И когда уже вот теперешний её мужик (показывает на Ганну Грицевич) делал разведку, кто где остался, – вот он меня нашёл, партизан сделал мне перевязку, забрал в лес, в землянку.
Вопрос: – Так вы теперь напомнили? Тому, который гнал вас…
– Сказал: «Ну что, пришла очередь?» Ну, что он теперь? Глядит…»
Разлитье
Лесная деревушка в Борисовском районе Минской области. Рассказывает Юлия Фёдоровна Сушко, женщина одинокая, шестьдесят три года.
«…Вот они как ехали, – а я в том конце жила, – пять машин, дак часть выгрузилась и побежали по шаше, а часть к лесу побежала.
А я со своей девочкой хотела в кусты. Муж был в партизанах. Только пришёл из Финляндии, побыл год, а тут снова война началась, в партизаны взяли…
Хотели мы в жито, а этот немец бежит:
– К старосте, к старосте!
Ну, мы знаем, где староста живёт. Я девочку за руку, но не к старосте, а вот – где была колхозная стройка. Но он нас прогнал. Тут стоит поперёк улицы, а тут оцепили – по одну сторону с пулемётом и по другую.
Тогда я говорю:
– Бабочки, пойдёмте проситься.
Подошли мы и говорим:
– Паночки-любочки, неужели вы нас убьёте? Мы ж ни в чём не виноваты, что где в партизанах или что…
А они говорят:
– Вас живых будут в огне жечь. Но только мы ничем не поможем.
Или они полицаи, или они украинцы?
– Кланяйтесь, говорят, коменданту. Падайте в ноги.
Я спрашиваю:
– Какой комендант?
Он говорит:
– Среди народу в плаще стоит.
Мы к тому коменданту:
– Паночек-любочек! Може, нас будут бить?
А он как крикнул:
– Вам всем капут!
Приказал раскрыть двери в пуне.
Тут мама моя стояла рядом около пуни. Думаю: «Побегу скажу, что будут живых жечь». А они пуню раскрыли. Думаю: «Нас будут первых сжигать».
И тогда стали уже разбегаться, а они стали из пулемётов косить.
И вот я выбежала сюда, за кусты. А меня ранили. Тут во разрывною пулею всё вырвало.
Тогда я платком перевязала. И стоят вдвоём немцы. Я:
– Паночки, добейте меня, мне вельми трудно!.. (Плачет.)
А они:
– Идь, говорят, в кусты, идь в кусты!
И тогда я ещё в горячке иду, а тут девка соседняя мне на ноги упала. Я говорю:
– Волька, я через тебя не переступлю.
А ей в голову как раз… А я – в кусты, а там и моя девочка ко мне прибилась, восемь лет. А другую мою ранили в ногу. Проскочило детей штук пятнадцать и бабы. А всех перебили.
Тогда моя девочка видит, что кровь льётся у меня – у этих девочек платки взяла и сразу стала заматывать… Ямку выкопала, мне воды достать…
Вечером пришли ещё бабы, их трое осталось…
А потом партизаны меня вынесли. Какой-то армячок был, постелили на носилки и вынесли меня. Партизаны, ага. Положили там, в кустах. Всё ж спалили. А комаров!.. Тогда я полежала три дня, и пошли по мне черви. (Плачет.) Старик отец приехал с подводой и завёз в деревню к себе. И так там лежала. Он пошёл йоду, марганцовки принёс, и Маньку привезли, которая теперь работает врачом. Двенадцать метров бинта было, дак она сказала чистым бинтом снимать грязь…
Всю родню нашу перебили. Было три сестры… Осталась – платочка на голову не было.
Сорок восемь было хозяйств. Человек сто восемьдесят – всех побили. Осталось четыре бабы и два мужчины. Один в ячмене лёг, а другой в колодезь вскочил. Сначала сруб туда опрокинул, с колодезя который, а потом сам на него спрыгнул, чтоб не утонуть. И возчиками которые были. Мой тата старый.
Но они уже все поумирали…
Штыками деток маленьких кололи…
А потом, когда уже наша армия шла, наши в плен их взяли. И берегли. Мы пошли глядеть, дак они сидят около огня, повычёсывались… Пленные!
Дак мы говорим:
– А если бы вас в огонь побросал, как вы наших детей бросали!..
Дак они и отодвинулись от огня подальше…»
После в той самой хате, о том же самом рассказывала Настасья Змитровна Шило. Семьдесят шесть лет. Высокая, суровая, громкоголосая, как пророчица. Однако рассказывая, нет-нет да и засмеётся нервно… И начала с такого смеха – жутковатого.
«…Ха-ха-ха! По порядку, говорите? Я уже баяла этот порядок. Приезжали уже следователи и перед вами…
Ну, как было… Говорили люди, что подорвали машины, пять вёрст отсюда, а потом убили «народника» на пути. А мы были в лесу, у реки, они нас, немцы, нашли там. Это как первая блокада была. Этого убитого привезли в деревню и сказали похоронить. Старики сделали гроб и обили белым.
Тогда они постояли около этого гроба и сказали:
– Ляжет вас двести человек.
«Народники» эти. Я сама стояла. Полно людей на улице было. Дак я и слыхала, как они говорили. Не совру.
Тут, около Синичина, самолёт спустился… Два их спустилось, но я уже буду говорить, что один. Брали наших мужчин в возчики. Всех побрали и моего хозяина взяли с детьми. Пятеро ж детей. И ночи я не спала, и день ходила…
Тут они и приехали бить. Я встала. Семь машин их пришло. А тут вздумали, что будут забирать в Германию. А мой хлопец один уже взрослый.
Дак я говорю:
– Ну, детки, поехали, видно, погонят уже в Германию или убьют.
Положила старшего среди младших, а сама за ведро и пошла. А бабы, соседки, и будут говорить:
– Вот нам теперь смерть.
А я говорю:
– Бабы, не волнуйтесь: в Саёх заняли, а не побили.
Вот как я бабам говорила. Они от меня ушли.
А уже меня немец изловил, потому что я шла к сестре, к Мариле. А он догоняет меня и кричит:
– Капут, капут!
Тогда я иду, а уже наших согнали. Они вот и плачут некоторые, а мы вот с этой Юлькой. (Показывает на хозяйку, Юлию Сушко.) Он стоит, на винтовку опёрся… А уже все наши пришли. И дети мои. Пятеро деток ко мне пришло. Я вот так их обхватила – они ж ещё маленькие, – а мой хлопчик старший взял и побежал! Утёк. Он на кладбище утёк. И как-то пробрался, и другого позвал, и утёк. Ну, а этих четверо около меня. Юлька эта подошла ещё и говорит:
– Пан, или нас убьют?
А я говорю:
– Что ты просишь этого кола? Стоит вот. И ничего не говорит.
И мы отвернулись.
Тогда я смотрю – а уже стоит легковушка, и они, человек шесть, стоят. Да эти плащи большие, да рукавицы чёрные…
Дак мы вот так подошли, а я думаю: «Не пойду вперёд, убьёт».
А старшина наш (смеётся)… или староста – чёрт его знает – дак этот хотел с ними ехать. А они плюнули на него и не взяли: детей много… Старосту первого и убили. Левона.
Он повалился, а я не лезу наперёд. Уже гляжу – побежали все, дак и я по полю… Улицей вот так, в жито. И я бежала. И невестка моя бежала. Мы вдвоём с нею. Дак она повалилась и лежит. А я глянула так вот… Но верите ли вы мне? Я ж не вру – я глянула, что она лежит – и я побежала, в забор втиснулась, за сарайчики, и сталась я живая. Три усадьбы перебежала. За хлевами густо были строения.
Тогда я гляжу – а моя девочка, вот этаконькая, бежит! Бежит из того жита.
Уже они реже стреляли. Дак я тогда за эту девочку да говорю:
– Ай, дочушка, уже ж нам всё!
А четверо ж где ещё?
Тогда я схватила эту девочку, а с нею, так вот – стёганочку, а сама – в жито. А оно счернело уже, моё дитятко, на меже…
И я перележала в жите с этой девочкой.
Как уже били!.. Ай, били!.. Лес шумел, и земелька стонала, как били! Кто где…
Сколько нас отбежало? Бабы две только. А то всё дети. Они пустили из пулемётов в рост, а дети маленькие, и остались. Годиков по пять, по шесть которые.
Я была здоровая, дак я бежала, я б теперь так не побежала…
Вопрос: – А ваши детки?
– А мои детки где-то четверо. Только одна около меня. Младшая самая. Они там, немцы, долго стояли.
Я вот так пододвинулась к меже, чтоб поглядеть, а она:
– Ай, мамочка, не бросай меня!..
Я пододвинулась – а моя хата по окна горит!.. И уехали они, вижу я. Тогда я побежала и нашла… Кого я нашла? Кристину. У неё на руке девочку убили. Кулю Цыганову нашла. И девочку Шурку. Вот сколько нас.
Побежали мы в лес.
А тогда я шла, детей кликала, а вот эта раненая… (К хозяйке.) Ты, Юлька, лежала, а я тебя нашла. Нашла её, около неё было четверо… А грязь такая!
– Кто там? – говорю я. – Идите ко мне!
А они говорят:
– Вы идите к нам!
Известно, маленькие девчатки. Я взяла к ним пришла.
А вот эта Юлька лежит, чуть жива. Я так нагнулась, говорю:
– Ах, Юлечка!
А она взяла да хлип-хлип… А девчонка грязи взяла на неё. Это там вода такая была – одна грязь. Седьмой годик девочке было, а мать, Юлька эта, станет что попало говорить, дак она воды на неё. Так спасала её. Выкопала ямку и брала из неё воду. Юлька голая лежала, дак она ей на грудь воды, на лицо…»
Разлитье – деревенька бесперспективная. Так нам сказали на двух уровнях: в сельсовете и в районе.
Предложили тёткам из этих печальных хаток перебраться в центр колхоза, гарантировали, как это делается, помощь, а они – не хотят.
Странно?
Не очень.
Лет несколько перед тем на Гродненщине нам случилось встретить нечто подобное. Куда там подобное – курную хату!.. Не в музее или на картине, а в Лидском районе, на территории богатого совхоза «Малое Можейково». Совхоз построил двухэтажный дом, а бабку из курной хаты никак не могли уговорить перейти в квартиру с удобствами. Директор написал её сыну в Ленинград, на Кировский завод, что совхоз оплатит командировку, лишь бы только парень уговорил мать не упрямиться. Целая сказка, если кто недоверчивый… А что же у бабки была за причина не переходить? Старая липа перед окном, а под липой – криничка… Так она, бабка, сама говорила.
Разлитье – какие-то три хаты, сарайчики, заборы, огороды… И роскошное лето такой печали не приукрашивает. Бабулю Настасью Шило дочка забрала было в Казахстан, где она работает бухгалтером, но старуха там не прижилась. Здесь держится, а при ней, как при матери, и Юлия Сушко. Для этой привязанности к родному углу внешних причин особенных нет. Стареют хаты, стареют матери. Над тем колодцем, в котором было спрятался один из двух спасшихся мужчин, сруб снова струхлявел и сам кусками да порохнёй обваливается в недалёкую и подозрительную воду.