– Упала, – говорит она, – и лежу, а чувствую, что только прострелена, не мёртвая, живая… Гляжу в окно. А хата ещё не слышно, чтоб горела. Где ж они поворачиваются? Гляжу в окно… Ещё посмотрела в зеркало – страшная, вся в крови… Снова легла на то самое место.
А в её хату загнали еще двух хлопцев, прусских, с улицы загнали в хату. Её в зале били, а их уже на кухне. Так уже страшно они кончались, хрипели. Може, что молодые? А потом заходят и к ней в залу. Може, хотели поиздеваться… За ногу её потянули в огонь. Пока что горит только хлев. Дак они решили именно теперь, в эту минуту кинуть её в огонь. За ногу и потянули, говорит. Голова болтается. Всё, говорит, стараюсь, чтоб тем боком, где не ранена. Ведь у неё была прострелена шея и голова так вот… Приволокли к хлеву. Близко ж не подойдут, огонь же – это не костёр. Раскачали, один за руку, другой за ногу – и туда. И всё-таки в огонь её не докинули. Рядом она упала. А за дымом им не видать. Пообожглась она. Но отползла в огород, в картошку, на себя земли, сего-того, и так вот осталась жить… Годов десять, как она померла. В Минске. А сын её живёт, работает на тракторном.
Вопрос: – А сын был тогда с нею?
Дети поутекали. Ведь утекали так, как кто мог – дети себе, родители себе. Такая паника была. И к Степурам утекали, и к Скипьёву, только к Малым Прусам не утекали: думали, что – немцы с одной стороны идут. А они со всех четырёх сторон окружили. Потому что там не просматривалось: то кусты, то… Кто куда утекал, то всех и половили. В руки им прибежали. Был один выход – в лес. Почему? Потому что они лес окружили не от села, а дальше, лесок остался в оцеплении.
Мало там людей, нас спряталось… Теперь у нас в Прусах не прусляне, а все наезжие…»
Память людей, которая записана на белых среди чёрного поля плитах близ Великих Прусов; огненная память войны, что собрана в этой книге; память народная обо всём, что принесла и оставила на земле и в людях война, – это и мука, и тревога, но и надежда на то, что наконец на пропитавшейся кровью и слезами «от коры до центра» (Ф. Достоевский) планете мир не будет всего только подготовкой к новой «кровавой бане».
Не могу… не умею…
И ужас, и скорбь вдруг возвращались из дали военных лет, и женщина как-то сжималась, умолкала или плакала…
У одних мы просили прощения и ещё раз исподволь возвращали их к необходимости рассказать.
А иных не осмеливались больше беспокоить – это старых, немощных.
Таких с лучаев было немало.
Не меньше случалось и такого, что и старуха, и которая помоложе говорила по скромности меньше, чем могла бы, а то и в самом деле не умела. Одна даже с этого начала:
– Кабы это умел да всё ловко рассказал!..
Однако и в этих «немощных» да «неумелых» коротеньких рассказах есть то, что таит в себе большое, глубокое жизненное содержание…
Ефросинья Егоровна Макеева, 94 года. Ровное Шумилинского района Витебской области.
Её как раз забирали из участковой больницы в Козьмах. Пришёл колхозный «газик» – за нею и за молоденькой мамой; старушку белые сестры и санитарки вывели под руки, а молодой подали в машину «конверт» с её первенцем.
По совету врача, мы не тревожили бабусю здесь, решив заехать к ней домой, попозже.
Часа через три, побывав в других деревнях, мы заехали в Ровное. Ефросинья Егоровна сидела на солнышке перед хатой, а около ног её попискивала, поклёвывала стайка цыплят.
Вот весь её рассказ:
«…Забрали всех, выгнали из хаты нас, погнали туда за Дрожаки, в лес. Прямо на мины, всей деревней. А потом – в пуню. Семьи уже выбирали партизанские. И моего взяли хозяина и повели. Ну, я слышу, что уже выстрелили недалеко. Дак я крикнула, а мне по голове (плачет) как дал плетью. Казак.
А потом домой отправили. Только по одному из каждой семьи застрелили. Разули нас всех, всё побрали у нас.
Пришли домой – ни ложки, ни котелка, ничего нет, управляйся, баба, как хочешь…
Тогда, через два дня, кажется, она поехала (показывает на дочь), ещё девки были, кобылёшка была коростливая какая-то – собрали этих убитых… Оказалась и моя старшая дочка там.
И тогда трое дочкиных и двое сыновых – пятеро деток под голым небом было…
Вопрос: – Вы говорите, казаки: что там, казаки были, власовцы?
– Там и казаков, там и немцев полно было…»
Матруна Ефимовна Акулич, 82 года. Прибыловичи Лельчицкого района Гомельской области.
«…Набралась я горя, хлопчики, оттого мне и нема добра…
…Как стали они по мне стрелять, дак я упала. Они меня оглушили, а если б не оглушили, дак и совсем убили б. А то пришли, перевернули и говорят: «Капут!» Отозваться мне нельзя было. Это ж я в крови лежу так. В ногу меня ранили. Дак я это глазом зирк – они ульи разбивают. Там в саду были ульи, мёд…
Полежала я да раком, раком поползла… Там канавка была, она замёрзла, а не было снегу. Дак я думаю: «Куда ж мне идти?..» Насилу, как без памяти, иду. Пришла я к куреням, в лес, а там уже дети оплакивали меня: там сказали, что по мне стреляли.
Потому что я, хлопчики, в село ходила, думала: може, картошки возьму… А мои дети, двое детей, в куренях были. Дак я как вскочила в курень, дак дети – за меня…»
Федора Алексеевна Голик, 77 лет. Апанасковичи Ушачского района Витебской области.
«…У меня уже памяти нет. Я только гомон слышу, а памяти у меня, что говорят, – ничего не слышу.
Что ж я могу сказать? Я только скажу, что родная сестра была, своя кровь, и говорить про неё не могу… Как она лежала под углом и только куры клевали её кровь…
А у меня был сынок в армии. А другой был – ещё только… в школу не ходил, восемь годов было. И три девки было.
И я в хате. Сидела только и в окно глядела, как они, немцы, ехали. Думаю: выйду. Слышу: хлопнули. Это, говорю, её убили. Сын что был в отряде-за то.
А уже, как Красная армия шла, дак солдаты спрашивают:
– Мамаша, а рада ли ты, что мы идём?
– Как же не рада, коли и сынок мой где-то в армии.
А они говорят:
– Мамаша, витебских нет. А идём мы только москвичи и сибиряне. Ну, мамаша, если ты довольна, что мы идём, то пусть твои девчатки сядут с нами и пообедают.
А они ж, известно, как девчата, сомневаются. А я говорю:
– Дети, сядьте. Радуйтесь, что Красная армия пришла и нас от нечистых вызволила… И так пролили крови своей сколько. Надо жить…»
Мария Илларионовна Кононович, 73 года. Окуниново Слонимского района Гродненской области.
«…Вот так, знаете, рассказываю, и сердце такое тревожное, что не могу…
Ну, повыгоняли, посгоняли. У меня уже девки были взрослые, трое было. Одной восемнадцать, а другой шестнадцать… Взяла полуведёрничек и вышла, а они в три ряда шли, эти паразиты. Задами шли, по улице и там шли. Я уже вышла, как сердце чувствовало моё. Думаю, може, не пойдут. А потом вернули меня:
– Иди, ворочайся назад!
Я вернулась в хату, а они:
– Документы, документы!
А я уже детям говорю:
– Хоронитесь, хоть где-нибудь.
– Ой, мама, как тебя убьют, куда ж мы поденемся! От мамы – детей… Отнимают…
А муж говорит:
– Ничего так не страшно, как смерть, что уже идёт за тобою.
И уже всех повыгоняли, пошли. Все стонали, кричали, маленькие и старые, все…
А я уже в крови вся. Этак вот как-то по брови пуля пролетела, и вот тут пролетела, зубы повыбивала. И лежу. То ногами добивали, толкали ногами. Кто ещё не кончился…
Поубивали всех чисто, которые уже бежали. Крови было.
Чтоб не знать вам, сыночки, этого, чтоб уже больше не было…»
Анастасья Ивановна Скрипка, 73 года. Освея Верхнедвинского района Витебской области.
«…Потом нас окружили и выгнали на дорогу. Такая вот была дорога перекрёстная: так и так дорога, на эту дорогу выгнали. Какое-то начальство, с такими вот высокими шапками. Ну, вот. Что-то они поговорили между собой. Мы ж ихнего не знаем. А они только говорили: «Партизан капут». Это мы поняли уже, что партизанские, наверно, семьи побьют. Нас надо расстрелять – это мы поняли.
Ну вот нас гнали, гнали по такой бойкой дороге, а потом такая в лес маленькая дорожка. Нам скомандовали влево. Мы, когда повернули все влево, – по нас стали стрелять. Мы все повалились, кто живой, кто неживой.
Меня ранили в ногу. Одна вот тут шла пуля, эта миновала, только воротник, платок побила, пальто. Одна была в спину – в сухарях осталась. Там я её нашла. (Смеётся.) Такую винтовочную, длинную нашла.
Вопрос: – А когда упали, вы чувствовали, что не убиты?
– Не, я упала, а тогда у меня была ещё падчерица с ребятами. Мальчишка крикнул. Только «ай!» он сказал и упал. Мы ж валились все. Они ж нас сзади стреляли, мы не видели. Головы не подымай. А девчонка сказала: «Мама, меня уже ранили!» Я рядом шла, я вот так впереди, а она – сзади. А моя падчерица говорит девочке: «Тише!» А они идут. Думаю: вот уже расстреляют. Но меня не тронули. Значит, я как лежала, так и лежала.
Потом немцы отошли, а мы встали и пошли…»
Вольга Кирилловна Гордеенок, 73 года. Жары Ушачского района Витебской области.
«…В субботу налетели на спящих – дак кто куда утекал.
Как стали бить, гнать тот конец, дак мой с мальцом свалились за печь, и с девочкой за печь схоронился. А я у окна стояла. Тогда гляжу – брата гонят убивать. И я стою у окна, гляжу. Невестку гнали убивать, а потом она как-то назад пошла, а потом опять схватили, погнали…
Загорелась деревня. Я схватила свой сундук с одёжой – давай тащить, и кричу на своего:
– Помогай тащить, а то сгорим!
А он говорит:
– Буду гореть, лишь бы немцы не убили меня!
Не вылезал. А я схватила сундук, на порог, а там моего мужа сестра бежала и говорит:
– Всех убили, только мы с тобой живые остались.
И я повалилась на крыльце. А хата начала гореть.
Тогда я поднялась.
А муж тогда схватил ребят из-за печи да в кусты побежал, утекать.