Я тогда побежал назад туда, к коню, распутал его и приехал верхом в деревню. Выгорела почти вся Дальва, только там, где стояли липы, остановился огонь. Поглядел я – нигде никого, и повернул на летнюю стоянку, в то укрытие. Там застал одного человека из Крутой Горы. Тот испугался меня, а потом я окликнул его, оказывается, он из Плещениц убежал от немцев. Мы с ним переночевали в землянке, а назавтра пошли в деревню Становище. Я нашёл там родственников, и с этими родственниками мы пришли в Дальву. Тогда я увидел, что на самом деле сожгли всех людей. Увидел сожжённых…»
Это было ровно за десять дней до освобождения. Уже с помощью советских солдат жители соседних сёл раскопали жуткое пепелище Кухарёнковой хаты и нашли в погребе под хатой и под битым кирпичом трупы, а на пепелище – кости сорока четырёх жителей Дальвы. Тут был и довоенный председатель колхоза Пётр Гирилович с женою, отец уцелевшего тринадцатилетнего Коли.
Братскую могилу тогда наспех огородили жердями, после войны Прусевичский сельсовет поставил железную ограду, совхоз – обелиск. А теперь, в июне 1973 года, мы увидели, как ставили новый памятник.
На широкой поляне, где когда-то была Дальва, над зелёной, тихой окрестностью поднялась монументальная фигура Матери. С нею – ребёнок.
Вдумчиво, сосредоточенно работает автор мемориала, скульптор Владимир Теребун, студент-выпускник Минского театрально-художественного института. Помогают ему девятиклассник из недалёкой деревни Околово Толя Янковский и Миколай Гирилович, приехавший на выходной из Минска.
Миколай Петрович рассказывает нам, что инициаторы постройки памятника – комсомольцы Околовской школы и Белорусского государственного комитета по радио и телевидению, где работает и он, Гирилович. Средства на памятник собирал Логойский райком комсомола. Свой вклад в это строительство прислали даже школьники Саратова, которым довелось быть здесь на экскурсии.
Автор памятника, скромный, неразговорчивый парень, разъяснял нам, что образ Матери не имеет прототипов. Позже, вспоминая этот разговор, мы жалели, что молодой скульптор не встретил на своем пути тётки Филимени Цвирки из сожжённой деревни Старево на Слутчине. Высокая, с мужественным и открытым взглядом правдолюба, она выглядела как живой памятник, когда не голосила, а на былинный лад славила бывших старевцев:
– А сколько мы тут партизан попокормили, да сколько мы в разведку попоходили. Мы же раньше самые острые бедняки были, да мы же самый первый установили колхоз, нашу советскую власть. Да было же нам уже и жить хорошо. Да сгубил же тут один в тридцать седьмом году мужиков наших. А сыны ихние, дети наши, сколько в партизанах походили, да сколько ж их, смелых, погибло…
Тётка Филименя речь вела о том, чтобы поставить хороший памятник на могилах партизан и жителей Старева. И не догадывалась, что в этот момент сама она годилась в прототип для такого памятника.
Массовые трагедии обязывают и к массовому народному участию в осмыслении и сохранении их памяти.
Вспоминается литовская деревенька Облинга. Дальва – одна из самых последних советских деревень, уничтоженных уже разбитым, отступающим врагом. Облинга была одним из первых советских селений, жители которого пали от рук фашистских палачей. Это случилось на второй день войны, 23 июня 1941 года. Партизан здесь ещё, конечно, не было и в помине.
На страницах книги, написанной западногерманскими военными специалистами в начале 50-х годов, господствует всё тот же фашистский миф: «Действия партизан были причиной того, что первоначальная мягкость немцев сменилась ненавистью»[81]. В Облинге не было партизан – туда пришла фашистская ненависть. Был бой перед полуднём 22 июня, вели его с немцами регулярные войска – пограничники и красноармейцы. Но у захватчиков имелась версия о виновниках-партизанах, заранее состряпанная в фашистских фабриках идеологической лжи. «Для других, для заграницы, – доверительно говорил своим подручным Геббельс, – наша пропаганда должна сильно подчёркивать, что Германия желает мирного урегулирования всех существующих проблем… Вину за то, что мирным путём не удалось этого достичь, надо умело сваливать на тех, кто сопротивляется справедливым требованиям Германии»[82].
От советско-германской границы до Облинги двадцать километров. Гитлеровцы вошли в деревню после обеда, а в сумерки начали сгонять людей в деревянные бараки. Погибли все жители деревни – сорок два человека.
Тридцать лет носила в себе эту трагедию народная память. Весной 1972 года народный резчик из Клайпеды Майорас поделился замыслом со своими коллегами, резчиками из Жемайтии и других районов Литвы. И вот летом в колхозе «Восьмое марта» был организован творческий лагерь, съехалось двадцать восемь народных резчиков – увековечить трагедию Облинги. Колхозники окрестных сёл подыскали и привезли тридцать толстых дубовых колод, а резчики превратили их в образы. Каждый брал себе задание увековечить одного человека или одну семью. Тридцать дубов-памятников встало из живой человеческой боли, из святой памяти. На склоне кургана Жвягиняй ожили и сошлись крестьяне довоенной Облинги, будто на народный праздник-гулянье, только на лицах недостаёт праздничной весёлости. Обычно расторопный балагур сват Барбшас также не веселит гостей. В трагическом удивлении приподнял он плечи и протянул руки, словно спрашивает: «Почему стало возможно такое?..»
Облинга и Дальва – два рубежа во времени, самое начало и самый конец кровавой оккупации, два рубежа, которыми отмечено осуществление фашистской политики уничтожения советских народов.
Вслед за Гитлером Геббельс цинично заявлял, что «всё это мусорище малых народностей, которое ещё существует в Европе, должно быть как можно скорее ликвидировано. Целью нашей будущей борьбы должно быть создание единой Европы»[83].
Скорбно-укоризненное выражение на лице литовской женщины, вырубленной в граните Якубонисом, Мать из Пирчуписа и белорусская Мать из Дальвы, созданный скульптором Селихановым образ крестьянина из Хатыни, дубы-скульптуры Облинги и обгоревшие дубы Тупичиц над Бобровицким озером говорят, кричат всем честным людям на земле, предупреждают, взывают к бдительности.
Археологи говорят, что наиболее давние следы первобытного человека – орудия труда и посуда. Однако памятниками общественной жизни людей являются, очевидно, печь и колодец.
И в сожжённых врагом деревнях всегда оставались, как два символа былой, кроваво растоптанной жизни, печь и криница, напоминания о хлебе и воде.
Мы у памятника жертвам фашистского зверства в деревне Брицаловичи Осиповичского района Могилёвской области. Авторы мемориала – молодые скульпторы Крохалёв, Андреев и Солятицкий.
На опушке дубравы, за которой струится живописная Свислочь, на пригорке поставлен обелиск. По обе стороны его – шесть мемориальных досок из бетона, от обелиска прямо в село ведёт выложенная камнем стежка, на ней – постамент из полевых валунов и на постаменте – мальчик-подросток.
Обелиск напоминает одну из тех кирпичных труб, что сломанными шеренгами стояли в войну на пепелищах сожжённых врагом белорусских деревень. Через открытые устья и выбитые вьюшки в чёрные жерла труб врывался ветер, играл, как на органе, нескончаемый реквием по хозяевам. И слышали этот скорбный реквием уцелевшие люди. Жутко было на душе, ночью им снились замученные родственники, знакомые, соседи, они приходили как привидения, во сне и просили по-человечески предать земле их обгоревшие кости.
Нам, собирателям этих воспоминаний, припоминается деревня Лозовая в Осиповичском районе Могилёвской области, где около совхозной фермы женщины работали на закладке сенажа. Две пожилые подруги, уцелевшие от фашистского уничтожения, – Вольга Григорьевна Гришанович и Настасья Фомовна Трепанок.
«…Придём в лес, – рассказывала Вольга, – наголосимся в лесу, снова на пепелище прибежим – приснилось нам: «Что вы нас не похоронили?..» Сколько раз прибегали. Раскопаем, раскопаем, найдём, опять эту могилку прикапываем.
…Через год один дед… Ему приснилась жена: «Почему ты меня не похоронишь? – говорит она во сне. – Я ж под печью…».
Народная мораль говорила когда-то, что не найдёт покоя на том свете душа, не оплаканная людьми. Вот и теперь, после этой насильственной гибели, старик даже во сне чувствовал потребность исполнить перед родными и близкими свой человеческий долг.
Оплакивали убитых и хоронили по старинному обычаю. Не находилось у погорельцев часто даже досок на гробы. Клали покойников в шкафы и сундуки, которые уцелели, потому что в них было обычно зарыто от врага полотно, одежда… Хоронили и без гробов, едва находили постилку или платок, чтоб прикрыть глаза и руки. Так было, о таком мы слышали в разных углах Белоруссии.
И в Хатыни, и в Брицаловичах скульпторы превратили печную трубу в обелиск, который тревожно напоминает людям об ужасах пережитого.
Обелиск – труба… Высокий, ровный, четырёхгранный столб, в середине пустой. А бока – с пробоинами, как в настоящей трубе после пожара. Только пробоины эти образуют узор – стилизованную ветвь лавра. Это вам, мученики, труженики земли-матери, от тех, кому суждено было уцелеть и продолжить жизнь родной деревни, родной земли. Через прорези-листья видать полое нутро обелиска, оно отсвечивает белизною – это необычное жерло трубы. Ночью там загорается электрический свет и лавровые листья светятся, горят на звёздном фоне ночного неба.
Две грани обелиска заполнены майоликовыми барельефами, которые лаконичным языком символов говорят о победе жизни над смертью, о красоте человека, занятого извечным трудом земледельца.
Неподалёку от обелиска старая сосна с аистиным гнездом на вершине. Сосна-вековуха засохла. Может, от старости, может – от жгучего горя её земляков – людей… Аистиное гнездо – как терновый венок мучений, коронует её порыжелую голову.