После меня по ним дал автоматную очередь немец и сказал: «Капут».
«Конец, всё!» – он об убитых сказал, тот фашист. Но как бы и о своём подручном тоже. Потому что и его это был конец. На одного человека стало меньше, на одного карателя-фашиста – больше.
Копацевичи – это была большая деревня.
В сегодняшних Копацевичах – сегодняшняя жизнь.
Только случается, как напоминание – привезут откуда-то бывшего полицая, покажут людям:
– Узнаёте?
И к нашему «газику» в некоторых деревнях подходили, подбегали: «Где они?», «Кто?», «Говорили, снова полицаев привезли».
Прятался он – кто ушёл от партизанской пули, от гнева народа, – аж двадцать пять или тридцать лет. На людях и в своей семье жил, но чем же было для него всё то, что других радует, что для других – счастье: хорошие дети, жена?.. Они ведь не знают!.. Добрый труд, достаток, даже имя, может, и неплохое среди тех, с кем трудится: старается ж перед теми, кто завтра вдруг узнает.
Как жжёт всё это – ужасом!.. Услышат все знакомые и дети его, что он – каратель, убийца детей и женщин…
«…Мы с матерью пошли в эту обору, в этот сарай.
Правда, груда лежит людей, ну, что там, или это люди, или какие мешки – я уже не разбиралась, что там такое лежит.
Одна семья просилась, стояла на коридоре, я это видела. А вторую как раз расстреливали. Мужчина был солидный такой, у него рабёнок на руках. Ему как дали – рабёнок полетел из рук, а ему – ещё раз в затылок, тогда он упал. А те всё ещё просились в коридоре.
Я всё стояла и смотрела. А напротив меня стоял с наганом – один вот так, как вы сидите. Я опустила вот так руки, а он – отходит, и отходит, и отходит!.. Може, если бы он стрелял, дак он попал бы в меня. Отходит, отходит, я стояла, стояла, а дальше вот так руки (показывает) и упала. Упала, чтоб уже ничего не видеть…»
(Из рассказа жительницы Копацевич Вольги Степановны Ведерко.)
«…Сарай уже горит, вся крыша сгорела, только стропила эти стоят. Огонь на меня падает. У меня был платок большой. Все силы потратила, чтоб вылезть, и не могу ничего: человек, може, пять на мне лежало… А малой моей девочке только пятый год был, дак она только крикнула: «Ох, мамочка! Ох, мамочка!..» И стихла…»
(Из рассказа Авдотьи Грицевич. Копацевичи Солигорского района Минской области.)
На суде один из бывших карателей припомнил, как однажды его родной сын сказал, глядя телефильм: «Я бы сам их!.. Своими руками!..» Про убийц, фашистов сказал. Бывший каратель даже замахнулся тогда на сына. Был очень пьяный – этим жена и дети объясняли непонятное его поведение. А потом узнали…
Многие из подсудимых проклинали тех, у кого когда-то стажировались, кто командовал ими. Своих фюреров – мелких и покрупнее, командиров рот и взводов – Поля и Пляца, Циммерманна и Сальски, батальонных командиров – Зиглинга и Дирлевангера. А выше над всеми ими были полицейский генерал Готтберг и самые главные каратели – гиммлеры, гитлеры…
Да только и сами-то они, те подсудимые, хотя и исполнители, но не «мелкие», если участвовали в таком. Делали же, вытворяли вместе с теми пляцами да зиглингами вон что!..
Это – из рассказа копацевичского жителя Кузьмы Лукьяновича Агиевича.
«– Хозяин?
Я говорю:
– Хозяин.
– А где матка?
– Откуда я знаю, где матка?
– Забирай с собой детей.
Двое детей было, по два года, а одно – шесть месяцев. Хлопчик ещё был, восемь лет. Так того жинка отправила за отцом полицейского, сказала ему:
– Може, ты будешь жить, дак хоть моё дитя спаси.
Он не сосед, а просто шёл по селу, у него такой самый мальчик был, они вместе дружили…
Они как сказали мне: «Забирай детей», дак я сразу вижу, что это дело к концу подходит. Я говорю, что как же троих детей возьму! Дак они взяли на улице двух женщин, да им по одному дитяти, а я третьего взял – и нас погнали.
Потом по дороге меня один «доброволец»[79] вызвал… А на мне были хромовые сапоги. Вызвал из толпы народа, завёл меня в хату, содрал с меня сапоги и дал галоши фабричные, говорит:
– Дойдёшь!
И опять вывел в толпу народа.
Загнали нас на площадь, где памятник теперь стоит, и вот на этой площади, значит, отбирали человек по пять, по три, такими партиями, и загоняли в коровник, тут же, рядом. Ага. А в этом коровнике стоял он и расстреливал людей.
Когда попал я тоже в тот хлев, меня там ранило…
Вопрос: – Вас заводят туда, а вы его не видите, того, что стрелять будет?
– Почему нет? Он стоит и командует: «Дальше, дальше!..»
А трупы лежат.
А как только отошёл от стены, дак он из автомата – шах!..
Ну, а я как раз пригнулся, и у меня на голове пуля только сорвала кожу. Ну, я упал. Дитя у меня было – дитя убили. А те – я ж не знаю где. И старший мальчик мой ко мне попал, поскольку батьку полицейского тоже туда загнали и расстреляли. Дак мальчик мой ко мне попал и при мне был.
Ну, я лежал…
Лежачему мне попало ещё четыре пули. Пять пуль я получил в хлеву. Но кости нигде не побило, только всё в мякоть.
Ну, мы полежали, пока это всех перебили людей, а потом они вышли.
Ну, уцелели некоторые подростки. Они, значит, поднялись и говорят:
– Уже нема никого.
Дак голос же мы знаем свой! Я приподнялся. И ещё один мужчина поднялся. Говорит:
– Ты жив!
Я говорю:
– Жив.
– Бежать можешь?
Я говорю:
– Могу.
Ну, вот мы поднялись и побежали. Босиком. Галоши там остались. Понятно ж, они только насунуты были на ногу. И я босиком километра три по снегу пробежал. А потом уже женщины за мною бежали и мужчина. И мне женщина одна дала галоши: она была в валенках с галошами, другая – юбку, я ноги обернул, мы пошли дальше.
И там ночевали.
Нас тогда вышло из хлева девятнадцать человек.
Вопрос: – А сколько там осталось?
– Убили четыреста двадцать шесть человек. Пробовали некоторые мужчины убежать, но их – на ходу…
И они во всём этом счёте…»
Как удивился, испугался один из бывших карателей, когда его привезли в сегодняшние Копацевичи – постаревшего уже, обрюзглого, а его узнал Миколай Иванович Руденя.
– Ну что, пришла очередь? – спросил он у карателя. – Помнишь, ты толкал меня к тому немцу, что стрелял, а я тебе сказал: «Дойдёт очередь и до тебя!..»
«…По хатам разместились, у которых были малые семьи, и там они жили ночь эту, – рассказывает Миколай Руденя, – у меня в хате не были. У соседа были. У меня они поставили только коней в сарай. А со мной как раз жил брат, с семьёю жил, дак они только коней у меня поставили. Та хатка была уже на замке, а у меня было и так полно – две семьи.
Вопрос: – А о чём они вечером говорили с людьми?
– Что они там говорили – не могу я сказать, я туда не заходил. Ну, что они – они посматривали так, чтоб что-нибудь сделать… Чтоб какую девушку молодую поймать… Такие процедуры были, конечно… Делали. Насиловали…
Когда уже затопили женщины все печи готовить завтрак, они начали уже сгонять народ. Предлагали таким способом:
– Будем делать проверку паспортов.
А у нас же тогда паспорта были. Ага. Куда ж тут паспорта, когда с маленькими детьми!.. Уже тут не до паспортов, тут понятное дело.
Зашло ко мне человек шесть. Выгонять из хаты. У меня было три девочки. Одной был седьмой год, другой – третий, и месяц одной девочке было. И отец, семьдесят пять лет, был. Жинка, отец и я. Ну, погнали. Пригнали сюда вот на улицу, где памятник сейчас. У кого обдирали с ног, что хорошее, заводили в помещение и снимали сапоги.
Ну, привели уже сюда в толпу, и, значит, разрешил одному батьке полицейского – сын в полиции был – забрать своё родство из этой толпы. Ну, когда он начал отводить – каждому охота жить!.. Тут уже стреляют, бьют, плачут в этом сарае… Наотводил он полно.
А они поглядели, что много, – и обратно его в толпу…
Вопрос: – А он и соседей набрал?
– Каждый же просился. Свои люди. Думается, посчитают, что родство, може, и останутся живыми. А они обратно их вернули… Брали по четыре, по пять, по шесть… Так попадало, в общем, что семьями.
Когда уже меня взяли… Отца взяли, уже расстреляли. И когда меня в сарай вели, то один – теперь его поймали и судили – сильно стволом толкнул в плечи. И когда я сказал: «Дойдёт очередь до тебя!» – дак я тогда понял, что русский. По-нашему он мне… А так они все в немецкой форме. В черепах в этих… Ну, карательный отряд. И когда они втолкнули меня в сарай и положили, я попал как раз на отца. И клали так, чтоб голова была сверху. И вот когда они положили – начали стрелять. Мне попало двумя в голову, третья резанула так (показывает) – она и сейчас сидит во мне… Я лежал на боку, и глаз левый был у меня открытый: я следил за ними, что из этого будет. Они, когда уже всех побили, начали делать проверку. Многие вот так… Особенно пацанам попало. Плачут:
– Добей!..
Кричат, ругаются – всякое там было. В это время, когда они прошли по проходам, – крови было много, они все измазались в кровь. Один наш попробовал выскочить (показывает), вот этого Агиевича Кузьмы небож[80] – и тут же, как поднялся – так его и добили.
Ну, я лежал, меня проверили, вернулись назад, и мне сильно сюда ударил в ногу. Он начал слушать – услышал дыхание, ещё три раза выстрелил, но уже не попал в меня… Выстрелил и опять слушает… Наклонился близенько…
Потом они что-то поговорили, поднесли какую-то флягу с горючим, начали обливать этот сарай, вышли… А часовой стоял с другого конца.
А в это время Кузьма поднялся бежать. Ему хорошо, ему только в мякоть попало. И в это время я поднялся, мне бежать нельзя было.
Выскочили мы на улицу, часовой крикнул: «Стой!» – и выстрелил вверх и сам спрятался.
Ну, мы побежали в лес, я немного прошёл, повалился, потом опять встал, добрался до кустов, посидел, поел хлеба немного, потом опять поднялся, попробовал, дошёл до подоньев, где стога стояли, и там повалился на старое сено.