Была и техника специальная.
С её работой, точнее – со следами этой работы мы познакомились в деревне Костюковичи, километрах в тридцати от Мозыря, вверх по Припяти.
Рассказывает молодой, чернявый мужчина в тельняшке под расстегнутой рубашкой. Припятский бакенщик Андрей Афанасьевич Казак, в хате которого мы сразу здесь остановились.
«…Мне восемь лет было. Я помню так: подошли машины к нам, напротив, где вот мы живём, в центре. Подошла машина с халабудой, с фургоном таким. Стала. Там это, в этой халабуде, находилась бочка. Каждый подходил, да по кружке пили чего-то. Там и немцы, и полицаи были. Наверно, водку.
Народ согнали весь и начали сгонять на берег.
Мы малые были, нас матка за руки держала… Матка что-то сказала на одного полицая. Он винтовку наставил и хотел: мол, я тебя прикончу! Тут мы начали голосить.
Ну, мы в тот список не попали, где быдто партизанские семьи. Потому мы остались. Нас вывезли отсюда.
А когда мы потом вернулись в село, чтоб накопать картошки или жито своё сжать, – всё тут было спалено.
Потом начали колодези смотреть: это уже было после войны. Немцы людей в душегубках травили на берегу, а потом привозили и сбрасывали в колодези. Тут четыре таких колодезя. Душегубка – машина специальная была, закрытая, и газом отравливали…
Немцы сначала людям сказали, что будут привозить малых детей, сирот, чтоб у нас они, в Костюковичах, жили. Дак мы думали, когда они приехали, что это они везут тех детей. А они не детей нам везли, а приехали да нас загубили…»
Больше помнит Дарья Нестеровна Гусак, тогда уже взрослая.
Люди из села были выгнаны на берег Припяти, что и тогда спокойно плыла себе в свою вечность по раздолью зелёной долины, внизу от Костюкович и далековато, если ходить на реку пешком.
«…Нас, партизанские семьи, – рассказывает Дарья Нестеровна, – поставили на берегу отдельно. Мужчин и женщин отдельно. Ещё у меня сестра была, с двадцать четвёртого года. Мать попросила одного полицая:
– Мой дороженький, ты моих этих девок забери куда-нибудь, всё равно нам уже могила.
Дак он нас двоих взял туда, где собирали отправлять в Германию.
Как мы уже шли, дак видели: разбирали в деревне колодези, уже готовили их на людей… А эти душегубки, знаете, ещё только подъехали. Такие они, как вот ездят наподобие кузни у нас. Только у этих цвет тёмно-зелёный, а там, как бы вам сказать, салатовый. Их две было: одна на берегу, а другая тут, подъехавши, к колодезю.
Они, знаете что, сидели на берегу, мужчины, их посадили в ряд по шесть человек… То один ещё оглянулся так, – это Гриша Адамовский, – а немец подошёл и прикладом как даст сюда, по шее, дак он вот так повесил голову, и кровь пошла из носа, изо рта. И он больше не поднял головы.
У меня мать и отец остались там…»
Некий Иван Рачицкий, чёрная душа, перед войною ловкий приспособленец, что залез было, если брать по его масштабам, довольно высоко, помогал карателям распознавать в толпе костюковичевцев партизанские семьи и тех, кого он считал помощниками партизан.
«…Дак одних оставляли, а других выводили, – рассказывает ещё одна тётка, постарше, Дарья Миновна Карась. – А тех, которых оставили, а потом убили, – тем говорили, что их повезут катерами. Только их не повезли катерами, а четыре колодезя напихали. Вот в этом одни женщины, в этом одни детки. Там два колодца – одни мужчины… Они поделили их.
Как приезжала наша комиссия, русская, раскапывали. Дак тут одни мужчины. Голые, голые! Раздевали их.
Отец один пришёл, сына своего узнал, он наверху был, и похоронил на кладбище. Целенькие все были, непосгорбленные и ничего. Словом – они травили. Если бы кидали живьём, дак человек корчился бы, гнулся бы в воде, а то они целенькие, ровненькие. Лежали, как их побросали, так и лежали…»
Каратели старались, чтоб их работа была «чистой», чтоб её в деревне тогда никто, кроме их самих, не видел. На берегу Припяти людей сажали в те «салатовые автобусы», в каждом из которых помещалось до шестидесяти человек[69], в дороге до деревни люди удушались выхлопным газом, около колодцев их хозяйственно раздевали и голых бросали вглубь. Всё делалось настолько исправно и тихо, что те, кто оставался тем временем около реки, сидя на земле лицом от деревни, ничего не видели и не слышали. Те же, кто был в тот день осуждён не на смерть, а только на временное изгнание из родной деревни или на вывоз в Неметчину, были уже выгнаны и вывезены из Костюкович. И всё же видела Дарья Гусак, когда её гнали мимо, как готовили для людей колодцы, видела и тот «салатовый автобус»… Видела, однако не знала, что тут к чему, и разобралась более-менее только после, значительно позже, когда над теми карателями, которым не удалось удрать или замести следы, состоялся суд, и на суде том побывали люди из Костюкович.
Определение «Чингисхан с телеграфами» принадлежит А. И. Герцену. Символ бесчеловечности виделся ему в середине минувшего столетия вооружённым уже не только саблями да луками, но и телеграфами, пароходами, железными дорогами, ружьями Минье и ракетами Конгрева…
Уничтожая мирное население, фашистские чингисханы разных рангов пользовались и методами своих предшественников, и новой, совершенной техникой. Были у них автоматы, мины, автомобили, радио, бронепоезда, самолёты и суперновинка – их изобретение – Sonderwagen или Gaswagen – душегубка, передвижная помощница концлагерных газовых камер.
Альберт Шпеер, министр вооружения и военной промышленности Третьего рейха, отсидев двадцать лет, отмеренных ему на Нюрнбергском процессе, написал «Воспоминания». В этой книге про своего друга и фюрера он говорит так:
«Гитлер был первым, кто сумел применить технологию для целей массового преступления»[70].
Сколько мук, сколько ужасающей античеловечности стоит за словами этого компетентного свидетельства!..
«Селекция»
Приходит очередной эшелон с «переселенцами» с Балкан или с Востока, людей выгружают, грабят их вещи в казну рейха, самих гонят колоннами в лагерь и, построив, выбирают, разводят: кого сразу в крематорий, в огонь, а кому ещё, пока голод не съел их мускулы, работать на пользу фашистской Германии.
«Селекция» – так это называлось в освенцимах и майданеках.
Цели, которые фашизм осуществлял на фабриках смерти, в концлагерях, реализовались также и в белорусских деревнях. И тут – с одной стороны, массовое уничтожение «ненужного» населения, а с другой – охота на рабов, ловля людей для работы в Германии.
«Селекция», отбор: кого убить сразу, сжечь сегодня, на месте, а кого завтра – тяжёлым трудом, голодом в Германии. Цели – те же, что и в лагерях смерти. Только приёмы, методы – приспособленные к условиям, когда жертвы, люди не окружены колючей проволокой, когда вокруг поле, кусты, партизанский лес…
Стефа Петровна Коваленя. Осово Солигорского района Минской области.
«…Война была, мои милые. Мужчины спасалися, а мы бабы, думали, что мы будем жить, что это мужчинам надо спасаться. Я вижу, что очень едут подводы. Говорю:
– Ты утекай, а я буду с детками.
А он и сбежал, спрятался. Дальше едут, приехали, окружили, оцепили – уже нам некуда. Забрали нас. У меня шестеро детей было. Больная лежу. Меня пришли и выгоняют. А у меня дитятко грудное было, маленькое. И все детки дробненькие. Один теперь живёт, а те погорели. Забрали нас, повели в гумно.
Зашла я туда, а хозяин там – поймали, завернули где-то…
Отсюда нас погнали в Забродье. Забродских попалили раньше, мы не видели. Загнали нас в сарай. Взяли они этих людей и ставят. Которые с детками – тех в одну сторону, а этих, которые свободные, здоровейшие – тех в другую. Дак тех погнали, а нас – там гуменце было такое – нас туда. А те, которые здоровейшие были, говорят:
– Зачем нам дожидаться, чтоб нас побили, уничтожали, давайте двери сломаем. Дак кого убьют, а кто утекёт.
А они, должно быть, услыхали, какой-то переводчик там был. Они сейчас двери открыли:
– Кто желающий на работу?
Ну, эти вышли. А я куда с детками пойду, детки у меня дробненькие. Сама негожая была.
Переночевали мы там с детками. И они чуть свет давай нас разводить. Человек по десять. Берут и ведут. А куды – мы не знаем. И видим, повели в ту сторону и там загорелось. А они идут по нас. Они заведут, да побьют, да поджигают. Ну, и меня с детками завели. Моего брата жёнку с детками. Моего батьку… Тоже этак… (Долго плачет.) Пулемёт у каждого… Идут и стреляют… Мы так попадали, лежим, лежим… Я будто в яму какую залезла – не слышно. Нас они сразу не подпаливали. Меня в ногу ранило, а я ничего не чувствовала. Меня будто кто подымал, подымал вверх… Нема никого. Я подняла голову. Ой, в хате они ещё! Я обратно так упала. Потом ходят и один одному:
– Ну что, всех побили? – А другой говорит:
– Алес, всех.
Лежала я, а они походили, походили, ушли. Они ушли, я встала, нашла братову жёнку, так за голову – подёргала, подёргала: «Авдотья! Авдотья!» – она не отзывается. Поглядела, что они все неживые лежат. Что мне делать? Страшно сидеть, гореть живой. А из меня кровь течёт. Думаю, всё равно ж меня поймают. А ещё снег был. Дотащилась туда, за хату. Вышла туда – за корчики, поползла на четвереньках. Кровь… Думаю, всё равно ж меня поймают. А деревню подпалили, это Забродье. А потом прибилась на болото немного, там со мной девочка была. Её мать и всех детей убили, а она осталась. Горохова Ивана дочка. Мы с нею – в стог, немного выдергали, да посадились, а ноги мои замёрзли, в ботиночках сидела в той воде. Утром сидим мы, я ж никуда не годна, ослабела, нога раненая. Анюта говорит:
– Пойдём.
А я говорю:
– Дитятко, иди куда хочешь. Мне нельзя. Я, говорю, погибну тута.
Вижу, перед нами стог загорелся. Вижу, а они едут мимо нас. Обоз. Девочка:
– Ой, утекаемте!