Сначала говорила одна Ядвига Яковлевна Глот.
«…В воскресенье рано хлеб партизанам у нас собирали. А потом я позавтракала и пошла на поле с моей старшей. Коноплю пошла я расстилать. И тогда мы стелем и видим: идут два партизана. Шли в село… А потом дочка говорит:
– Мамо, глянь, чего это люди так бегут.
Когда я глядь – бегут уже по огородам, по загуменью. Народ этот весь.
– Ай, – говорю я, – дочка, там уже у нас, може, немцы.
Мы кинули ту пеньку и побежали.
И бежали мы. Собака была около меня. Бежим, а уже там вот, недалеко, цепь идёт. И люди уже валятся. Уже убивают людей. Я говорю:
– Ну, дочка, убьют нас.
А у меня трое детей осталось дома. Мальчик и две девочки.
– И детей поубивают, и нас поубивают тута… Но, правда, не… Только собаку мою убили около нас.
Я говорю:
– Ну, собаку убили и нас убьют.
Не, нас пропустили – как раз вот тут, около тока. Я на той стороне жила, там моя хата была, где теперь огород. Я прибегаю на двор, а мои дети под забором сидят. Тогда я говорю:
– А батька где?
Когда я из дому уходила, дак мой брат с ним сидел и его сестра.
Они, говорят, побежали в лес. Дети мои так говорят.
Я в хату вошла и сижу уже с детьми. Один приходит. Автомат наставил.
– Где муж?
А я говорю:
– Там, где и вы.
Так я ему говорю. А он:
– А почему мальчику только год? (Маленький был у меня.) Почему киндэр малый?
А я говорю:
– Что, только с мужем можно, а без мужа нет?
А он:
– О-о, матка!
Ну, и он тогда в хату зашёл. Обошёл, обошёл, а потом говорит:
– Воды!
А я думала, что «вон!» Я тогда хватаю детей, выхожу вон, а он говорит:
– Не, матка, воды дайте рэнки[72] мыть.
Ну, я тогда воды в таз налила, полотенце повесила. Он руки помыл. И тогда ведёт меня в другую половину за перегородку, чтоб я кровать постелила. О, холера! Ещё чего!.. А это они раненого принесли в хату. А это врач, видать, был. Потому что он же перевязку ему делал. Тому немцу. Тогда я ему постелила. Правда, он сказал убрать всё чистое, покрывало с кровати, только простыню я оставила. Они положили, перевязали. И сейчас его понесли на носилках опять…
Ну, а я вижу: горит уже Андреев ток. А тогда давай уже из хаты выносить – тряпки какие, одёжу. Сюда – в сад.
А тогда уже меня за детьми не пускают в хату. Я стала просить, что у меня ж дети малые в хате. Они меня пустили. Я этих троих детей взяла и вышла на улицу.
Ну, тут мужчин в один ряд поставили, а баб – в другой. Мужчин впереди погнали, а нас позади уже. Некоторые попрятались, а мы…
Мужчин погнали в одну сторону, а нас – в магазин заперли. И сидели мы там с воскресенья до среды. А в среду уже рано самолёт прилетел и нас уже выпустил. Пришли домой.
Ну, что пришли – когда уже всё побито, сожжено…
Вопрос: – А как вышли, так что вы тогда видели?
– Ай-яй-яй! Как мы только вышли, дак один через одного летели. Сами не знали, куда нам бежать. Вы знаете, сидели с воскресенья до среды. Не пили и не ели. А дети малые. Я ж не знаю, год моему малышу был или ещё нет. Он теперь живёт в Пинске, мой сын.
Вопрос: – А потом вы пошли на то место, где мужчин убили?
– Доставали мы их. Кто кого узнает, тот того и достанет. Мы своего брата достали только вот так – от поясницы по колени…»
Убиты мужчины, хозяева, отцы, братья, мужья, сыновья.
Говорят об этом, подключившись к разговору, Катерина Глот и Барбара Барбуха. Первая – сдержанно-рассудительная, а вторая – тихая, задумчивая по натуре – та, которая долго сидела, как бы ничего не слыша, с опущенной и подпёртой ладонями головою. Теперь они говорят чуть ли не разом, дополняя одна другую. Говорят о том, как тогда было с мужчинами.
«…Как их загнали, – говорит Катерина Осиповна Глот, – то мы ж не заметили, как загнали… В воскресенье нас заперли, а в понедельник приходит туда немец и переводчик, и вот переводчик говорит:
– Скажите, где какие партизанские семьи?
Ну, все молчат.
– Кто скажет, того мы отпустим домой. Не будет сидеть. Будет живой.
Кто ж это, говорите, выдаст?..
Почему? Авдотьина Манька и ещё одна пошли показывать эти партизанские семьи. Перво-наперво к моей сестре во двор.
– Вот, говорят, её мужик и три сына в партизанах… Ну, и что… Там были лужи крови… Её избили. А после её привели и партизанку избитую привели с нею. Мою сестру как пырнули, дак она и полетела. А потом подошла ко мне и говорит:
– Не признавайся ж, что ты моя сестра, а то и меня убьют, и тебя убьют.
Ну, дак она так в уголке сидела, а я в другом во с детьми сидела… И партизанка около неё сидела… А потом не убили, не вывели её, а вместе нас всех выпустили. Ну что ж, она пришла и, може, месяца два или три побыла да и померла. Избили совсем…»
«Они бы нас сожгли, – говорит Барбара Семёновна Барбуха, – но вот раньше освободили нас, самолёт приехал, в среду прилетел, спустился во около магазина, где продуктовый. Это немецкий был самолёт. Вылезли два человека и идут сюда. Пришли, и стал один рассказывать. Этот говорит, немец, а переводчик будет говорить:
– Вот благодарите во этого начальника: он вас освобождает. А так бы вас сегодня уже не было.
А старушка одна, старенькая, вот этой женщины свекровь (показывает), как он сказал спасибовать, дак она бух на колени, да хотела ему руку, видать, поцеловать – бог её знает, что этой старухе… Мы уже свету не видели… А он ей… как держал такую палку, дак он этой старухе – палкой. Этот освободитель. Тогда она, эта бабка, чуть поднялась, старая. И люди бежали через неё. Боже, боже!..»
Марта Васильевна Лашкевич, бабуся годов под восемьдесят, припоминает предсмертный час своего мужа:
«…Он шёл посмотреть коней, и с мальчиком. Сына моего того нету, в армию пошёл и не вернулся. Батька говорит:
– Ты малый, а я старый, нас с тобой трогать не будут, давай пойдём коня приведём.
А они уже окружили деревню. А потом говорит:
– Не, сынок, мы уже не пройдём, видать, погляди, как уже нас окружили.
А мальчик во, немножко больше этой девочки был.
– Вернёмся, – говорит батька, – домой.
А потом к соседу зашли и говорит:
– Знаете, може, уже мы погибнем теперь. Нас окружили в кружок.
А сейчас входит немец и говорит:
– Вон!
Этих мужчин. Там мужчин человека три собралось. Мужчин этих на улицу. Как поставили они их, дак он, батька, этому мальчику говорит:
– Иди ты, сынок, домой, иди в хату. Меня, говорит, убьют.
А этот мальчик ещё побежал аж вон – за село, а потом он вернулся и попал в этот магазин. Это уже с нами. И там сидело пятеро детей, и ещё эта моя золовка. И это уже нас выпустили.
А муж мой в огонь попал как раз. Часть их поубивали, а часть сожгли…»
Таких деревень, где каратели уничтожали только мужчин, очень немного встретилось нам в тех районах, где мы побывали. Обычно убивали сначала мужчин, а вслед за ними – всё остальное население. Но были и другие «варианты»…
В деревне Осово на Кличевщине Могилёвской области живут Анастасья Змитровна и Миколай Федосович Голоцевичи. Он – тихий, прилежный портной, она – расторопная и энергичная хозяйка дома. От них первых мы услышали рассказ о трагедии их родной деревни Лютин, из которой они переселились сюда, в Осово, после войны. Мужчина как мужчина: начал говорить, как для протокола, сухо и скупо. Жена перехватила инициативу. Семейная пара живёт, видать, так дружно, что у них нет проблемы, кому говорить, кому слушать: думают одно, а высказывает тот, кто первый успеет.
Мы и подаём этот семейный рассказ, как записали: рассказывали то муж, то жена вперемешку.
«… – Значит, приехали, – начинает муж, – деревню оцепили и заходят в каждую хату и сейчас же и поджигают…
Перебивает жена:
– Выселяли всех на выгон. Все из квартиры, кто сумел, вынес, а кто не сумел – не вынес.
Вот мы сидим на выгоне и глядим. Они очень хорошились, на себя глядели, что красиво на них лежит одёжа. Так они на себя поглядывали… А говорят они – не понятно, что они говорят. Вот когда немец говорит, дак понятно, что это немец. А то он не может ни по-немецки, ни по-русски.
Ну, вот мы там сидим, думаем, что они будут с нами делать. Они поставили вокруг нас пулемёты, так во всех этих четырёх углах, оцепивши нас. И мы сидим. Потом они сказали так:
– Идите, женщины, домой и двенадцатилетние ребята. Идите домой и гоните ваших курей, гусей, свиней, коров. Тогда мы отпустим ваших отцов.
Отцов они уже вакуирують в школу. Ну, мы и пошли домой.
А его (показывает на мужа) погнали в школу.
Ну, мы, – какой был там скот, конечно, не жалко, хоть бы отпустили хозяина – всё это взяли и погнали. Ещё наша корова взяла да хотела утечь. Мы ж уже боялись страху, дак мы её не пустили в лес. А загнали её туда, прямо, где школа. Думаем, если корова там, дак хозяина отпустят.
Потом же они не пущали. Но он сам как-то сумел, выбрался между коровами.
Мы дома сидим и глядим, что будут делать. Один немец зашёл и говорит:
– Снимите вот эти часы!
Мы взяли их, сняли. Не, не говорит, а просто показывает. И детский матрац ещё лежал на полу. Дак он показывает: «И это уберите». Мы и это взяли и вытащили на двор. Как выносили, дак маятник и всё там нарушили.
Некоторые полицейские подходили, повертели их, те часы, покрутили и бросили, не взяли.
Ну, дак мы и сидим на этом дворе и думаем: «Или отпустят этих наших хозяев, или нет?» А хаты там, деревню, запалили.
Потом подходит один немец, заходит в дом, у нас было три стола в хате, эти все три стола сложил в кучу, чем-то облил и запалил. А потом вышел во двор, с тэй стороны такими пулями выстрелил и с этой стороны, запалил. И дом этот горит. Мы с сыном старшим, Явгенем, – он теперь в Бобруйске живёт – стали воду носить, дак они по нас стрелять, и этого хлопца ранили. Он упал. Ну, а я перестала уже носить, заливать дом, когда горел.