– Вперёд!
А всех, кого повытаскивали из рядов, – назад, в село. В дом их погнали, и в сенцы. И ещё в два дома…
А когда вернулись из лесу те, что были в лесу, дак они уже горели. Дак они багры брали… Они их тут поворачивали – узнавали, каждый своего. Хоронили потом. Вот тут памятник стоит. Много, много – може, дома четыре заполнили!..
А нас гнали на Погорелое сначала, семей десять с детьми. Потом прошу девок:
– Девки, утеките которая. Партизаны ж не все пропадут, хоть скажете, кто живой, а кто…
Боялись, никто не утёк. Девчат несколько там шло с нами. И никто тогда, никто не утёк. Тогда нас в Буду загнали и закрыли в сарай. А мужчин отделили и в истопке заперли. Дак мужчин там много было, а помещение малое, дышать было нечем, дак они потолок подняли. Ну, а нас загнали в сарай, все ночевали. Ну, а назавтра выгнали и снова построили, и снова так же выбирали. Ещё наших семь женщин с детьми выбрали.
Вопрос: – Что-нибудь спрашивали или просто так: посмотрит и выбирает?
– Так вот посмотрит и за руку вытащит или за воротник вытащит – а остальных уже погонят в Лапичи. Дак многие сами просят. Тут у нас одна женщина была, уже старая, дак она говорит:
– Паночек, я уже старая, не дойду в Лапичи.
Сама в огонь… А какую насильно вытащит – чёрт их знает! Я не знаю, как они узнавали…»
Куда, в какую шеренгу проситься, люди не знают. И многие – сами в ту, которую как раз осудили на смерть, на сожжение. А палачам вон как весело играть «в кошки-мышки»: ну, ну, бабка, гори, если сама напросилась!
«Дак тех в истопку загнали, а нас повели в Лапичи. Их сначала в истопку загнали. После, говорили, погнали в Полядки и там сожгли. Семь женщин с детьми. А одна девочка большая была и с ней четверо младших, дак она тоже сама просится, говорит:
– Паночек, я не донесу.
Одно с ней было маленькое.
– Ну, дак становись тут!..
И её, ту девочку с детьми, тоже загнали и спалили… Не знала и попросилась…»
Это они любили – повеселиться, «трудясь». В Збышине Кировского района убили всех, кого нашли, а в живых оставили двух стареньких женщин по семидесяти лет, а одна ещё и слепая была: «Нехай живут – Советскому Союзу на расплод будет!..» Это их так опьяняло – власть над жизнью и смертью людей, целых семей, целых деревень. Шурупчики огромной бесчеловечной машины, механические исполнители воли «высших», тут они тешили свою душу властью над другими – чувствовали себя «арийскими богами», что сами себе выбирают человеческие жертвы.
Другой район, другая деревня, другой рассказ…
«…Сидели мы в той хате, може, два часа, а може, и больше. В крайней хате. А потом уже двое идут. Один переводчик, а другой такой высокий немец. Нахрамывал на правую ногу. Палка у него была. Держит палку эту резиновую… Ну, знаете… Как открыли хату – стали в дверях и смотрят. Поглядели, поглядели, семьи полицейских сразу вычитали и вывели. Ихнее родство. А нам уже всем, значит, положено погибать… Ну, там у нас был по неделе староста. Один человек был старостой, другой был старостой, третий… И тут он подошёл и стал просить:
– Отпустите меня с семьёй…
Он как будто бы им служил. Може, они его и отпустили б, но тут жена подходит и говорит:
– Паночки, отпустите, нас партизаны сегодня обидели – кабанчика забрали…
Немец говорит:
– Дак что – ты партизанам кабана отдала!
Палкой ударил по голове, в первую очередь забрали и повели их… Повели, а куда повели, никто ж не знает. Подходит другой человек:
– Отпустите меня. Комендант – мой сродственник. В Старобине.
Долго он им что-то говорил, а им терпения нема, им уже охота бить, а он всё говорит. Опять они палкой по голове, и этого забрали, и семью, и тоже повели…
А моя девочка стоит, старшая… У меня четверо было детей, а беременна я была уже пятым. Подбегает она:
– Папочка, всех людей ведут, все просят, а ты не просишь… Хоть бы ты, папка, попросил! Эта ж вот хата будет гореть – будут наши глазки выскакивать… А ты, папочка, никого не просишь…
А батька говорит:
– Дочка, активу своему вон как дали, а нам уже и бог велел погибать.
– Ну, папочка, ну, попроси!..
И к этому переводчику…
Она ещё и в школу не ходила, маленькая была. А этот переводчик поглядит, поглядит на людей… А моя всё просит:
– Папочка, попроси!..
Правда, муж подошёл да и говорит:
– Господин переводчик, я хочу о чём-то вас спросить.
Милые мои, я ж говорю – или это судьба такая, или что.
– Я, – говорит мой, – человек нездешний, приезжий, специалист по найму, кузнец. А если жить буду, то пользу хоть какую дам, какой вам интерес, что вы меня убьёте…
Он что-то погергечет тому немцу, а тот зиркнул глазами и говорит:
– А много у тебя киндеров?
Мой говорит:
– Вот стоят.
Ну, говорит:
– Кузнец, всё равно ты ж один день только поживёшь.
А мой говорит:
– Старая пословица: кто тонет, тот и за бритву ухватится. Хорошо и пять секунд пожить.
То, мои милые, бил людей, визжал, а то, видите, как утих…
– Ну, говорит, бери свою жену, детей и иди!
То ли судьба такая, то ли кто счастливый из детей?.. Когда мы шли из хаты, дак он говорит:
– У них много киндеров – в коровник. Много детей – жалко выпустить…»
Мария Ефимовна Маголина, от которой мы в деревне Заглинное Солигорского района Минской области услышали эту историю, всё ж, схитрив назавтра, спасла своих детей. В коровник они не попали, а после войны и ещё пятерых родила: она – и теперь ещё женщина моложавая – мать-героиня.
Но, видите, как тот «с палкой» рассуждает и чувствует: как раз как и положено фашисту. Не детей пожалеет, а пожалеет, что их «много» у этого кузнеца, которого он хотел отпустить: может, сгодятся его мастеровитые руки. А у человека, оказывается, вон сколько детей! «Биологический потенциал»… Нет, «в коровник», в огонь их!
Да что там о кузнеце говорить, они вон и старосту, который им служил, и того убивают заодно со всей деревней – по той же причине: детей слишком много!
Это уже в другом месте – в Разлитье Борисовского района Минской области, о чём рассказывала Анастасья Дмитриевна Шило.
«…А старшина наш… или староста – чёрт его знает – дак этот хотел с ними ехать. А они плюнули на него и не взяли: детей много. Старосту первого и убили. Левона…»
Если и были чувства у этих фашистских «сверхскотов», так «чувства-наоборот».
Но наступает час расплаты и тогда…
На Витебщине было: ещё один такой – так же поделил деревню на «нужных рейху» и «ненужных», на живых и мёртвых, и вёз уже на машинах «немецких рабов», а тут остановилась колонна, крик: «Партизаны!» И сзаци и спереди. Дак этот «бог» – бац и лежит! Вывалился из кабины, потерял сознание. Сразу забыл, что он какой-то там «сверх», что смерть – его «добрая подруга». Это ведь не чужая смерть, а своя!..
К другим расплата пришла позже. Главный «селекционер» Розенберг вместе с фюрером планировал миллионные смерти хладнокровно – а когда самому пришлось, когда петлю увидел, так этот сверхчеловек – сразу в обморок! Всякие слова о «приказах сверху» и о своей незначительности, мизерности, солдатском послушании – также были потом. А пока что:
«…А тут уже в эту деревню немцы заходят. Мы идём домой, а тут уже по дворам ходят немцы. Только я прибежала домой, а уже гонят на собрание. Гонят на собрание, спрашивают, сколько лет, а у меня мачеха была. Она говорит:
– Она ещё малая девочка…
Выгоняют из хаты всех на собрание. Подошли мы туда, уже из села…
Один был картавый малец. И он голосит, и бабы голосят все, дак он ругается, камень схватил и – на этих, на полицаев… И полицай один:
– Во – дурак, а хочет жить!..
И матом на него.
Подогнали нас в конец деревни и хотели кидать в яму. Яма была силосная. Но они говорят:
– Погоним дальше.
И погнали нас до речки, а начали отбирать: которых в Германию, а которых…
Отобрали нас несколько человек, а тех погнали убивать уже…
Нас, молодых уже, погнали назад в деревню. Ходят всё, разговаривают. Мы стоим на дворе там на одном. И там две бабы спрятались… это баба и два пацана. Правда, они… немцы настоящие. Не разговаривают. Там разговаривают дальше, а они по-немецки. Вот я-то слово помню теперь, как я слыхала:
– Ком раус! Ком раус![71]
А они сидят под кроватью, эти бабы. А они их вытаскивают. С детьми: два мальчика и две женщины. Вытаскивают они их вон, и мы стоим это на дворе. Немцы стоят около нас, чтоб мы не поутекали. Ах!.. Тогда выгнали их во двор и только слышим – пок! А это дети: «ай-яй-яй!..» Пок! – второй раз, и эти опять в крик. И четыре раза выстрелили и убили их… И убили их, а нас всю молодёжь, которую оставили, погнали…»
Рассказывала Мария Фёдоровна Верховодка. Иканы Борисовского района.
Из той же деревни – Тимофей Микитович Тарасевич.
«…Моя хата была около кладбища. Жену с детьми забрали и убили там. А я в подводы, возчиком поехал. Приехал домой, а тут уже все убитые. Когда убивали, я тут не был. Нас было человек пятнадцать в подводах. Приехали, а вся груда эта – убитые и сожжённые… Все чисто побили, никого не осталось. Где ж люди? Пошли искать, а они так во: как горели, локтями в землю, так волосы обгорели, а головы – как капуста, белые кочаны.
Сот около семи убили. Тут ещё немцы дорогу расчищали, что партизаны лесом завалили, взяли из Горелого пятьдесят мужчин да потом и их застрелили, – они шли домой и зашли сюда, дак они их переняли и побили. Которые утекали, дак и на поле побили. После находили по кустам.
Потом ехали из Плещениц чужие возчики, и тех переняли, и тех сюда, побили…»
Так уж втянулись в дело, что и про «селекцию» забыли.
Так и пошли бы. По всей Земле…
Безысходное горе
Шли дожди. В конторе совхоза «Ухвала» Крупского района Минской области нам сказали, что, пока не подсохнет, в деревню