немцев видать. Дошли мы до середины, где уже мы жили, семья наша, а тут стояла хата несгоревшая и огороженная, как и надо. И подружка шла со мною. Дак она говорит:
– Давай сюда удирать!
А на эту сторону ветер клонил, дак всё погорело, и садов не осталось. А иду я, може, метров десять впереди. А потом вот так оглянулась назад. Та девушка побежала сюда, а я сюда. Те два немца – они меня не заметили, и третий не заметил. Я и побежала во двор, а там уже в картошку, в жито и – поползла. А тех всех повели.
Я отползла так, може, метров сто от деревни и лежу в жите, думаю: «Что ж они там будут с ними делать?» Правда, я далековато была от них, оттуда, где их там жгли, – метров, може, четыреста, а може, и больше. Лежу я и слушаю, а их там из автоматов – та-та-та-та – строчат, строчат из автоматов, как завели уже в хату. Лежу я, лежу, а потом вижу – горят уже хаты, и деревню всю осветило. Видно стало, а уже темнеть собиралось.
А поезд так и ходил по пути: сюды-туды, сюды-туды. Как он бил по селу! Из пулемётов да из всего. Аж то жито косит!..
А я в борозде лежу. Потому что я слышала, что мужчины говорят, как на войне, в ямку надо. Лежу я к пути головою, а поезд, кажется, катится в ногах. Так перепугалась, что не чувствую ничего. Лежала я, лежала, уже темнеет. Слышу: машины погудели на Василевичи. И поезд ушёл. Тот, что стрелял.
Я тогда в жите встала, вернулась на свою усадьбу и позвала, може, где кто есть. А никто не отзывается, только скот ревёт, да коты мяукают, да собаки лают… Куда ж деваться, куда идти?.. Пойду я заберу то барахло, что бросила, и пойду в лес.
Подхожу я туда – добро уже лежит, а людей нема, и уже темнеет. Встретила двоюродную сестру, и она сказала мне, что людей пожгли…»
Бронепоезд – техника боевая, только приспособленная для убийства мирного населения.