Слышишь это в самых тихих голосах людей! Ко всему миру обращённое…
Прасковья Адамовна Орловская из деревни Городище Логойского района Минской области.
«…Соня первая была, Миша, Ванька и Лёник был. Лёнику было девять месяцев, младшему, а Соне, видать, уже годков было тринадцать. Старшей. И Мише было девять лет.
Подойду я детей будить, а он: «Не трогай». Не знаем, что делать. И там горит, и там горит – всюду горит… А уже бегут и к нам в белых халатах, а ночь – видная. Ай, что ж мы будем делать? А у нас в хате да был старый пол, и эти половицы прогибаются. Дак мы с ним говорим, а только они в хату, дак он скоренько да в ту яму. А я стою. Уже не будут же они меня трогать. Один в пороге с винтовкой стоит, а другой подошёл так вот и говорит:
– Огонь зажигай!
Правда, они сами, кажется, зажгли эту коптилочку маленькую… А это моё маленькое, девять месяцев, что в колыбели, проснулся и стал плакать. Я подошла, взяла его на руки. Взяла это дитя. А я – как стояла, в этом пинжачке… Да зимой. Хорошо, что взяла платок, такой вот был пеньковый, большой. Дак я его прижала к себе. Эта Соня, старшая, проснулась. Я и мигнула: «Соня, иди ты со мной». А те разоспались, никак не разбужу их. И подойти к ним боюсь.
А меня уже так тянет за порог – ну, уже не могу…
Вышла ж я в сенцы с этим дитём… Не могу… Этот пропустил, что стоял… Не могу в хату вернуться – всю трясёт… Я дальше ещё, во двор – никто не бежит за мной. Я за хлев ещё… А потом слышу уже – горит хата, и выстрелы, и всё уже там. Трещит и горит. Сижу я в этих кустах, близенько около хаты. Ой, ой, ой – не могу ж я выдержать, трясёт всю… Слышу – Соня моя плачет за хлевом… Живая выскочила из хаты…
Выскочила я в эти кусты, а там соседка, Стефка. Да говорит:
– И моего же Гришку убили, и дитя убили!.. Хорошо, что ты уже хоть с этим дитём осталась. А у меня ж так никого нема!..
Иду я… Там такая баня была. Иду я к этой бане, гляжу – тогда и мой уже вылез из ямы, говорит, что хата загорелась, а он вылез из ямы, потушил эту хату, и детей положил в эту яму – Мишу и Ваньку. Убили. И Соня ранена была. Они все лежали на кровати. Они как сказали: «Ложись!», дак она с печи соскочила и легла. И через неё только пуля прошла, она и теперь больная.
А они огляделись, что наша хата потухла, и обратно до этой хаты, и подпалили. Хата гудит прямо, дак он тогда выскочил из той ямы, где забитых хлопчиков положил, и через окно. Тогда он пошёл… И я туда прибежала с дитём… Тут мне собрали кто что – кто платок с головы скинул, кто какую одёжину – я то дитя завернула. Иду ж я уже в Селец. А тут муж говорит, что ещё ж и наша Соня жива. Я и сама слышала, что она плакала, но нигде ж не найду я тогда… Пришла я в Селец, а моя Соня в Сельце. Люди ж боялись тоже: она заперта в хате сидит.
– Мамочка, я ж ранена.
– Что ж делать с тобою? Куда ты ранена?
– А я ж не знаю. Я ж бежала голая и босая. Я ж бежала в Селец и всё обморозила, в одной рубашечке бежала. Я ж отморозила и руки и ноги. Меня обмотали, и я тут лежу. Осмотрели, что я ранена, дак с окон сорвали занавески, перевязали меня… Мамочка, езжайте куда-нибудь, а меня потом заберёте. Тут же никого нема.
Ну, я, правда, поехала в Прудище, мне помогли там.
А мой муж поехал в Веснино, там моя родня. Назавтра мы собрались… Приехали мы в Веснино, а тогда и туда наехали они. Там одного забирали в полицию. А я же как в том страхе была, дак я тоже утекала. Эту мою девочку Соню, привезли партизаны в Веснино, до моей родни! Распухши такая, бедная, рада, что меня увидела. Мы с нею поплакали…
А тут сразу наехали они. И тут места нема. Я это за девочку, за хлопца маленького, Лёника, замотала его в постилку, как побежала – дак повалилась на лёд и это дитя убила… А боже мой миленький, а что ж мне делать уже! Не могу жить – сама дитя убила! Ещё и теперь не могу жить, как вспомню… Несла я потом, несла, а развернули ту постилку – неживое дитя!.. Хоть ты сама ложись да помирай…
Да как-то вот осталась жива и сама до сих пор живу. А как вспомню – дак зачем я живу?..»
Степанида Михайловна Дардынская. Жилин Брод Слуцкого района Минской области.
«…Ну, и давай забирать всё имущество. Позабирали это всё. И мужчин там, женщин, которые помоложе – вроде это уже гнать скот и всё остальное. А потом – в каждую хату и давай убивать. У меня шестеро детей было, но они не то что дети – и двадцать седьмого года и старше. Старший сын стал говорить, он был в военном бушлате, он говорит:
– Мама, идут нас бить.
Пока я глянула в окно, дак они уже на кухне. Трое пришло уже убивать. Дети младшие ко мне, а я ему говорю:
– Хоть бы ты скрылся куда, а то заберут в Германию.
А они как влетели, дак на его: «Партизан!» – да к нему, а другой – ко мне. Дак я, когда убивал моего сына, дак я вот так глянула на него, на сына… И девочка у меня на руках, дак он в меня стрелял, не попал уже в голову, дак вот здесь пуля прошла и вот где засела. И девочка у меня, три года, была на руках. Дак я не знаю, или я её задушила, когда упала, но я уже не чувствовала больше ничего никакого. Стали дети кричать, стал он стрелять в этого старшего хлопца, да в меня – дак я уже не помню тогда… Пришла в себя, поглядела на этих детей по хате – известно, убитые. Посидела да опять легла. Да уже лежала. Крови было много в хате. Они приходят в хату обратно. Те или не те – я уже не знаю. О чем-то полопотали и ушли. Они, наверное, не заметили, что я живая, они б добили. Выползла я в садик да и села у хаты. Известно, и кровь из меня льётся… Потом пришли они в хату да чем-то как стукнули – уже и горит хата. Я сидела, сидела, уже и крыша бросается на меня, и голова моя обгорела, и одёжа моя горела. И некуда мне деваться. Уже – никого, тишина. Думаю, може, где кто остался. Иду, дак мальчишечка лежит убитый на поле, утекал. Это Болесев мальчишечка, а потом – Кривоносов мальчишечка, раненый. Да говорит:
– Тёточка, спасайте меня.
Я говорю:
– Дитятко моё, я и сама не могу, у меня кровь льётся, зубы повыбиты. Говорю, полежи, може, я кого увижу.
А за речкой, глянула, – их, как овец, стоит, этих немцев. Дак они как стали по мне стрелять из пулемётов. Дак я упаду, кажется – я так уже утекаю. А я на одном месте всё. Упаду в эту воду, в речку, да там и пробыла, пока стемнело. Наши мужчины этого мальчика подобрали и в подвал положили. Он там и помер. А некоторые живьём дети горели, которые поменьше – не стреляли. Ой, я и не припомню, сколько нас побили в наших Переходах. Я тогда там жила. Все и погибли. Не там побили, дак в партизанах они перемололись, то на фронте. И деревни совсем нема…»
Надея Александровна Неглюй. Красная Сторонка Слуцкого района Минской области.
«…А они окружили деревню и нас уже никуда не пускают. А мужчин взяли скот гнать. Которые молодые были. Женщин ни одной не взяли, только мужчин. Мужчины собираются скот гнать, а мы уже знаем, что с нами будет…
Я прибежала в свою хату. Я уже боялась куда-нибудь от детей бежать, у меня четверо детей. Чтоб меня уже где-нибудь на улице не убили, а около детей. Ну, и так сидим мы. Эти мужчины уже ходят, скот повыгоняли. И этих мужчин отправляли уже из деревни. А мы в той хате остались. Ну, и они входят. Походили, походили походили.
А мы говорим:
– Паночки, что вы делать будете с нами? Убивайте нас, только детей наших не бейте. Повыбрасывайте во двор, и всё.
А мороз был, зима такая была. Ну, а они что – говорят по-своему, не узнаешь, что они говорят. А потом ушли. Пришли опять. Скомандовали – мы попадали на пол. Тогда ж матрацы были, дак они из этих матрацов повытрясли солому на пол, чтоб она горела, эта солома… Мы так попадали – девочка моя так вот, у меня в головах, а мальчик – так вот. А старший мой – дальше, и всё плакал: «За что нас будут убивать?..» Плакали, кричали…
Эти немцы придут в хату, а мы на коленца постанем и просим, чтоб наших детей не убивали. За что их убивать, что они вам виноваты? Старшему мальчику было двенадцать лет. А младшей девочке было пять, самой младшей. Ну, а они всё равно ничего нам, не понимают, смеются… А потом входят убивать…
Один вынимает наган, а другой из автомата. Мы попадали, и начали они нас бить лежачих…»
Если ехать с юга на городок Копыль – вокруг чернозёмное раздолье Слутчины! – издалека видишь две деревни: одна вдоль другой, смотрят одна на другую с пригорков. Великие Прусы и Малые Прусы…
При въезде в Великие Прусы на чёрном поле белеют высокие плиты памятника, издалека видные. Фамилии, что выбиты на тех плитах – десятки раз одна и та же фамилия повторяется и только имена другие, – в сегодняшних Великих Прусах звучат редко. Не только семьи, но и корни целых крестьянских родов были уничтожены.
Среди совсем новых фамилий сегодняшних жителей деревни всё ещё, однако, держится и та, которую смерть, много раз повторив, записала на тех огромных плитах. Живёт в Великих Прусах Мария Фёдоровна Кот. Летом здесь живёт. На зиму – как птицы перелётные – она и тихий дедок Иван Сильвестрович разлетаются. Она – в Минск, к своему сыну, а он – в Копыль, к своей дочке.
Они, как и многие, о ком мы рассказываем, уже не молодые «сиротами сошлись»: стали жить вместе после того, как убили их семьи. Но сын, но дочка – их счастье! – остались у неё, у него.
Каждую весну, как из перелёта, возвращаются старик и старуха в свой садик, на свой огород, под родную крышу Великих Прусов.
Хоть и вон какая страшная память под той крышей живёт – внезапно громом будит ночью, волком бросается под ноги, когда пойдёт человек по улице среди старых деревьев, около давних колодцев…
Прежде чем приехать к Марии Фёдоровне Кот – уже знакомой нам, – мы побывали у её младшей подруги в Копыле и записали то, что Мария Николаевна Нагорная рассказала нам в просторном и тихом помещении детской библиотеки, которой она заведует.
То, что происходило в Великих Прусах, две этих женщины видели, пережили каждая по-своему, Мария Фёдоровна в самом пекле была – всё время в деревне, Мария Николаевна – вместе с теми, кто прятался в недалёком лесу: вблизи видели, слышали, перестрадали то убийство деревни, соседей, семей. Память обеих женщин как-то особенно правдиво и жутко углубляет одна другую: как зеркала, поставленные одно напротив другого.