– Наша бабушка столько хлеба партизанам пекла, в сенцах лежал. Неужели там нема?..»
Александра Григорьевна Глушанина, 45 лет. Иканы Борисовского района Минской области.
«…А около неё осталась девочка, семь лет. И вот, известно, дитя… Как вскочили, она как стала кричать, дак и девочку добили…
А у неё ноги были больные, она не могла идти, дак они пришли, по ногам постукали и стали накрывать соломою. Натаскали соломы, сами отошли, разожгли на дворе костёр, взяли гармошку и стали играть. Стало вечереть.
«Ну, будут жечь…»
Стало вечереть, она тогда подползла к забору, и раздвинула этот забор, и утекла в картошку.
Тут пустили они сыщика, это собаку, овчарку. А она уткнула в кожух лицо, чтоб не дышать…
Прошло несколько минут, и эту овчарку они позвали к себе. Свистнули.
«Ну, я тогда, – говорит она, – поползла в кусты. Темно стало, боюсь лежать в кустах – прямо на обмежке легла и лежу».
Утром опять стали стрелять. Они стали уже гореловцев бить.
«Зря я отползла от своих людей – тут погибну…»
Но всё же это обошло её, она осталась жива, это – мама моя, Алена Глушанина…»
Копацевичи
«…Это было 11 февраля 1943 года. Приехали немцы вместе с изменниками убивать людей. У нас была МТС[77] до войны, там жили рабочие, – кого встречали на улице, кого в дому, где кого попало, там и убивали. МТС эта от нас недалеко. Мы слышали выстрелы. После этого запалили ихние дома. Был дым, и люди поняли, что там убивают людей. Они обстреляли нашу деревню. Наши люди, как кто сумел: кто пешком, кто на волах, кто как сумел – ушли в лес. Это было под вечер. Часов, може, в пять, може, в четыре. Они пришли сюда. Они походили, поглядели, людей нема, и пошли в лес искать нас.
А у меня ребёнок был – третий год уже, сын, сестра двадцать третьего года и мать. Нас они не нашли. Забрали в другой стороне.
Сказали этим людям:
– Идите домой, мы приехали на партизан. Если вы будете в лесу, всё равно мы вас найдём, будем убивать и сжигать ваши дома. А кто будет дома, будет жить.
Переночевали они, побыли, но люди всё равно не верят, не идут. Дак они поехали в Западнюю[78]. Дорог у нас хороших не было. Потом налетели из этой Западней, вернулись – на конях они были – и в каждый дом.
Мы жили в колхозных яслях, нам дали временно. В другую половину дома въехало их четырнадцать человек. Заняли дом, расположились и – никого никуда. Ни из хаты, никуда. И пулемёты вокруг, потому что они уже должно быть, планировали, что будут убивать людей.
Я говорю мужу:
– Утекай! Може, женщин хватать не будут, а мужиков будут брать и убивать.
Он вышел, и его вернули.
Вопрос: – А они с вами не разговаривали?
– Они вошли к нам, у них были гранаты такие, с деревянными ручками, и водка русская, вот, такие соточки. Они сели и начали выпивать. Мужу они говорят:
– Иди выпей! Он говорит:
– Я не хочу. Дак он говорит:
– Глупый, что – русской не хочешь попробовать?
Так, по-русски говорит, я вам честно говорю, что по-нашему говорит. А я говорю:
– Иди, а то убьют.
У них было на фуражках – жестянки такие, череп головы. Знаки такие ихние. Говорили по-русски и по-украински. Выпивали, потом один поставил на голове кружку, а другой из угла бьёт по этой кружке.
Вопрос: – Стреляет?
– Стреляет в хате. Я говорю:
– Что вы делаете? Рабёнок же боится!
Перестали стрелять. Я взяла ведро. А воду мы брали около сарая, где потом убивали. А один подходит – такой хриплый голос:
– Поставь ведро. Я говорю:
– Не поставлю.
– Поставь ведро.
– Не поставлю.
Он за ведро и говорит:
– Пойдём со мной. Я говорю:
– Я никуда не пойду. Он за наган:
– Видишь, кто я такой? Как дам, и голова полетит.
Я начала кричать. Мужик выскочил, муж из хаты, говорит:
– Что такое?
Дак он:
– Это твоя жена?
И отпустил.
После этого все они вышли на улицу, кидали эту, гранату. Переночевали, наутро – это было пятнадцатого… Правда, ещё скажу. Вечером пришел один из них. Был халат на нем белый, но пятна крови. На этом халате.
И мне говорит:
– Молодая, постирай халат.
Я говорю:
– У нас мыла нема – погорельцы, у нас негде купить…
Дак он говорит:
– Я принесу мыла, постирай мне халат. Мне на завтра нужен он.
Я уже волей-неволей стала стирать этот халат. Постирала халат, повесила над печкой, а он сел возле меня. И говорит:
– Молодая!..
Поглядел и говорит. Я спрашиваю:
– А вы откуда?
– Я – русский.
До какого-то года жил в России, а потом, – забыла куда, – выслали. Говорит:
– Я женатый, но я теперь равнодушно не могу жить с женой, я нервы потерял за войну.
Я спрашиваю:
– Чего ж вы потеряли нервы?
– Да, война. Всем досталось.
Дак я думаю, что он, може, скажет, да спрашиваю:
– А что с нами будет?
Дак он:
– Да ничего, партизанов погоняем, а вы останетесь на месте.
Утром забежал, схватил этот халат. Я вам говорю, собирались, как черти! По-быстрому, по-быстрому, обувались, и всё что угодно, и выскочили на улицу. И видно, то в сарае – это метров сто было от нас – что стояли там подводы. И когда они побежали из дому, то возчики моментом вытягивали сани из сарая и коней выводили. Понимаете, это я в окно видела. И мы так поглядели с мужем и говорим, что будут убивать в сарае. Надо утекать. Он говорит:
– Давай, пошли.
Я говорю:
– Ты утекай.
Прошли мы за дворами, и он пошёл, отошёл немного от меня, дак там говорят:
– Хозяин, воротись, а то стрелять буду.
Дак он все равно идёт вперёд. А я махаю: утекай! А тот опять:
– Воротись, а то убивать буду.
И он вернулся. Вернулись мы в хату, а наш дом, ясли те, стояли напротив улицы, и было видно, что по улице люди идут толпой. Гонят уже, гонят сюда, к нам. Идут толпой – и малые, и большие, и всякие. Нам уже тут деваться некуда. А наш дом ещё не занимали. Сестру мою, двадцать третьего года, забрали готовить для них есть, в другой дом. Мы говорим:
– Нет уже спасенья, давай утекать!
Он в окно, дал в раму и мне говорит:
– Я буду пацана нести, а ты – за мной.
И только прыгать, а я его так схватила:
– Куда ж ты, кругом посты.
Он мне:
– Давай все равно утекать. Нехай лучше в затылок.
Я говорю:
– Давай оторвём потолок.
Мы стали на печку, эти доски взорвали, он залез на потолок, я подала дитя и сама вспрыгнула туда, на тот чердак. А мать наша ходит по хате, дак я говорю:
– Мамочка, давайте сюда.
Дак она говорит:
– Я не полезу.
И тут уже подходят к дому. Понимаете, поздно разговаривать. Я раз пять повторила. Мы эту дырку закрыли и остались на чердаке. Муж говорит:
– Разве тут спасенье? Спасенья нет. Давай утекать.
Я говорю:
– Нема куда утекать.
– Живыми гореть? Или найдут – издеваться будут.
Дак я говорю:
– Ну что ж, утекай, живи хоть один.
Дак он:
– Я буду утекать, знать буду, что ты тут погибла, приду похороню.
Мы с ним попрощались. Он назад в эту дырку, в окно побежал. Бежал минут пять, тихо было, сразу одиночные были выстрелы, а потом автомат. Я думаю: всё кончилось, не выпустили. А малого я не дала, он остался со мной. Когда убили всю старую деревню, был перерыв, пока подогнали из новой. Потом подогнали снова этих людей, и снова строчили там эти автоматчики. А я глядела, нагоняла страх на пацана: поднесла его к этой щели и говорю:
– Если ты крикнешь – видишь, как людей убивают, баба наша пошла, тётя наша пошла – и тебя убьют!
Ему третий год был. И он не крикнул.
Перебили и новый посёлок. Потом несли какую-то флягу. Не знаю, что в ней было, но факт тот, что этот сарай облили какой-то жидкостью и запалили сарай. И снова вернулись в эти ясли. У соседа мандолина была, и поиграли, и выпивали. Я на чердаке была, а они внизу танцевали, пристукивали. Потом вышел один из них и сказал:
– Запрягай!
И поехали на Заглинное. Не все поехали. И в этот самый день, это шестнадцатого февраля, убили Заглинное. А эти переночевали и по порядку стали жечь деревню, забирать скот и всё, что им хотелось. И подошли к яслям. Я думала: утеку ночью. Днем была оттепель, а ночью мороз. И часовые эти как ходят, дак под ногами у них снег хрустит, и слышно. Если б одна я – поползла б, а дитя, думаю, разбужу, оно закричит. Потом подошли они к этим яслям. А ясли были крыты дощечкой. Они жгли деревню – подойдут и выстрелят зажигательной пулей. А эта дощечка не загорелась. А у нас лежал в коридоре лён, и они в этот лён выстрелили. Дым пошёл, и через эту дырку такая дымовая завеса, что я вижу: гореть буду живая. Дак я через дырку – назад в хату, в окно, и когда я удирала в окно, у пацана уже горело пальто.
В лесу я искала людских следов. Я считала, что никто не остался в живых, что всех убили. Я и плакала, я и звала. Мне казалось, что никого уже нема на земле, что все убитые. Сколько я ходила, я и сама не знаю…»
Так убивали, убили одну из полесских деревень – Копацевичи Солигорского района Минской области.
И так помнит о том Ганна Михайловна Грицевич.
Когда в Минске судили бывших карателей, которые в составе эсэсовского батальона Дирлевангера убивали, жгли людей в белорусских деревнях, один из этих нелюдей вспоминал, как это у него было «первый раз».
«…В деревне немцы и наши были построены в две шеренги. Как я помню, впереди стояли немцы, а за ними – мы. Офицер через переводчика (фамилию я не помню) приказал, чтобы мы выполняли все распоряжения немецких солдат, а кто не выполнит, тот будет расстрелян. Каждый немец предложил тому, кто стоял позади, идти вместе с ним к хате. У каждой хаты остановились по два человека, немец и наш, тогда офицер подал команду зайти в дома. Я вместе с немцем зашёл в пятый или шестой дом, а всего в этой деревне было двадцать пять или тридцать дворов. В хату я вошёл первым и увидел за столом старика и старуху, годов им было по семьдесят. А рядом с ними сидел парень лет пятнадцати. Немец мне указал: «стреляй» – рукой на тех, что сидели у стола, показал. Я из своей винтовки сделал три выстрела, в каждого по разу выстрелил. Стрелял я в упор, они упали на пол.